Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 10, 2007
ОБЩЕЕ СОЛНЦЕ
В.П. Смирнову
По дороге плетется машина,
перелесок раздет и разут.
А в машине — замерзшая глина:
и куда эти комья везут?
А на комьях сидит мужичонка —
видно, грузчик при этом добре.
Никудышная сбилась шапчонка…
Эй, простынешь, зима на дворе!
Он глаза бестолковые щурит,
папироску упрятав в кулак.
Для сугреву, наверное, курит,
но согреться не может никак.
Он доволен минутой покоя
и к тычкам притерпелся давно.
Как же с ним сотворилось такое,
что куда ни вези — все равно?
На безлюдной, глухой переправе
не удержит осклизлый помост,
и сомнет мужичка, и раздавит
опрокинутый под гору воз.
И душа его в рай вознесется
на златом херувимском крыле.
Может быть, ей хоть там поживется,
как пожить не пришлось на земле!
От тепла разомлевшая в мякоть,
все, что хочет, получит она:
ей позволится досыта плакать
и позволится пить допьяна.
Что ж, душа, ты так мало вкусила?
Что еще ты желала б вкусить?
Ты б чего-то еще попросила,
да не знаешь, чего попросить.
ПОЛЕ КУЛИКОВО
Светлой памяти
Николая Старшинова
Сожалеть об утраченном поздно.
И куда за подмогой пойдешь?
На единственном поле колхозном,
как положено, вызрела рожь.
Еле слышен, развеян по воле
гул мотора — гляди и гадай:
может, это последнее поле,
может, это последний комбайн!
Весь в пыли, не растерян нисколько,
и откуда сыскался таков —
без обеда работает Колька,
без подмены трубит Куликов.
Ветер сушит усталые очи,
на семь верст по округе — сорняк.
К ночи Колька работу закончит.
Так задумал. И сделает так!
И, достав из кармана чекушку,
чтоб победу отметить слегка,
машинально пойдет на опушку,
на поляну родного леска.
Как отрадно зеленому лесу
охватить его влагою тут!
И грибы ему в ноги полезут,
ему ягоды в руки пойдут.
Солнца луч предзакатный и длинный
намекнет, где присесть не спеша.
Набери на закуску малины,
Колька, Колька, родная душа!
Передряги твои позабыты,
жив как есть, хоть и вовсе один.
Выше горечи, выше обиды
несмолкающий шелест вершин.
Спи под сводами древнего шума,
здесь не сможет никто помешать.
И не думай, вовеки не думай,
для чего надо жить и дышать.
ПРОГУЛКИ С ДОЧЕРЬЮ
Поезд случайный навзрыд загудит
и, простучав, тишину установит.
И восстановится осени вид —
тот, что, как зубы от холода, ноет.
В грязной реке отразится, тверез,
весь беспорядок крутого угора:
ржавые трубы, обрубки берез,
полуразрушенный купол собора.
Многострадальной земли мерзлота!
Ты не годишься для праздных гуляний:
чуть прикоснулась душа — и снята
гипсовым слепком с твоих очертаний.
Запечатлеет, глупа и нежна,
трактор в трясине да избы убоги.
Что с нее взять, если позже она
ищет повсюду своих аналогий!
Разумом здрав ли, нормален ли тот,
кто этой скудости счастьем обязан?
Поздно гадать, ибо сей небосвод
серым узлом надо мною завязан.
“Мама, мне страшно, в канаве вода.
Мама, мне холодно, дрожь пробегает.
Мама, зачем мы приходим сюда?”
Некуда больше идти, дорогая.
* * *
Пригород, парк, припорошенный падшей сухой
шушерой листьев. Деревьями парк оперен,
трепетом, тырканьем сохлых семян и трухой
и оседаньем на ветви предзимних ворон.
Так проходила сквозь парк. Хоть глаза завяжи,
по замиранию сердца смогла б угадать
серые между последних стволов этажи
дома, где жили сестра моя, дочка и мать.
Три незаметные женщины, чистая комната их,
то потаенное озерце, робкий источник любви,
обогреваемый слабым дыханьем троих
крошечный остров пространства, кружок полыньи
незамерзающей. Как они жили тогда,
разве я знала, пришедшая греться извне!
Что приносили им утренних снов невода,
что, застонав, уходило рыдать в глубине?
И, провожая, плескались в окне три руки,
три побледневших лица приникали к стеклу
скорбной тюрьмы, конуры, и квадратом тоски
тихая заводь бессильно смотрела во мглу.
ДУДКА
Как из космической мне синевы
виден далекий степной горизонт!
Кверху он выкинет дудку травы,
белый распустит ликующий зонт.
Как хорошо этой смелой траве
в росах расти и ночами белеть,
жить в естестве, умирать в естестве
и никогда ни о чем не жалеть!
Не поминала, чего не сбылось,
и не просила, чего не достать,
белая дудка, вселенская ось,
сил неразгаданных легкая стать.
Возле тебя проступают сады,
ягод лукошки ведут хоровод,
носят крестьяне в корзинах плоды,
всякая овощь привольно растет.
Тут же и он, арендатор земли,
пылью облеплен, ветрами потерт,
лодку берет и застрял на мели:
рыбу ловить удосужился, черт!
Тут и кума принялась горевать,
перебирая в подоле грибы:
“Не было счастья, — и дальше, — плевать,
некуда, девки, бежать от судьбы!”
Что ж ты, судьба, не лиха, не мила,
дурой растешь, никого не кляня!
Что ж ты, родная, не мимо прошла —
в белую дудку втянула меня!
ОСЕННЯЯ ОБОРОНА
Сгинули ласточки и соловьи,
холодом веет от поздних восходов.
И на пустые дороги твои
яблоки падают из огородов.
Грозных рябин загорелись костры,
яростно светят из каждого сада.
Блещут лопаты, стучат топоры,
словно бы строится здесь баррикада.
Лег бы и ты в эту пору, уснул —
душу усталую больше не трогай, —
но урожая торжественный гул
неумолимо висит над дорогой.
Что ж, разбирай подъездные пути,
люд угнетенный, но не покоренный!
Брюкву вытаскивай, тыкву кати
в общую цепь круговой обороны!
Полные бочки, тугие мешки,
вилы, сусеки, корзины, корыта —
все выворачивай! Все волоки!
Это — последняя наша защита.
Солнцем вспоенная, влагой земной,
тяжких трудов результат и награда,
крепко стоит за твоею спиной
полная жизни живая громада.
Наши леса не пропустят врага,
золотом блещут победно и ново.
И, упирая крутые рога,
в каждом дворе воцарилась корова.
* * *
В час закатный стоят над безлюдьем полей,
в небеса вознесясь головой,
силуэты могучих ничьих тополей,
изваянья тоски вековой.
Там, где канули села в глубины земли,
где деревни рассыпались в прах —
молчаливо и мощно они возросли
на неведомых миру корнях.
Что из недр пробирается к кронам живым,
для кого этих листьев шлея?
Может, разум вселенский читает по ним
тайну нашего здесь бытия.
Не они ли в подземной сплелись темноте
километрами цепких корней,
общей жилой срослись: от версты и к версте
странный гул пробегает по ней.
И, срываясь, по ветру летят семена,
и в потоке воздушной волны,
шар земной огибая, текут имена,
что не нам и не нами даны.
ШИПОВНИК
Вдоль дороги пристанища нет,
по канавам наметился лед.
И краснеет осенний рассвет
за рекой, где шиповник растет.
Он растет, существует вдали,
неподвижен и сумрачно ал.
Берега им навскид поросли,
только ягод никто не собрал.
Здесь никто не ходил, не бродил,
не видать ни чужих, ни своих.
Ведь плоды не срывают с могил,
не берут их со стен крепостных.
Ржавый лист прошуршит у воды,
безнадежно упавший к ногам.
Но краснеют на ветках плоды
по великим твоим берегам.
Мы, Россия, еще поживем!
Не сломали нас ветер и дождь.
В запустении грозном твоем
есть ничейная, тайная мощь.
То и славно, что здесь ни следа,
то и ладно, что здесь ни тропы.
Мы еще не ступали туда,
где стена, и плоды, и шипы.
ЦВЕТЫ
В.Е. Ковскому
Ты спишь в суете новостей городских
прижизненным сном суеты.
А здесь, в стороне от потоков людских,
цветут на газоне цветы.
Здесь осень сомкнула свои купола,
здесь жилы Вселенной легли,
и красная лава к ногам изошла
из самого сердца Земли.
Пылает газон негасимым огнем,
ничто ему ветер и дождь.
И вечная тайна содержится в нем,
которую ты не поймешь.
Как будто, сойдя с иноземных орбит
в единую точку тепла,
неведомый разум безмолвно скорбит
о жизни, что мимо прошла.
Отсюда ты в небо ночное взгляни,
как в черный, погибельный ров,
где светятся звезд бортовые огни
пред самым крушеньем миров.
И может, давно уже небо мертво,
и наша погибель близка,
а ты не успел, не успел ничего
за долгие эти века.
ОБЩЕЕ СОЛНЦЕ
К нам из полярной синевы
приходит северное лето.
Клонилась в сторону Москвы
травы безмолвной эстафета.
И мне никто не запретит
под ветром встать на ровном месте:
он через сутки долетит
до ваших окон и предместий.
Быстрей доходят поезда,
быстрей промчится жизнь земная.
Но пусть никто и никогда
об этом даже не узнает.
И уповать уже смешно,
когда остаток жизни тает,
что солнце светит нам одно
и общий ветер пролетает.
Среди полей, стогов, сорок
не помышляю я о чуде
и жду, когда нас общий Бог
по справедливости рассудит —
как он не раз уже судил:
рукой неслышной, запредельной
по дальним далям разводил
и приучал к судьбе отдельной.
ВАГОН СУМАСШЕДШИХ
Дороги, составы, мосты, купола,
вокзалов промозглая сырость.
И жизнь настоящая вкратце прошла,
а вся остальная — приснилась.
Из тамбура в темное поле взгляни:
лишенные смысла и слова
бегут, отстают постовые огни
оседлого счастья чужого.
Клокочет, свистит по путям бытия
бессонный вагон сумасшедших —
бездомных, железных, таких же, как я, —
последний рубеж перешедших.
Спеши настрадаться, натешиться всласть,
катись в этой доле былинной,
где русская почва распалась, снялась
и мчится куда-то лавиной.
И лишь фотографий беззвучный напев
к живой возвращает печали,
где город случайный, навек замерев,
стоит за твоими плечами.
* * *
С тобой друг другу не враги мы,
живем, о прошлом не скорбя.
И в палисадах георгины
цветут, не помня про тебя.
Я знаю мало, вижу мало,
одна отрада, что не лгу.
А прежде и того не знала,
что без тебя прожить смогу.
И мне не больно и не сладко
в провалы юности взглянуть,
и я всеобщего порядка
легко усваиваю суть.
Мир, исходя из пошлых правил,
не нужных, может, никому,
своей рукой меня направил —
и благодарна я ему.
Что есть любовь? Одно мгновенье,
удар, потрясший бытие.
Но долго тянется забвенье,
взошедшее вокруг нее.