Рассказы
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2007
ВЫСТРЕЛ
С утра штормило. Ветер срывал с неба что-то мокрое, внезапно и резко хлестал им по лицу.
“Весна не торопится, — вздохнул он, выезжая на набережную. В салоне было сухо, уютно; в приемнике о чем-то сипло грустил Шломо Арци. — А все-таки как у нас красиво!” — подумал он с привычной теплотой. Справа бурлило свинцовое хмурое море, а слева простиралась бело-панельная панорама. Шимми любил город Кирьят-Бублик. А родного Киева почти не помнил. Или делал вид…
Начиналась новая неделя. Она скрипела всеми своими семью днями и отчаянно сопротивлялась. Вспомнил вчерашнюю поездку с дочками в Иерусалим, повеселел. Дочки… жена… Все хорошо в его жизни! Но почему иногда упорно кажется, будто что-то не так? А что не так?
Шимми увидел себя со стороны. Подтянутый, чуть седеющий израильтянин в красивом автомобиле. Пузцо, правда, уже наметилось, но пока скрадывается общей боевитостью облика. “Еще не стыдно завести молоденькую подружку”. Он улыбнулся собственной крамоле.
Что же не так? Блестящая военная карьера забуксовала, дала сбой, не удалась?.. Ну, что ж… Он вышел из армии после ливанской войны, на этом настояла жена. Да не один, а вынес с собой многочисленные осколки в левой ноге.
Жена?.. Они познакомились в 11-м классе, в школе имени Иеошуа Белкина. В ту пору, когда он, уже став Шимоном, продолжал еще иногда по привычке откликаться на Семена. Ему льстило, что его полюбила коренная израильтянка. С немногочисленными “русскими” водиться не хотелось.
Конечно, сейчас их отношения уже не совсем те… Черт! Скажем честно: совсем не те! Но — дочки…
На стоянке Шимми заметил потасканный “Фиат-уно”.
— Кто-то уже явился спозаранку, — недовольно пробурчал он, заходя внутрь.
На работе пахло порохом. Шимми работал в тире, инструктором по стрельбе. Да не в таком тире, где зайцы и барабаны, а в профессиональном, куда ходят тренироваться полицейские и охранники. Огнестрельное оружие он любил; это было то немногое, о чем он — обычно немногословный — мог горячо рассуждать часами.
Рабочий день традиционно начинался с утреннего кофе. Растворяя его в треснувшей чашке с надписью “I Love Kiryat-Bublik”, он чувствовал, как неумолимо продолжает портиться настроение.
В дверь постучали. Вошедший человек был необычайно похож на Шостаковича, чего Шимми, увы, не знавший композитора — ни вообще, ни, тем более, в лицо, не распознал. Утренний гость был худ, сед, крив, одет в мятую пегую ветровку и вдобавок держал в руке узнаваемый скрипичный футляр.
— Не бейте мальчика со скрипкой… — пробурчал про себя инструктор.
— Шалом! Ани Зиновий,1 — веско произнес псевдо-Шостакович, и стало ясно, что он гордится своим звучным именем.
1 Здравствуйте. Я Зиновий (ивр.)
— Здравствуйте, — хмуро ответил Шимон.
— По-русски? — обрадовался Зиновий. — Здорово!
— Скрипка? — так же хмуро спросил Шимон, указав кивком на футляр.
— Нет, это альт.
— А что, есть разница?
Музыкант посмотрел на собеседника оценивающе и, едва заметно вздохнув, ответил:
— Будем считать, что нет.
— И что, в сторожа, что ли? — посочувствовал инструктор.
— Да понимаешь, чувак, — зачастил гость, низвергаясь с высот своего аристократизма в сладкую трясину сленга, — лажа сейчас такая с башлями вышла… Халтур нет, ни свадеб, ни бар-мицв, ни фига. А мы тут еще с женой в Америку-Канаду смотались. Ниагара-шмиагара, понимаешь?
Не выезжавший дальше Турции Шимми — так уж вышло, ну, не сложилось — помрачнел еще больше. Затем спросил, уже не без злорадства:
— Музыкой-то на жизнь не заработать?
— Блин! Да ты чё, старик? Я со следующего сезона в таком ансамбле начинаю играть! Классные чуваки! И башляют прилично! Мне только до осени перебиться. А та-а-ам…
“Что-то не так…”
— В армии-то был?
— А то! Два года на бас-гитаре! “И-де-от сол-дат па-а-а го-о-ра-ду-у…”
— Оружие хоть в руках держал?
— Ни Боже мой! Даже издали не разглядывал.
“Та-ак… Этот мне сейчас тут… Х-х-хе… — усмехнулся оружейник. — Хорошо, если самого не убьет!”
— Пистолет получил?
— А как же! Момент…
Зиновий скособочился над своим футляром и, открыв, извлек оттуда парабеллум.
— На поясе нужно оружие носить, в кобуре, — Шимми подавил улыбку. — Погоди-ка…
Он вышел в соседнее помещение и принес оттуда черный пояс на липучке.
— Подарок. Возьми, у меня много.
— Ух ты! Вот это да-а!.. Спасибо! Ну, теперь я буду крут, ну просто как Чак Норрис.
“Ты-то? — внутренне захохотал Шимон. — Ты-то конечно!”
— Смотри. Сначала нужно научиться проверять оружие. Вынул обойму, да? Вот кнопочка. Потом передернул, да?
Дело свое инструктор знал отлично. Объяснял толково, спокойно. И думал при этом совсем о другом.
“Эти новые… Мы были не такие — тогда, в 70-х… Боялись слово вслух по-русски произнести. Странно! Мы стеснялись, а эти — гордятся. Пооткрывали газет, театров. Надо же, а ведь я почти совершенно забыл язык, на котором разговаривал в детстве, с мамой. С мамой… Н-да! Не будь этих, новых, с их ущербным ивритом, не возникни надобность с ними как-то объясняться… И я бы уже никогда… Никогда не вспомнил…”
— Становись сюда. Надень вот это, а то оглохнешь.
Наушники сидели на скрипаче криво. “Какой-то он неловкий, бедняга, — подумал Шимми. — Совсем как покойный отец, такой же тощий, нелепый, с таким же корявым русским акцентом…” Что-то защемило внутри и захотелось подбодрить его.
— Ну, давай! Вот этот картонный мужик — это условный враг. Вот тебе четыре обоймы. В каждой тринадцать патронов. Как перезаряжать — понял? Если повезет и попадешь раза два — молодец! Если нет — тоже не беда, не расстраивайся. Это же чистая формальность. Ну, смелее! Прицелься и жми. Совсем просто.
Зиновий надел старомодные очки, усугубив этим свое — неочевидное для Шимми — сходство с Шостаковичем. Задумался. Постоял. Потом ухмыльнулся, вскинул руки.
После чего вогнал — одну за другой — пятьдесят две пули непосредственно в лоб условному врагу…
Шимон тяжко молчал. Из наступившей тишины вдруг явилось воспоминание. Удивительно, какие сюрпризы держит про запас человеческая память. Вот он — мальчик Сёма, у него жар и он сегодня не пошел в школу имени Белкина. Ему хочется смотреть телевизор, но мама заставляет читать книжку. Да еще на полузабытом, нелюбимом русском языке. А в книжке… как же это?.. забыл название. В книжке история про стрелка, который… который… Помнится, картина на стене, а в ней дырка от пули… Стреляет и попадает в старый след… Как же это называлось?..
— Да! — вывел его из оцепенения голос новорожденного снайпера.
Зиновий игриво дунул в ствол, подавляя желание по-ковбойски прокрутить пистолет на пальце.
— Это действительно оказалось несложно, — произнес он и добавил, перефразируя втайне от Шимми неведомого ему Себастьяна Баха: — Нужно только внимательно смотреть, куда целишься, и не дрожать рукой.
И, стрельнув на прощание сигарету “Тайм”, удалился, небрежный и победный.
ГАМЛЕТ
Гул затих, я вышел на подмостки…
Началось с того, что я застрял в полях… Впрочем, нет, не так! Все началось гораздо раньше…
1. “Чо-о?!..”
Отслужив в армии и демобилизовавшись, я проболтался без особой нужды и пользы года полтора в Амстердаме, как это принято, ну и слегка… как бы это сказать, поиздержался. Поэтому, вернувшись домой, в Тель-Авив, сразу отправился на поиски работы; поиски эти и привели меня в фирму “Секьюрити 111”.
В конторе сидел человек необычайной мрачности, представившийся мне именем Мордехай. Я про себя стал сокращенно звать его Мордиком. С самого же начала обнаружился тот факт, что любой, пусть самый несложный, вопрос повергал Мордика в тяжкое замешательство.
Например, так:
— Вы здесь начальник?
— Чо-о?!..
— Ну, в смысле, вы старший?
— Чо-о?!..
Впрочем, возможно, он был просто глухой? Я этого так и не узнал. Но мне повезло: как раз тогда, когда разговор с Мордиком окончательно зашел в тупик, в контору вбежал шустрый парень в форменной рубашке с жирной надписью “111” и с рацией в руке. Назвался он Юрой, и мы как-то сразу нашли с ним общий язык.
Он-то мне все подробно и объяснил:
— Работа большого ума не требует. Машину водишь?
— Конечно!
— Ну так вот, значит. Тебе дают тачку: здоровую такую дуру с мигалкой. Ты ездишь на ней по своему району — или читаешь, или спишь — все равно. Когда получаешь вызов…
— Куда вызов?
— Ну, значит, сработала где-то сигнализация — в центральную на компьютер поступает сигнал.
— Понял, дальше…
— Значит, приезжаешь и смотришь, все ли в порядке. Это может быть частный дом, а может — бюро какое, или магазин, или кабинет врача…
— А если что-то не в порядке?
— Хм-м… Смотри. Большинство вызовов — ложные. Кошка пробежала, птичка пролетела — “глазок” очень чувствительный. Но если вдруг что-то серьезное — сразу вызывать полицию, самому ни во что не ввязываться. Нам поэтому и оружие не выдают.
— Опасно…
— Зато не надо лицензию на него оформлять. Пистолет есть только у старшомго.
— У Мордика?
Юра рассмеялся.
— Ну да, у него. Вот тебе, значит, и вся поэзия. Работа посменная. Утро-вечер-ночь. Мордику сейчас нужен человек на восьмой маршрут. Туда и пойдешь. А я — четвертый, по соседству будем.
Мне выдали такую же, как у Юры, рубашку с бляшкой, и назавтра я приступил к делу.
Работа оказалась забавной, особенно в третью смену. Что-то было в этом от школьно-мушкетерской романтики: поездки по ночному городу, пьянящий запах полей в пригородах, ощущаемая близость опасности и преступления. Нет, правда, с самими преступниками сталкиваться не случалось, но приезжать к разбитым витринам и вывороченным замкам приходилось не раз.
Отрывистые, как в армии, разговоры по рации:
— Восьмой!
— Здесь!
— Примите вызов…
— Принял.
Впрочем, в отличие от армии, они легко перетекали в изящный треп, порой даже с эротическим уклоном: диспетчеры-то в основном девчонки…
Рабочая машина — огромная и неповоротливая “Тойота Хайлакс”, фактически полугрузовичок с высокой посадкой. Юра называл ее “японый танк”, или “чудо японского танкостроения”. Места в ней было много, порой случалось и подвозить кого-то, например, припозднившихся с дискотеки красоток — так, чисто по-приятельски.
С Юркой мы стали прямо-таки хорошими друзьями. Когда работали одновременно, встречались на границе наших районов — попить пивка. Нельзя, конечно, по правилам, но ежели в жизни делать только то, что можно, то недолго и заболеть!
В общем, в “Секъюрити 111” мне понравилось.
2. Явление героя
То субботнее утро выдалось отвратительное. Работать в выходной и так-то противно, а тут еще и погода…
Солнце притаилось за мрачно-серой толщей, свинцовое небо навалилось на плечи, моросил тоскливый дождь, в воздухе клубилось что-то сизое: не то смог, не то туман. Изо рта валил пар, и сырость пронизывала насквозь.
В такой день хочется зарыться в одеяло и пить, не закусывая, напиток, который производит мой друг на основе водки — с добавлением красного перца и трав — называя его ласково “косорыловка”. Впрочем, в машине, с печкой, было еще куда ни шло. Худо, что приходилось иногда высовываться наружу.
Итак, погруженный в пасмурную думу о пледе и “косорыловке”, я ехал на вызов в отдаленную деревню. И неизвестно, какой черт дернул меня срезать путь через поля. Спохватился я, когда было уже поздно: здоровенная “тойота” “поплыла” юзом по размытой дождями дороге. Через несколько метров мы с “японским чудом” завязли.
Я пытался газовать посильнее, но только глубже и глубже зарывался в глину. Выйдя наружу — посмотреть, — тотчас же провалился по щиколотку в вязкую прохладную жижу, а вслед за этим порыв ветра хлестнул мне в физиономию ведерко воды. Я вжал голову в плечи и прошел к заднему, ведущему, колесу, но не нашел его: оно полностью ушло в грунт, и машина аккуратненько лежала на животе. Я провалился еще раз, теперь по колено, потом ветер облил меня из нового ведра, и вернулся я в кабину уже окончательно несчастный. Прильнув к печке, схватился за рацию, но тут же, у меня в руках, она умерла: разрядилась батарейка. Зарядное устройство с неделю как не работало, мобильного телефона у меня не было. Короче, все одно к одному.
С полчаса я тоскливо курил, греясь у печки. Потом понял, что нужно глушить мотор и куда-то идти. А куда? Вокруг — серым-серо, поля, туман и не видно жизни. Я один на земле.
И я пошел…
Неожиданно из дымки выполз дом… Да нет! Это был не дом — дворец! Нечто громадное, бело-мраморное, умытое дождем и ослепительное даже в этот серый день. Я поднялся по ступенькам, и набрякшие кроссовки мелодично отметили мой путь: чв-вак! чв-вак!..
И я оказался в сказке! Потому что в открывшуюся дверь выглянула молоденькая девушка невообразимой красоты, в вечернем платье с глубоким декольте, и сказала:
— Ой, что же вы, ну заходите скорее!
— Спасибо, — прохрипел я. — Если можно, мне бы только позвонить… Машина завязла… Но я грязный, я вам тут все запачкаю.
— Какая чепуха! — решительно возразила незнакомка. Она была прекрасна, как фея, и я не верил, что все это наяву. — Это совершенно неважно. Проходите же в дом.
Во дворце горели свечи в тяжелых канделябрах, зажженный камин излучал блаженное тепло. Откуда-то из-под потолка тихонько лился мягкий джаз. Полумрак, пушистые ковры, плюшевый уют.
— Вы, ради Бога, извините…
— Какая чепуха! — повторила девушка. — Я все равно дома одна, и мне скучно. Посидите со мной, согрейтесь. Меня зовут Михаль.
— Евгений. Можно Женя.
— Джениа… — повторила она и улыбнулась.
Интересно, она всегда сидит в девять утра декольтированная при свечах? Или только по выходным?
— Хотите выпить? Вы замерзли, а русские, я знаю, любят алкоголь.
— А что у вас есть? — заинтересовался я.
— Да у моего папы целый бар, берите, что хотите. А я вам пока полотенце принесу, вы такой мокрый.
Через десять минут я уже нежился у камина, согревшийся и оттаявший, и маленькими глотками пил настоящий порто. Напротив меня сидела прекрасная Михаль. Вблизи оказалось, что она совсем еще маленькая, наверное, лет пятнадцати. Это исключало мужской интерес — я же не педофил — и позволяло мне наслаждаться “чистой красотой”. Михаль налила мне чай, приготовила тосты. Мы беседовали — о книгах, о пластинках; девочка оказалась умной, начитанной, любила архитектуру, читала в подлиннике Моэма и Камю, слушала “Битлз” и “Куин”, немного разбиралась в классической музыке.
Пересилив себя, я сделал паузу и позвонил-таки в “Секьюрити 111”, доложил обстановку.
— Чо-о?! — переспросил Мордик.
А когда с шестой попытки все же сообразил, о чем идет речь, почему-то велел мне “ждать на месте”. А чего ждать? Я не спросил. И не спорил.
Мы уютно сидели в глубоких креслах, потягивали портвейн, глядя то на огонь в камине, то на плавающие огоньки свечей, и наша беседа тихонько плескалась между Вивальди и Фредди Меркьюри, а в невидимых колонках шелковисто шелестел джаз.
Внезапно раздался страшный стук в дубовую дверь. А может, мне только показалось, что это было так громко. На пороге стоял человек невероятного роста, с абсолютно лысой головой и совершенно мокрый. Было видно, как крупные капли падают с его ушей (размером с ладонь) на плечи (шириной с железнодорожный вагон). Одет он был в радикально-черное, а в лице что-то неуловимо аристократическое.
— Я — Гамлет, — сказал человек очень сурово.
Я даже не удивился. Ну, Гамлет. Ну, датский принц… Подумаешь!
— Я — Гамлет из Тель-Авива, — продолжил принц. — Десятый патруль. Меня прислали тебя забрать.
— Что же вы стоите? — воскликнула хозяйка. — Зайдите, обсохните. Как это вы так вымокли?
— Ходил машину смотреть. Которая застряла.
— Давайте я вам кофе сварю? Я умею, — торопливо добавила Михаль.
Гигант неожиданно улыбнулся застенчивой детской улыбкой, причем оказалось, что у него не хватает одного зуба.
— Да что вы, спасибо… Не стоит. Мы уж поедем.
Вот так все кончается… Когда мы, тепло распрощавшись с юной феей, вышли под дождь, я спросил:
— А как же машина-то?
Разлучник махнул ручищей:
— Завтра пришлют тягач.
Дорогой молчали. Конечно, меня распирало любопытство: кто таков, почему такой большой, что за экзотическое имя? Но спросить я почему-то постеснялся, хотя великан был совсем не страшен, напротив, излучал добродушие.
Мы неслись по мокрой трассе с какой-то совершенно невероятной скоростью — уж на что я сам быстро езжу, но это было чересчур. Помню, заметил еще, что довольно массивный вообще-то руль “тойоты” как-то удивительно утопал в огромных ручищах, как если бы я взял в руки маленькое блюдце. Да и в салоне эта громада заполняла собой все пространство.
Позже все разъяснилось, и разъяснил все, конечно же, всезнающий Юрка. Оказалось, что Шекспир тут совершенно ни при чем, просто имя Гамлет очень распространено на Кавказе, а наш герой родом именно оттуда. Прекрасно говорит по-русски, а матом — без акцента. Ему тридцать пять лет (а с виду не поймешь — то ли двадцать, то ли сто), разведен, есть две дочки. Прошел Афган, потом был телохранителем чуть ли не у какого-то закавказского президента. В Израиле служил в полиции. Уволился. Теперь работает на десятом маршруте. Все его ужасно уважают.
Спустя пару дней меня разбудил звонок.
— Женя, это Марина из “Секьюрити”. Слушай, дружок, нужно помочь одному хорошему человеку.
— И как зовут хорошего человека?
— Гамлет.
(Новый штрих к портрету: Гамлет — хороший человек).
— А чего он хочет?
— Чтоб его подменили часа на три.
— Но я же не знаю его район!
— Ну, как-нибудь по карте разберешься.
Через час я уже садился в машину “десятого”. Гигант ласково кивнул мне, не переставая орать в рацию:
— Обойди ее с жопы! Да! У нее в заду есть дырка! Ты понял?! В жопе… да, дырка! А у тебя в багажнике есть железная палка! Возьми палку! Вставь ей в зад! В дырку, да! До конца! И крути!!!
Боже милосердный, о чем это он?
— Крути до тех пор, пока не выпадет колесо!
Ну конечно! Это он объясняет, как снять запаску при помощи лебедки и длинного щупа: это действительно не так-то легко сделать.
— Ничего без меня не могут, — посетовал он, виновато улыбнувшись…
А назавтра произошли Великие Перемены: уволили Мордика (наверное, за идиотизм).
И Гамлет сделался нашим начальником.
3. Хороший человек
А сделавшись им, он первым делом завладел маленьким начальницким “фольксвагеном”, вылизал его, добившись идеальной чистоты, а затем отполировал специальной ваксой до нереального, слепящего блеска. Салон же, как новогоднюю елку, щедро украсил дребеденью, продающейся в автоцентре: тут были и подставки для стаканчиков, и держалки для авторучек, и навесные фонарики разных калибров, и мягкие игрушки, и пахучие висючки, и висючие пахучки… Чехол на руль “под дерево”, дополнительный подлокотник, навесной портсигар, “мешок со смехом” и даже “мешок с оргазмом”. Все это колыхалось, стонало и смеялось на ходу (“Детский-мир-на-колесах”, — сказал Юра), а Гамлет восседал посреди своих джунглей невозмутимый и довольный, как царь.
Начальником он оказался строгим. Уже в первый день “новой власти” я невзначай спросил:
— Скажи, а этот парень-то… он научился колесо менять?
— Какой? Кто? Ты о чем?!
— Да помнишь, ты вчера объяснял кому-то…
— Ах, этот, — отмахнулся Гамлет. — Я его уволил.
Ничего себе, думаю, неплохо для начала. Не ты ли — не далее, как вчера… А, уже неважно!
К нам с Юркой новый шеф благоволил. Почему-то все время получалось так, что мы безобразничали, а он покрывал наши безобразия перед высшим начальством.
Например, в одном киббуце я, зазевавшись, налетел на какую-то бетонную чушку. Стукнулся днищем и насадился на нее — ни взад, ни вперед.
— Это ты на бетонаду наскочил, — сказал Гамлет.
— На что?
— На бетонаду.
И откуда он такие слова знает? Что такое эта “бетонада”? Думаю, что-то очень твердое… Через полчаса он явился — да не один, а вместе с уже известной мне Мариной.
— Ты, Женя, какой-то расстроенный. Надо выпить кофе. Я вас угощу.
Мы сели за столик в небольшой кафушке. Гамлет устроился рядом с девушкой, взял своей лапой ее маленькую ручку и начал говорить. В паузах он подносил ручку к губам и галантно целовал.
— Значит, так, запоминай. Ты ехал с разрешенной скоростью…
— Да я…
— Молчи. Я легенду для Шломо сочиняю…
(Шломо Азулай — это директор нашего филиала).
— Ты ехал примерно сорок. На дорогу выскочил ребенок. И ты был вынужден…
— Гамлет, какой ребенок в полпервого ночи? — вмешалась Марина.
Гигант резко развернулся к ней, воссиял счастливой улыбкой и смачно поцеловал ее.
— Умница! Не ребенок. Собака! Друг человека. Дайте животным жить, — он поднялся и добавил мне: — Ты все запомнил?
— Да, Гамлет. Спасибо тебе огромное.
Здоровяк улыбнулся тепло и всепрощающе и небрежно молвил:
— Не за что, Женя.
Вообще ему ужасно нравилось, когда его за что-то благодарили, а он в ответ отмахивался царственно и снисходительно отвечал: “Не за что…”
А в другой раз мы с Юркой дико напились. Я — с подругой поругался, он — с женой. Эх, думаем, пошло оно все, раз счастья нет! Купили мы бутылку коньяка и без закуски ее скушали. А потом поехали работать.
Сев за руль, я страшно испугался. Педалей было девять. И три руля. Машина казалась кораблем и двигалась совершенно бесконтрольно. Я ехал на вызов часа полтора… Но на фоне того, что учудил Юрка, мои подвиги никто и не заметил.
Не так давно отгремел Пуримский карнавал, и кто-то забыл в машине резиновую карнавальную маску гориллы — черную и волосатую. Юрочка, не будь дураком, напялил ее и поехал в ней на вызов в частный дом. Какая уж разница, раз все равно жизнь — дерьмо?
А хозяйка, как назло, оказалась дома. И проснулась. И выглянула в сад — а там разгуливает горилла с фонариком и разговаривает по рации. Да к тому же от нее разит коньяком.
Она орала так… Нет! Нет никаких слов передать, как именно она орала. Она сорвала связки. Она разбудила весь квартал. Она напугала даже пьяного Юру.
Гамлет сипел:
— Юр, ну ты чего? Совсем охерел? Ну, я, конечно, все понимаю…
Мы стояли, потупившись.
— Ладно, хрен с тобой! Для Шломы я что-нибудь сочиню. Но в следующий раз…
— Спасибо, Гамлет! Большое спасибо!
Тут он весь подобрел, попытался скрыть улыбку. И ответил:
— Не за что, Юра…
А еще как-то раз дают мне один вызов… Ну, я, как обычно, сразу к Юрке за советом, а он мне и говорит:
— Не езди туда. Это ведь арабская деревня!
— Как — не езди?
— А так! Скажи, что это опасно.
— Что, я трус? Или никогда арабов не видел? Съедят они меня, что ли?
— Не дури! Во-первых, это действительно опасно.
— Ты преувеличиваешь…
— Во-вторых, это прецедент! Шломо Азулай подключил к нам арабский склад — на пробу, значит. Посмотреть, как мы будем действовать. Конечно, от одного раза ничего с тобой не будет. Но если это ему сойдет с рук, то он еще одних таких подключит. И еще. А в итоге, значит, мы не будем вылезать из арабских деревень. А это уже лишнее!
— Да, это лишнее, — согласился я.
Гамлет сказал:
— Так что — не едешь?
Я начал:
— Смотри, я, конечно, не из пугливых — с одной стороны. Но, с другой, это все же небезо…
— А со мной вместе поедешь? — перебил он.
— С тобой, — обрадовался я, — куда угодно!
— Жди меня через десять минут в промзоне.
— Есть!
Я приехал через семь, но “Детский мир” был уже на месте. Зайцы, медведи и черти на лобовом стекле уютно раскачивались (“Как он вообще что-то видит за ними?!”), а Гамлет был, напротив, суров и боевит.
— Едем на твоей машине: она большая, ею можно в случае чего выбить ворота или шлагбаум…
Я мысленно улыбнулся.
— Тогда прошу!
— Я поведу!
Он водворился за руль, и мы погнали — как всегда, бешено, с визгом тормозов, ревом мотора и дикими заносами.
Затренькал Гамлетов мобильник.
— На-ка, поговори с этим… с Марином.
Иногда он все же ужасно смешно изъяснялся по-русски.
— Женя, — это Марина в трубке, — не отключайся, будешь мне в прямом эфире докладывать. Возьми в другую руку рацию…
— Зачем?
— Гамлет велел. Вы же на опасное дело поехали.
Я почувствовал себя героем.
— Ты ей велел? — спросил я.
— Да, да, — судорожно буркнул Гамлет, бросая “чудо” в очередной вираж. — Делай, как она говорит.
— Мы вас вывели на спутниковое слежение, — продолжала Марина. — Вот я тебя вижу на мониторе, вы сейчас на пятой трассе, верно?
— Вам там что, в вашей центральной, делать не фига?
— Не фига. Гамлет приказал всем бросить дела и быть на подхвате. Так что мы теперь все около экрана.
Мне с трудом удавалось сохранять серьезный вид. Весь мир — театр, и люди в нем — актеры! В какой спектакль — нет, шоу, феерию! — превратил Гамлет эту поездку! Да, теперь-то уж Шломо наверняка пожалеет, что заслал нас к арабам. Если каждый такой выезд на целый час блокирует всю фирму…
Гамлет прервал мои мысли: остановился на обочине и щелкнул ремнем безопасности. Затем достал пистолет.
— Отстегнись ты тоже.
Передернул его и уже не убирал, продолжая держать “блюдце” лапой с зажатой в ней “Береттой”. Я чувствовал себя в голливудском фильме; мы въехали в полутемное село, и тут он меня доконал:
— Откинься назад, чтобы я мог стрелять через окно!
Я не выдержал и прыснул.
— Ты что?
— Не… это я чихаю.
— Будь здоров, Женя.
Деревня была сонная, вымершая. Грязная мостовая, желтоватые дома, минарет щекочет небо. Гамлет круто “осадил” японского коня.
— Сиди в машине!
— Да ну, чепуха! Я с тобой по…
— В машине, я сказал! — прицыкнул он на меня.
И я остался наблюдать наяву то, что столько раз видел на экране: здоровенный бритый коммандос движется короткими перебежками, прячется за деревья и столбы и периодически вскидывает “пушку”, целясь в темноту.
“Ему явно не хватает в жизни “экшена”… Афганская закалка!” — подумал я.
— О кей, — мой Рэмбо вернулся к машине. — Никого нет, теперь можешь выходить.
Мы спокойненько проверили нужный нам объект и сказали Марине: “Исправно”.
На обратном пути Гамлет завел бесконечную песню:
— Ну, Шломо Азулай! Ну, проститутка! Родную маму за деньги продаст! Ты подумай, куда он нас послал! Сука! Ненавижу эту падлу… смертной завистью! Проститутка! Шломо Азулай! Сучий потрох! Маму родную продаст за деньги! Вот какая… нет, ты подумай, какая проститутка…
Он вошел в “луп” и готовился крутить эту пластинку до бесконечности. Мне захотелось его остановить:
— Гамлет…
— Что?
— Спасибо!
— За что?
— Как — за что? Что ты со мной съездил.
— А-а… Не за что, Женя…
А как-то раз была еще такая история…
4. “Не за что!”
— Восьмой!!!
— Здесь, здесь…
— Женя, это Марина. Дружок, у меня очень срочный вызов. Называется “Фирма Глобал”, в новой промзоне.
— Принял.
Мудрый Юрка сказал:
— У меня для тебя два совета. Первый — не спеши туда. “Глобал” — самый поганый объект в твоем районе. Компьютерное оборудование: что ни месяц — кража со взломом. Так вот, если там воры, то пусть лучше они уйдут до твоего приезда.
— Не волнуйся, старик, я буду осторожен. А второй?
— Сообщи Гамлетычу.
— Не-ет, слушай, мне неловко его будить в три часа ночи. Его и так вечно все дергают…
— Зря…
Я приехал на место. Ночь, улица, фонарь… Ворота — а что там за ними — непонятно.
— Марина! Тут ворота закрыты. В принципе можно перелезть…
— Еще не хватало! Ты что, правил не знаешь? Даже если ворота в полметра от земли, юридически они — заперты. Это частная территория, и тебе там нечего делать без хозяина. Понял?
— Ну, хорошо, хорошо…
— Сейчас вызову полицию. Этим хлопцам все разрешается.
Я налил себе чаю из термоса, устроился поудобнее. Ждать полицию — это же вам не просто так, это процесс!
Они явились минут через двадцать — с большой помпой, сразу на четырех машинах, с мигалками. Из их толпы явно выделялся один, самый активный, наверное, их командир. Он напоминал лицом новенький недорогой ботинок. Я окрестил его — Сапог.
— Ну что? — спросил Сапог.
— Да вот, — говорю, — ворота заперты.
Не говоря ни слова, вся ватага ринулась на штурм, и вскоре они уже были внутри. Я остался один и уныло курил, глядя, как служивые возвращаются поодиночке.
Сапог подошел ко мне, его глаза сверкали злым огнем.
— Ну, как? Работаешь? Нашел что-нибудь?
Вот гад, думаю. А вслух вежливо так говорю:
— Ты бы рассказал мне, как там внутри…
— Внутри, — осклабился он, обернувшись к своим бойцам, — внутри! Посмотрите, ребята, как этот “сто одиннадцать” устроился… Полиция за него вкалывает, а он знай себе, покуривает! Внутри, — он придвинулся ко мне, — четверо взломщиков, ждут, пока придешь храбрый ты и всех арестуешь, — и заржал от счастья, как молодой конь.
Ну, сука, думаю, ну, сука! Послать бы тебя… ко всем матерям! Так ведь ты же мент… при исполнении, тебя, поди, и оскорблять нельзя.
— Ладно, пошли, ребята, — сказал Сапог товарищам, — ни хрена здесь нет.
И еще, уходя, по щечке меня потрепал.
Марина утешала:
— Да ну, слушай, Женька, не переживай. Что ты хочешь, мусор — он и в Африке мусор! Ты только оттуда не уезжай, сейчас к тебе хозяин “Глобала” приедет.
— Зачем?
— Хочет сам посмотреть. Жди. Его зовут Давид.
Кажется, меня здесь поселили навеки. Я прошелся пешком, осматривая окрестности. Промзона как промзона: улица, ряд домов, а за ними глухой пустырь.
Наконец приехал хозяин, он оказался седым и симпатичным, отпер ворота, и мы прошли в темный двор, в котором находился его склад.
Что-то шевельнулось в кустах со стороны пустыря. Тени скрестились, в луче фонаря мелькнула сталь, и голос произнес:
— Спокойно, мальчики. Без резких движений. Вот это — ножичек.
Какой-то предмет уколол спину сквозь тонкую ткань футболки, и другой голос, с узнаваемым арабским акцентом, прогудел прямо в ухо:
— Тихо. Ключ от машины!
Первый тем временем говорил Давиду:
— Спокойно, без нервов, открывай двери. Потом сними сигнализацию. Будете хорошими мальчиками — уйдете живыми, вы нам не нужны.
Так вот, оказывается, что такое страх! Не так, как на американских горках. Это — металлический вкус во рту, будто облизал дверную ручку, и глухие удары пульса в ушах: т-тух!.. т-тух!.. т-тух!..
Тот, что с акцентом, подогнал мою машину. Давид открыл тяжелую дверь. Мы зашли внутрь. Хорошо бы сейчас сделать великолепный вольт ногой и… Но, оказывается, фильмы с Брюсом Уиллисом — это одно, а когда тебе под собственные ребра тычут “пером” — совсем другое.
— Лицом к стене! Руки за голову! И не шевелиться… Молодцы, мальчики! Кассем, посторожи их пока, а потом поменяемся.
Видимо, нервы у Давида оказались крепче, или просто он жалел свое имущество? В общем, он сделал резкое движение. В ответ блеснула сталь, клинок рассек воздух, и выступило красное.
— Босс велел тихо стоять. В следующий раз отрежу ухо! — прогудел араб.
— Вы ранены? — шепнул я Давиду.
— Полоснул по руке. Чепуха, заживет. Дело не в том… — казалось, он сейчас заплачет. — Я все войны прошел. Иерусалим освобождал…
— Помолчите, мальчики, — раздался голос первого. — Вы плохо себя ведете. Мешаете работать.
После этого долго стояли молча. Сколько минут — десять? пятнадцать? — не знаю. Удивительно, что и к страху можно привыкнуть. За спиной у нас шла какая-то возня — видимо, в кузов “чуда” грузили компьютеры. Впрочем, я ничего не видел, кроме кирпичной кладки стены. Она была довольно неровной. По одному из кирпичей деловито топал симпатичный паучок.
— Ну что, мальчики? — голос первого прошипел за спиной. — Пора с вами решать, — сказал он как-то недобро, и боковым зрением я увидел, что он поигрывает ножичком.
Дверная ручка во рту начала горчить. Что-то заболело внутри, но я не понял, где именно. Повисла тишина — минута? пять?..
Затем раздался страшный треск — а может, это мне только показалось, что было так громко, — за ним выстрел, и утробный голос проревел:
— Ни с места-а!!! Ножи долой! Р-руки на затылок! Я сказа-ал! Стреляю в голову!!!
Тихо звякнуло — раз. Потом — два. Я скосил глаза. В дверном проеме стоял Гамлет — широко расставив ноги, будто собираясь читать вслух Маяковского — и обеими руками сжимал пистолет, задорно сверкая глазами и рыча:
— На землю! Мордой на пол!
Он был хорош, как никогда.
— Марина! — это уже в рацию. — Верни мне полицию. Я задержал вооруженных бандитов.
— Г-г-а-амлет… б-бля… — это было все, что я сумел выдавить.
— Ну что, ребята? — довольно пророкотал он нам, кивая на вжавшихся в пол грабителей. — Все в порядке? Ранены?
Мы не успели ему ответить, так как снаружи затопотали полицейские ботинки, и склад заполонили голубые мундиры. Увидев бегущего впереди Сапога, я почувствовал, что весь наливаюсь лисьим ядом. Сапог оглядел помещение и задал абсолютно идиотский вопрос:
— Что здесь происходит?..
Тогда я подошел к нему вплотную и прошипел:
— Эти два парня напали на нас с ножами. А теперь ждут, когда придешь ты и их арестуешь, — и, почувствовав, что заслужил маленькое удовольствие, тихонько добавил: — Муд-дак!..
А еще чуть позже Гамлет отвозил меня домой на своей машине. “Блюдце” привычно тонуло в могучих клешнях. Мы курили и ехали на удивление медленно. В приемнике тихонько звенело что-то типа румбы, зайцы качались ей в такт, а ночные огни бликами отражались в стекле. Было так мирно, спокойно.
— Гамлет…
— Да, Женя.
— Как ты догадался?
— Интуиция, — он небрежно выпустил струйку дыма. — И вообще, джигит я или не джигит?
Лукавишь, родной ты мой, подумал я. Это ведь Юрка тебе позвонил. Наверняка! Впрочем… какая, собственно, разница? И искренне и прочувствованно добавил:
— Спасибо, Гамлет!
Тут он оживился, приосанился. Снисходительно улыбнулся, прибавил скорость. И ответил покровительственно:
— Не за что, Женя…
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Старенький лифт раскачивался, дребезжал, и казалось, вот-вот обрушится к чертям и само допотопное (точнее, домандатное) строение, приютившее русскую редакцию. Наконец зловещее устройство остановилось, издав звонкий “кляцк”, и из его жерла выпал Бертик.
1. Бертик
На самом деле его звали не так. Сорок лет назад в далекой Москве папа-музыковед (специалист по Шуману) и мама-филолог (шотландский диалект английского языка, исследователь Бернса) единодушно наименовали сына Робертом. Но потом как-то само собой повелось: “Бертик” да “Бертик”… Сперва он сердился на этакое снисходительное усекновение, а потом привык. Позже, уже живя в Израиле, даже стал подписывать так некоторые статьи.
К журналистике Бертик пришел как-то нечаянно. Так уж вышло, что ни на что другое он не оказался годен. Будучи натурой непоседливой, успел поучиться в шести разных вузах, однако не только не получил диплом, но даже не продвинулся ни в одном из них дальше второго курса. Кем только ни побывал Бертик за годы студенчества: и филологом, и физиком твердого тела, и народным хозяйством занимался один семестр, и японский язык изучал. И даже пытался поступать на режиссерский факультет ГИТИСа, но его туда не приняли.
С таким багажом разносторонних, беспорядочных и не очень глубоких знаний путь ему был только один — и Роберт оказался на журфаке. До диплома опять же не дотянул, зато продержался дольше, чем где-либо: почти четыре семестра. Так он стал журналистом.
Перо его было легким. Подобно большинству своих коллег, он знал по чуть-чуть обо всем и ничего толком. Со стороны это напоминало эрудированность. Не хватало только усидчивости.
Прекратив, наконец, учиться и чудом не угодив в армию, Бертик принялся “искать себя”. Он болтался по каким-то романтическим северным стройкам, ездил в партии с бородатыми геологами, боролся за выживание в тайге, пел под гитару у костра. Потом вдруг “всплыл” в Ленинграде, где, не имея прописки, работал в многотиражке. Почти год без особой пользы провел в Риге. Здесь у него был бешеный роман с одной известной актрисой. В конце революционных восьмидесятых умудрился напечатать несколько довольно острых статей в “Комсомольской правде”. Его заметили, им заинтересовались. Появилась возможность сделать карьеру, но… опять помешал этот проклятый зуд записного бродяги, ловко прикинувшийся на сей раз зовом крови, пробужденным, так сказать, “еврейским самосознанием”. И Бертик очутился в Стране Предков…
— Этот паскудный лифт когда-нибудь таки хлобыстнется, — проворчал он, выходя из ветхого здания.
— Пак! — пикнула сигнализация, и его машина подмигнула фарами. Своим автомобилем Бертик тайно гордился. Пусть ссуда, пусть долги… зато “хонда”!
— Ты моя прелесть… — обратился он к ней. — Ну что, как поедем? Через город? Нет, не стоит. По трассе быстрее.
И, продолжая тихонько бормотать себе под нос, он слился с вечерним потоком машин.
В Израиле несколько лет ушло на самопознание и борьбу с антисемитизмом. Внутри себя. Если в Союзе Бертик гордился своим еврейством и втайне чуть снисходительно относился к чужакам, то здесь он неожиданно возненавидел своих. Да так, что несколько знакомых разорвали с ним всяческие отношения, заклеймив его черносотенцем и погромщиком.
Лишь со временем углы сгладились. Свои оказались не так уж и плохи, однако на этой нигилистической волне Бертик успел сочинить несколько обличительных статей, принесших ему имидж “борца за правду”. (Вынужденный скрывать истинную причину своего раздражения, он обратил весь гнев на язвы общества). Его снова заметили; каждую неделю он публиковал правдоборческий опус, парочку раз выступил по телевидению. Однажды его даже узнали на улице. Дальше дело не пошло.
Зарабатывал он слезливые гроши. Русские газеты платили не только мало, но и неохотно. Постоянной работы не было; чтобы хоть как-то прокормить себя и свою машину, пришлось заняться переводами субтитров для кабельного телевидения. Иврит он знал уже неплохо.
Когда приходил очередной гонорар, закупалась икра, водка, собиралась компания, в которой Бертик слыл остряком и озорником. Если же гонорар не приходил, то кто-нибудь другой из компании покупал водку и икру, ужин мягко перетекал в завтрак, мудрые беседы чередовались с шутками, и жизнь казалась легкой и бесконечной.
Так прошло еще годика три-четыре, и как-то незаметно завершился четвертый десяток Бертиковой жизни. И вот в тот день, когда ему стукнули эти самые сакраментальные сорок (“мне сорок лет, нет бухты кораблю…”), он внезапно и резко остановился. Словно кто-то включил в комнате яркий свет — и выяснилось, что Золушка давно превратилась в тыкву, одалиски оказались проститутками, рыцари — алкашами, дивный нектар — водкой “Голд”, а сам герой… Бертик увидел в зеркале стареющего мужчину со складками в уголках рта. Ни жены, ни детей, ни приличной работы. Один. Есть, конечно, папа с мамой — так и те в Москве. Перспектива? Да никакой. Жизнь, быть может, еще и не прошла, но уже явно перевалила за середину. А к чему она вообще была?
Последней соломиной — той, что ломает верблюду спину — стала смерть товарища, журналиста Саши Левина, писавшего юморески под псевдонимом Лев Иерусалимский. Толстенький забавный балагур Сашка вышел как-то днем из редакции, внезапно упал и тихонько умер. Не объяснив, не благословив, не прокляв. Вообще не сделав ничего эффектного. Врач объявил диагноз: тромб сосуда. Окончательно доконало Бертика то, что Иерусалимский был на семь лет моложе его самого.
Так Бертик стал задумываться о смерти.
2. Черный
На спуске на шоссе Аялон его грубо подрезал странный автомобиль. Бертик догнал его, чтоб рассмотреть получше. Это оказался “мерседес”, примерно семидесятого года выпуска, с прямоугольными вертикальными фарами. На такой машине мог ездить Луи де Фюнес или молодой Ален Делон в каком-нибудь старом фильме (вспомнился 75-й год, кинотеатр “Ударник”, отлов “детей до шестнадцати” и позорное изгнание из зала). Бертик сглотнул слюну: он любил машины и давно мечтал поездить на подобном “антиквариате”.
Обогнав сей раритет, он заметил, что машина вовсе не музейная. То есть не прилизанная, а, напротив, бывалая. Цвет — невнятно-серый. Облезлый. На фоне легких современных силуэтов она смотрелась громоздким анахронизмом. Будто живой слон в магазине сувениров. И при всем том была в ней некая величественная элегантность. В дополнение — “мерседес” был “одноглазый”, левая фара его не светила, зияла мертвой чернотой.
“И на кой черт я его обогнал? Судя по тому, какой там горе-водитель, его спокойнее иметь впереди, а не сзади. Ну, ничего, сейчас я уйду на “пятерку”.
Бертик свернул на трассу номер пять, “одноглазый” последовал за ним.
“Вот дьявол! Ладно, плевать. Мне скоро на “четверку”, налево…”
Однако и на шоссе номер четыре “мерседес” тоже выехал следом за Бертиком.
— Да что за черт! Никак от него не оторваться, — бормотал Бертик, глядя в зеркало заднего вида на непривычно-непарный луч.
Когда “мерс” свернул за ним в Кфар-Сабу, Роберт еще счел это совпадением. Мало ли в жителей Кфар-Сабе! Он сделал хитрую петлю вокруг торгового центра, “экономя” светофор, и преследователь отстал.
Однако уже на улице Таясим “одинокий глаз” нагнал его снова, следом за ним повернул на улицу Арлозоров, и вот тут Бертик почувствовал в животе колючий холодок.
А когда “глаз” свернул следом за ним на Ротшильда, а с Ротшильда на Бен-Гурион, Роберт подумал с присущим ему иногда мрачноватым юмором: “Так, может быть, это мой черный человек? Ему подошел бы такой антураж. Что если это действительно он? И это значит, что уже всё?”
“Хонда” остановилась. “Одноглазый” припарковался откровенно рядом, и тут уже Бертик, обычно сдержанный, сорвался:
— Что тебе от меня нужно? — довольно резко бросил он на иврите.
— Успокойтесь, Роберт, — прозвучал ответ на чистейшем русском языке, и из “мерседеса” вышел человек.
Маленького роста, щупленький, на вид лет шестидесяти. Совершенно лысый, похож на нахохленную птицу. Очки, сползшие на кончик носа, держатся на двух шнурочках, завязанных на затылке узелком. Что-то неуловимо чиновничье во всем его облике. А взгляд — пронзительный, умный.
— Успокойтесь, Роберт, — повторил пришелец бесцветным голосом. — Вам пора начинать ко мне привыкать.
— Кто вы такой? — спросил Бертик по-русски. — Откуда вы меня знаете?
— Кто я такой — вы уже прекрасно догадались.
— Я? Когда? Что за чепуха?
— Да как же… вот только что, — и незнакомец вдруг запел противным тенорком: — “Мне-е день и-и но-очь… По-ко-я не да-е-от…” Помните, кто не дает покоя? — неожиданно подмигнул певец.
— Но это, простите, бред! — бухнул Бертик.
А тенор продолжил петь:
— “За мно-ю… всю-ду… Как тень он го-онится…” Эх, музыку я люблю!
— Как вас зовут, уважаемый?
— Меня? Да что вы такое говорите, Роберт! Меня не зовут. Наоборот, мечтают, чтоб я не пришел никогда. А я прихожу.
— Откуда вы меня знаете? Что вам надо?
— Я послан к вам.
— Я вам, извините, не верю.
— А вы в глаза мне посмотрите. Поверите.
Бертик заглянул в водянистые глаза и почему-то почувствовал себя бабочкой на булавке. Вдоль позвоночника мурашкой пробежал страх, и неожиданно для себя он понял, что пришелец не врет.
— Что, уже пора? — тихо и мужественно спросил он. За свою полную странствий жизнь он не раз был на волосок от смерти. Две вещи вынес он из всех приключений: постоянную готовность к катастрофам и желание встретить их с поднятой головой.
Посланец бездны рассмеялся.
— Ну что вы… Живите пока. Но я буду с вами.
— Так когда? — уже задорнее спросил Бертик.
— Роберт, вы задаете слишком много вопросов, — ответил “черный” очень серьезно. — Я не имею права… Нет, правда, не могу!
— А почему вы во всем белом? Что за несоответствие?
Нечистый удивленно оглядел себя. Одет он был действительно в мятые белые брюки (правильнее даже сказать “штаны”), белую ветхую футболку и сероватые от старости парусиновые туфли. Он опять рассмеялся.
— Ах-ха-ха! Люблю работать с интеллигенцией. Уж повеселят — так повеселят. Роберт, Роберт, ну что вы все цепляетесь к мелочам. Я вот — так даже и сам не заметил, что на мне надето. Ну что вам, мил-человек, нужно для комплекта? Копыта? Черный плащ? Жокейский картузик? Это же все неважно…
— А в каком смысле “работать”? — зацепился Бертик за оброненное слово. — С кем вы еще вот так вот “работали”?
Улыбка резко спала с лица, и водянистый глаз сверкнул.
— Ну, например, с Александром Левиным.
Роберт похолодел.
— Что мне теперь делать? — проговорил он тихо.
— Да ничего. Живите, как жили. Я буду рядом.
— Сколько у меня есть времени? Когда? Завтра? Через неделю?
— Ну вот, опять… Не могу я разглашать, у меня же инструкция, — “черный” полез в карман и достал отпечатанные на принтере листочки. — Ежели не верите…
— Ну хоть намекнуть-то можете?!
— Ну, скажем… с Левиным я около года работал.
— О-ко-ло… года…
— Все, хватит! Я и так сказал вам больше, чем нужно. Идите спать, Роберт. Идите спать!
3. На интеллигентной дистанции
Утром Бертика разбудил телефон, он не сразу узнал тусклый голос вчерашнего знакомого.
— Роберт, вы, конечно, простите мне некоторую назойливость… но у вас сегодня встреча назначена, вы не забыли?
Бертик вскинулся.
— Забыл! Ах ты ж… А откуда вы-то знаете? И мой номер…
— Роберт, я вижу, вы еще не проснулись.
— Ну, конечно, ведь вы же… Черт, совсем вылетело из головы.
Когда он спустился на улицу, лукавый ждал его на скамейке около дома.
— Слушайте, а вам-то что за дело, пойду я на встречу или нет?
Бертик был сегодня настроен агрессивно.
— Ну как же, Роберт… — протянул собеседник. — Вы ж мне теперь не чужой. Я с вами работаю. Иногда и помочь могу.
— Понятно… Слушай, мужик, давай на “ты”, что ли?
— Мне нельзя, я при исполнении, — молвил тот как бы с сожалением. — А вы не стесняйтесь, тыкайте.
Минуту помолчали, а потом посланец тьмы поторопил:
— Вам пора. Езжайте и не думайте обо мне. Живите как всегда, а я буду рядом…
И Бертик стал жить “как всегда”. Он ходил на встречи, сидел на редакционных сборищах, писал статьи. Встречался с приятелями. Один раз даже ездил к непотребным женщинам.
“Черный” вел себя деликатно, не лез, не раздражал. В гости не набивался, от приглашения на “рюмку кофе” вежливо отказывался. Выходя из дома, Бертик обычно встречал его сидящим на скамеечке, в той же белой футболке и брюках-штанах. Вежливо здоровались и отправлялись по своим делам.
Одноглазый “мерс” сопровождал его (“слепую” фару “черный” так и не заменил, возможно, в этом был своеобразный демонический шик), но на рожон не лез и к заднему бамперу не прилипал. Соблюдал интеллигентную дистанцию.
Думать о жизни и смерти Бертик себе настрого запретил, просто блокировал ту часть мозга, что отвечает за мысли о вечном, поэтому в целом вполне приспособился к новым условиям. Одно только его томило…
Ее звали Елена, она была на десять лет моложе и на пять сантиметров выше. Они познакомились много лет назад, еще на курсах иврита, и с тех пор старательно мучили и изводили друг друга. То сходились, то расходились. То заводили другие романы, то возвращались. Лена успела даже несколько лет побыть замужем и развестись.
Они были такие разные.
Лена имела стабильную работу в хай-теке. Бертик перебивался случайными заработками в газетах, переводил плохие боевики. Редактировал рекламный листок города Ор-Акива. Лена была стройная, с копной смоляных волос. Бертик начинал лысеть. Она — спокойная, рассудительная, пунктуальная. Он — романтик и разгильдяй. Она мечтала о детях. Он мечтал о деньгах и славе. Всерьез рассчитывал написать гениальный роман, притом уровня “Фаустуса” или “Мастера”.
И, вопреки всему, необъяснимая, однако непреодолимая сила влекла их друг к другу. Неудержимо. В последний раз они расстались, казалось, уже навсегда. Но вот опять… опять… Пронеслось воспоминание… И откуда это назойливое чувство, что ты что-то упустил в жизни? Чертовщина какая…
В один из вечеров справляли день рожденья Марка Аврелия. Не того самого, конечно, а журналиста, писавшего под этим псевдонимом, в быту его звали Марик Аврутин-Кац. Когда он представлялся, он говорил: “Аврутин-Кац через черточку”. Отмечание происходило в ресторане “Русский дух”. Все остроты по поводу этого былинного названия и его уместности в городе Петах-Тикве уже отзвучали. Можно было отдаться собственно кутежу, а кормили в “Русском духе” вполне недурно, да и песенки играли не самые противные.
В толпе поздравляющих выделялся некий двухметровый хлыщ. Бертик, будучи сам среднего роста, покосился на него не без раздражения… и вдруг… что это за знакомый силуэт рядом с ним? Что? Лена?
— Старик, я тут ни при чем, — суетливо прохрипел под ухом Марк Аврелий, из-за тембра голоса иногда еще называемый в народе “Высоцкий”. — Я сам не знал! Ну, ты что, мне не веришь? Неужели я бы тебя не предупредил!
— Ребята, познакомьтесь, — любезно сказала Лена. — Это Арсений.
— Арс… Ух ты! Кхе-кхе… Очень приятно! — Бертик отвесил забавный поклон. — Очень… Нет, поверьте, просто очень рад!
“Ох и напьюсь же я сегодня, — подумал он про себя. — Как последний некошерный свин!..”
Он вышел из ресторана три часа спустя. В голове тихонько гудел невидимый трансформатор. Было свежо, вечерний воздух приятно холодил горевшее лицо.
— Роберт!
— А?.. Ах, это ты… Ик! Чертяка. Гы-гы!
— Роберт, вы пьяны, — укоризненно заметил нечистый.
— У-тю-тю-лечки, какие мы заботливые, лапа ты моя… Демон ты мой врубелевский, — Бертик полез обниматься.
— Тихо, тихо. Пожалуйста, без рук, — брезгливо отшатнулся “черный человек”.
— А твое какое песье дело, пьян я или нет? — вдруг осерчал Бертик. — Какого беса достоевского тебе надо?
— Я вам за руль садиться не дам, — тихо и твердо проговорил собеседник.
— Чего?!.. Думаешь, убьюсь? Так ведь ты же и есть моя погибель! Раньше, позже… какая разница! Тебе же меньше работы.
— Все должно быть своевременно. Раньше — нельзя! Я за вас отвечаю. Дайте ключ, я вас сам отвезу.
— Клю-уч?! От моей “хонды”? Во! — Бертик показал “черному” кукиш. — Ты водишь хреново.
— Тогда поедем на моей, — не сдавался тот.
— На тво-ей? — Бертик попытался повернуться, но потерял равновесие и пьяно ухватился за плечо своего спутника.
— Вот именно. Идемте, — он легонько подтолкнул Бертика, и тот как-то сам собой очутился на мягчайшем кожаном диване “мерседеса”.
В пути Бертика развезло. Он принялся куражиться и задирать своего “куратора”.
— Ну что, Мефисто? Ик! Души моей хочешь? Ну, на! Бери мою душу бессмертную, сволочь! Молчишь, нечестивец? Лю-ци-ферушка… Гы-гы… Ик! Че-ор-ный во-о-ра-а-ан, что ты вье-ошь-ся над ма-а-е-ю-у га-ла-вой… Ик!
— Вы бы, Роберт, лучше Шуберта спели. “Ворон” — знаете? Смысл примерно тот же, а музыка лучше.
— Ах ты ж мой развитый! Черт… с тонким вкусом. Образованный, мля! Да ты кто вообще такой? Мелкий бес… Тень. Ведь ты же тень. Тень, знай свое место! Что молчишь, душегуб? Не хочешь правду слушать?
— Успокойтесь, Роберт. Я не реагирую на оскорбления, это профессиональное. К тому же, мы приехали. Шли бы вы домой… — мягко сказал “черный”.
А когда Бертик скрылся в подъезде, он еще некоторое время смотрел вслед удалявшейся спине, а потом чуть слышно добавил:
— И позже нельзя.
4. Как растягивается время
Дома Бертик долго не мог заснуть, все ворочался с бока на бок и пыхтел. Потом как-то мутно задремал, и ему немедленно приснилось, будто он уже умер. Он подскочил в холодном ужасе и зажег свет. Руки на месте. Ноги на месте. Пульс сто сорок. Ф-ф-фу… Пронесло. Бертик почувствовал себя маленьким-маленьким мальчиком, и ему болезненно захотелось прижаться к маме.
“Все… К черту! Немедленно беру отпуск — и к родителям в Москву!”, — подумал он и отключился.
В следующий раз он проснулся уже утром, от телефонного звонка. В трубке звучал голос Лены, но звучал он как-то очень неестественно. Звеняще. Страшно.
— Лена? Это ты? Что случилось? У тебя такой голос…
— Беда… Приезжай ко мне. Ты мне нужен. Ты можешь сейчас приехать?
— Конечно, Леночка, я приеду. Но что произошло?
— Я не могу сейчас. Если можешь, приезжай.
— Господи… Да что же…
— Я жду тебя. Скорее.
“Черт побери… Лена… Ах, я дурак… Ведь это женщина, которую я искал всю жизнь! Почему же я, ублюдок, понял это только сейчас? У нее что-то случилось, она ждет меня. Быстрее!”
Он скатился вниз по лестнице и тут же вспомнил, что машина осталась в “Русском духе”. На скамеечке сидел его вечный спутник и курил.
— Отвези меня к Лене. Быстро! — почти приказал Бертик.
— Роберт, Роберт, успокойтесь, — “черный”, казалось, совсем не удивился. — Я все знаю. Но поверьте, вам ни в коем случае нельзя никуда ехать.
— Не хочешь меня отвезти? Тогда дай ключи, я сам справлюсь с твоей телегой.
— Роберт, не буяньте, — цыкнул “куратор” уже строже.
— Ключи!.. — дико взвопил Бертик, хватая нечистого за грудки, приподнимая его в воздухе и тряся. — Сатанинское отродье! Задушу скотину!
“Черный” потянулся к карману.
— Ну, смотрите… — просипел он придушенно. — Я вас предупредил…
Старенький “мерседес” скрипел и визжал покрышками. Роберт гнал и гнал, не разбирая. “Надо же, всю жизнь мечтал поводить “антиквариат”, а теперь все мысли совершенно о другом. Быстрее, быстрее…”
Дорога петляла. Откуда возник перед ним этот очень грязный и очень железный грузовик — он не понял. Бертик даванул на тормоз, но педаль предательски ушла в пол. Ржавая туша стремительно надвигалась. Он еще попытался повернуть руль, но тот его не слушался.
“А вот теперь, видимо, всё! Финал!”
Надо же, какие долгие, оказывается, эти последние секунды! Говорят ведь, что время растягивается. Успеваешь все вспомнить, обо всем напоследок подумать, картинки увидеть…
Вот ему пять лет, зима, снег, и папа ведет его за руку — большой и сильный, с ним ничто не страшно!.. Вот ему десять, Новый год, он с родителями наряжает елку, и мама с папой нежно пикируются между собой… А вот — филфак, и девушка с рыжими кудряшками. Поцелуи в институтском лифте…
Какой это писатель утверждал, что руль в подобных случаях врезается в ребра и очень смешно их крошит?..
А вот еще картинка: огни вечерней Риги, свинцовая Даугава… Или еще: величавая тайга… И Лена… Черт, я не успел…
Последнюю мысль Бертик уже не додумал, потому что внезапно что-то щелкнуло, и затем сразу стало темно.
5. Сон и явь
Он очнулся с тяжелой головой.
“Неужели я выжил? Надо же! Да нет, это уже, вероятно… Ха! Да где я, чтоб меня черти унесли? Моя спальня? Ничего не понимаю…”
Желтая муть медленно оседала хлопьями, и мизансцена постепенно становилась четче.
“Сон? Это все был сон? Мне это только приснилось? Черный человек, одноглазый “мерседес” и авария…”
Бертик ощупал себя.
“Невероятно! Остановись, мгновение!.. Так ничего и не было? Ну конечно, не было! Ты же материалист! Вольтерьянец! Реалист! И ты поверил во всю эту чушь?.. Книжек умных начитался! М-мистик… Ф-фу-у ты ч-чер-р-рт…”
Сквозь жалюзи пробивалось мартовское солнце, жизнь искрилась и была необыкновенно хороша. Но несмотря на все облегчение и на всю радость вновь обретенного бытия, Бертик чувствовал: что-то ему мешает.
“Лена… Значит, и Лена тоже приснилась?”
И вдруг он абсолютно ясно понял, что надо делать, и рука сама нащупала телефон.
— Леночка. Это я.
— ?..
— Алло, Лена, ты здесь?
— Да, я слушаю.
— У тебя все в порядке?
— Да… Все в порядке. А что?
— Да так, ничего, сон приснился. Ерунда. Представляешь, мне приснилось, будто ко мне пришел мой “черный человек” — за мной!
— Ты звонишь, чтобы рассказать мне сон?
— Нет. Я звоню сказать… Ах, дьявол! Лена, я звоню сказать, что я тебя безумно люблю. И дико, дико соскучился… И… мне кажется, я не могу без тебя!
— Я тоже, — еле слышно призналась невидимая Лена в трубке. — Я тоже без тебя не могу.
— Правда? — Бертик буквально захлебнулся от неожиданно нахлынувшего счастья.
— Угу… — голос в аппарате, похоже, боролся со слезами.
— Леночка, милая моя, единственная моя, я хочу тебя видеть! Я так соскучился… Можно приехать сейчас?
— Приезжай, — прошептала Лена чуть дыша. — Приезжай скорее. Пожалуйста. Я тебя жду…
Бертик чувствовал сумасшедший подъем. Душа его пела что-то очень полетное. Ничего не потеряно! Никаких “черных человеков” нет, а жизнь еще только начинается. Новая! Радостная! И в этой новой жизни рядом с ним будет Лена — а это значит, что у них все получится!
Верная “хонда” ждала у подъезда — последнее подтверждение того, что сон остался просто сном. В кармане зажужжал телефон.
— Алло, старик, — прохрипел в трубке Марк Аврелий. — Ты помнишь, что сегодня мой юбилей?
— Конечно, Маркуша, конечно! Обязательно буду, да! Обязательно. Буду!
— Какой-то ты сам не свой… Возбужденный… Слышь, так ты один будешь?
— Нет, — ликовал Бертик. — Вдвоем.
— Никак чувиху завел?
— Старик! Я с Ленкой помирился! — восторженно выпалил влюбленный.
“Пак!” — открылись дверцы. Бертик вскочил за руль и полетел.
Состояние подъема не проходило. Он ехал, опьяненный своим настроением, и потому не заметил старомодный автомобиль, который мягко отделился от тротуара и, соблюдая интеллигентную дистанцию, последовал за ним.
РИТУАЛ
Наташа проснулась от тягучего неприятного звука. То ли стон, то ли плач…
“Что это? Пение или ветра вой?..” — вспомнила она в полусне и улыбнулась, внезапно поняв природу этого звука. Так под твердой рукой бывшего оперного администратора скрипела жалобно старенькая гладильная доска.
Марк Матвеич поднялся раньше всех. Ведь сегодня особенный день! Сегодня предстоит поездка в банк. Он получит там пенсию и торжественно вручит дочери свою долю в оплате аренды. Да-да! Он — не какой-нибудь пенсионеришка-нахлебник, а настоящая опора для молодых. Кабы не его помощь — не жить им, дуракам, в красивом просторном доме. Ютились бы в квартирешке…
И вот он стоял — уже при полном параде — и яростно наглаживал свой носовой платок. Брюки от румынского костюма, купленного в семьдесят третьем году — беречь надо вещи, тридцать лет, а сносу нет! — уже были наутюжены до хруста, до ломоты. Серый пиджак украшала орденская планка: а что, нам есть чем гордиться! Про рейхстаг врать не будем, а Вену брали, да, брали.
— Привет, папа!
— Доброе утро, девочка!
Легче всего было бы получить деньги самой — забежать в банк в перерыве между учениками — у Наташи была доверенность на пользование отцовским счетом. Но разве можно лишить Матвеича ежемесячного ритуала, к которому он каждый раз начинал готовиться за несколько дней. Маловато разнообразия в жизни вдового старика: им с мужем некогда его развлекать, всё беготня — по работам да по халтурам. В Израиле ритм жесткий. У внуков тоже свои проблемы.
А тут! С дочкой, да на машине… В соседний город… Событие! Вон он как вырядился, точно на День Победы. Даже галстук не поленился повязать. А уж одеколону-то не пожалел, хоть противогаз надевай. Кстати, это мысль…
— Я готов. Когда выезжаем?
— Сейчас, папа, только кофейку глотну.
— Коне-ечно, девочка! Я тебя не тороплю, — протянул Марк Матвеич, становясь у входной двери в позу немого укора. — Собирайся, сколько тебе нужно. Время есть, мы не спешим. Выпей кофе, позавтракай. Соберись спокойненько, не торопись. Я подожду. Вот тут постою у дверки, мне не трудно. Я уже готов, так что тебе меня ждать не придется. Подумай, что тебе нужно взять, да смотри не забудь ничего, чтоб не пришлось потом возвращаться…
— Пап, ты извини, но так я и вправду что-нибудь забуду.
— Все-все-все! Молчу! Молчу-молчу… Я тебя не отвлекаю, собирайся спокойненько, не волнуйся и ни в коем случае не торопись.
Матвеич сильно напоминал пса, которому пообещали прогулку.
“Кофе отменяется”, — вздохнула она.
— Ладно, поехали!..
Наташа вела машину осторожно. Мысли уже пустились в свой невеселый утренний бег.
Старший сын ушел от жены. Плохо, очень плохо!
Мужу обещали парочку концертов в Австрии. Хорошо. Если не надуют…
Младший учится в Берлине. Как-то он там? Вспомнила недавнюю поездку к нему в гости и холодные огни далекого Ку-дамма подмигнули из ее воспоминаний.
— Вот ты музыковед…
“Ой…” — испугалась она.
— Скажи мне, как музыковед. Какой самый громкий инструмент симфонического оркестра? Восемь букв, первая “К”. Контрабас не подходит.
— Ну, при чем тут контрабас?..
— Восемь букв. Первая “К”. Так и написано: самый громкий. Инструмент. Симфонического оркестра.
Музыковед нахмурилась.
— Вопрос сформулирован абсолютно некорректно…
— Ты не виляй! — прицыкнул на нее Марк Матвеич. — Не знаешь — так и говори: “Не знаю”.
— Но имеется в виду, по-видимому, ксилофон.
Губы Матвеича зашевелились. Подсчитав, он одобрил:
— Молодец, дочка! Не зря я тебя выучил! Теперь утру нос Соломошке!
Соломошка — то есть Соломон Абрамыч — соседский дедушка. Старики соревновались в разгадывании кроссвордов. Проигравший получал щелбан по лбу.
Наташа щелкнула кнопкой радиоприемника. Музыкальный канал дудел что-то невразумительное.
— Вы слушали девятнадцатую атональную симфонию Арнольда Крупмана.
— Что-о-а? Ты слышишь? Нолик Крупман!.. Да это же я его из говна в люди вывел! Он что, здесь, в Израиле?
— Папа, он ректор музыкальной академии, — терпеливо объяснила Наташа.
— Достань мне его телефон. Или нет! Лучше я сам к нему поеду.
Наташа тихонько вздрогнула. Вспомнила холеное надменное лицо ректора — встречались пару раз, доводилось, — переставшего с некоторых пор понимать русскую речь.
— Я открою дверь ногой… — Марк Матвеич скосил глаза, чтоб проверить, не слишком ли, и по промелькнувшему на лице дочери легкому ужасу понял: нет, в самый раз! — Я открою дверь ногой, — с наслаждением повторил он, — и скажу: “Нолик!” Просто скажу: “Нолик!” — и все! Он сразу все-о-о поймет. Руки мне будет целовать. Ну, понятно, что тут же твоему шлимазелу работу даст. Сами-то вы без меня…
— Папа, пожалуйста, не трогай Мишу.
— Подумаешь, какая цаца! Слова не скажи.
— Не цаца, а мой муж.
— Твой муж. Х-ха! Голь перекатная. Муж… твой, — Матвеич входил в раж.
— Папа, прекрати!
— Плебей.
— Ну, а ты, конечно, граф Шереметьев! — Наташа тоже начинала раздражаться.
— Кто его предки? — его откровенно понесло. — Сапожники! Какие-то задрипанные красноармейцы! Пролетарий! А я — потомственный интеллигент. Сын раввина.
— Сын раввина?! — дочь заводилась все больше и больше.
— А то ли ты не слышала, что твой дедушка Мордхе был раввином? — напыжился старик.
— Как же это ты, сын раввина, умудрился на русской жениться? — она чувствовала, что говорит что-то совершенно не то, злилась на себя и жалела, что ввязалась в перепалку.
— Ничего ты не понимаешь в жизни! Девчонка! Соплячка!
Пятидесятитрехлетняя девчонка обиделась и замолчала. Марк Матвеич понял, что переборщил.
— Ну, ла-адно… Чего ты? — завел примирительно. — Ты же знаешь, что я Мишку в принципе люблю. Он — парень что надо!
“Хотя, конечно, поц!” — добавил он про себя.
В банке было пусто, только в одном кресле дремала беременная негритянка в немыслимом балахоне.
— Сейчас, папа, подожди минутку. Мне нужно кое-что спросить.
Но ждать старик как раз и не любил. Он рванулся к окошку. Напора ему вообще было не занимать.
В N-ском театре, например, до сих пор помнят, как маленький, убористый Марк Матвеич зверски избил и изувечил баритона Альберта Расстегаева — статного плечистого красавца. Хмельной гигант, неосторожно обозвавший администратора “жидовской мордой”, настолько оторопел от напора, что стоял, в прострации опустив руки, все то время, пока Матвеич увлеченно уродовал его физиономию, и очнулся баритон лишь в травматологии.
— Сынок, мне бы денежек получить.
— Слиха, адони, ани ло мевин русит.
— Их вилл аройснемен гелд, — Матвеич радостно перешел на идиш.
Но парень в окошке лишь трагически моргал. Повисла хмурая пауза. Беременная негритянка замерла в напряженной позе.
— Какая же это, на хуй, еврейская страна, — возопил потомственный интеллигент и сын раввина, — если ни один хер не говорит по-еврейски!
Тут на выручку прибежала Наташа.
И вскоре торжественный акт вручения состоялся. Ритуал был почти завершен, и пора было возвращаться к обычной жизни: к Соломошке, кроссвордам, “Панораме”, “Бандитскому Петербургу”… К обязательной субботней рюмке водки в компании зятя, выпив которую, можно намекнуть ему, Мишке — не грубо, а так, на полутонах, — что парень он, конечно, по-своему неплохой, но все же слегка поцеватый.
Праздник заканчивался. Оставался еще мелкий штрих: традиционный совместный завтрак.
Они зашли в аргентинскую пиццерию, где дочке принесли наконец выстраданный ею кофе, а отцу — громадную дымящуюся пиццу на досточке и большой бокал ледянющего пива.
— Эх, бляха-муха!.. — гаркнул Матвеич так, что два солдатика напротив и толстушка за стойкой синхронно обернулись, а Наташа покраснела. — Люблю хорошо пожрать!