Повесть
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 1, 2007
Прага переполнена впечатлениями, туристами, уличными музыкантами, художниками, попрошайками, марионетками, ангелами, молчаливо наблюдающими за разноцветной толпой из поднебесья — с крыш, карнизов и фасадов, и — нежданностями за каждым своротом спутанных в лабиринт улочек.
Я приехала в туристической группе, но везде гуляла одна. Я жадничала. Во мне жило желание найти уголок старой Праги, о которой мечтала задолго до поездки, и в загранпаспорте стояла бледно-зеленая, с неудавшейся фотографией виза. Я представляла узенькие улочки, средневековые здания и крыши, покрытые черепицей. И запах старины, словно весь город — огромная антикварная лавка, наполненная памятью от пола до потолка.
Стоило мне на улице слиться с толпой, как невидимая сила всеобщего восторга подхватывала меня и несла неумолимо по узким брусчатым улочкам Старе Места к здешней Мекке — Карлову мосту; и какой бы пункт назначения я ни выбирала, куда бы ни направлялась, к концу дня неизбежно снова оказывалась там, в круглосуточной круговерти туристов, у засмотренных скульптур, ослепленных фотовспышками и оглушенных разноязычными возгласами, над темной дрожащей водой.
Бродя по незнакомым улицам, я думала о своих героях. Я смотрела на город их глазами и не чувствовала тянущего под ложечкой одиночества. Мне было не просто хорошо, я дрожала от счастья, как под струями холодного ветра.
Вырвавшись из крепких объятий толпы, я забиралась на смотровую башню, преодолев сотни крутых ступенек, и с ее самой верхней площадки смотрела на красные черепичные крыши, кишащую людьми полоску моста, соседнюю башню с циферблатом. В вечерней пасмурной реке дрожали расплывчатые отражения зданий на набережной, подсвеченные желтым. По реке плыли маленькие катера, наполненные людьми и громкой музыкой.
Мне казалось, что сверху я вижу своих героев. Их двое. Но это не влюбленная пара, как могло бы померещиться на первый взгляд, а просто два человека. Идущие в жизни по разным дорогам и очень по-разному одинокие.
* * *
Оксана радовалась, что ехала в трехместном купе одна — без стеснения, сна в одежде, вынужденной вежливости, поисков тем для разговоров, совместного разгадывания кроссвордов из дешевой газетки, раскатистого храпа с чужой полки и запахов непременной жареной курицы.
Три купейные полки располагались одна над другой, третья полка — почти под самым потолком, и спать на ней смог бы только очень худой человек. В углу теснился откидной столик, маскирующий железный умывальник, если кран повернуть — по каплям сочилась жиденькая струйка воды с явственным вкусом и запахом железа. В точности так же пахли грязные железяки, которые к маминому негодованию вечно тащил со двора домой Оксанин младший брат Кирыч.
Давно не случалось дня, под завязку заполненного таким тягомотным бездельем. Оксана лежала на второй полке, листала путеводитель, поглядывала, как за несвежим купейным окном бежали друг за другом Россия, Беларусь и Польша, слипшиеся в одно бесконечное заоконное пространство, состоящее из серых полей, лесков и редких скособоченных деревень. На станциях вдоль вагонов бегали-торопились торговки пивом, нехитрой рыбной закуской, мороженым, крупной викторией в кульках, свернутых из газетной бумаги, и “желтой” прессой с отталкивающими руку заголовками.
За два дня до поездки, повинуясь внутреннему порыву — что-то изменить, если не в своей жизни, то хотя бы в своей внешности, Оксана зашла в парикмахерскую и подстриглась очень коротко, под мальчика, с густой челкой, как ходила в старших классах. И теперь, натыкаясь на тусклое вагонное зеркало, она не сразу узнавала свое отражение. Из зеркала смотрел на нее почти забытый человек: встретила бы на улице — прошла бы, не заметив, как мимо бывшей приятельницы-одноклассницы, ушедшей из школы в восьмом, а из памяти — в половине девятого.
Ночью Оксана то и дело просыпалась от беспокойных звуков поезда: ощущение того, что она находилась внутри чего-то живого, движущегося, не приносило расслабленного сонного покоя. Особенно жутко ее снам становилось, когда поезд после короткой стоянки дергался, торкался туда-сюда и постепенно брал разгон. Оксана открывала глаза и видела прижавшуюся к окну глубокую синь с примесью черного, коробку сока на столике и тоскливо стоящие на полу опустевшие босоножки.
Часы честно показывали восточно-европейскую ночь. К Оксане снова подкрадывался мучительный сон о том, что ее похитили и теперь куда-то несут на руках торопливыми, чтобы никто не догнал, шагами. Поезд неустанным перестуком пересчитывал шпалы, и от такого звука, как от метронома, в полуспящей голове пробуждалась стягивающая боль.
Прибыть должны были к семи утра. Проснувшись в рассветно-серые пять, Оксана перестала пытаться уснуть. Она свернула и закинула на верхнюю полку постельное белье, допила сок, покрасила ресницы в водостойкий черный цвет и снова открыла путеводитель.
Первое чувство, непроизвольно охватывающее при приближении к городу, — боязнь разочарования колется в солнечном сплетении и отдается в желудке. Так бывает всегда: по дороге придумываешь целый мир, селишься в нем, за две ночи и один день в узком купе успеваешь с ним сродниться, а реальность всегда оказывается на миллиметр, но искаженной.
Чехия из вагонного окна сердилась, туманилась и грязнела. Поезд притормаживал около каждой станции, и Оксана успевала разглядеть местных жителей, дремлющих сидя и стоя в ожидании ранней электрички. Все, даже смешно, с большими клетчатыми сумками и нехитрым сельскохозяйственным инструментом. Дачники. По платформе прошлепал одетый в старье мужичок с граблями.
Получасом спустя невыспавшуюся группу встретила гид Ганна — “Ха-аа-ана” — она себя называла протяжно. Ганна была чешка, по-русски говорила забавно, с украинским акцентом. Пятнадцать взрослых людей суетились вокруг нее, как первоклашки вокруг учительницы, и наперебой задавали известные вопросы: что? где? когда? — в ответ Ганна раздавала протянутым рукам программки тура и карты города.
В сероватом утреннем воздухе витало российское вокзальное, совсем не заграничное. Вокзал, как пиджак бедного старика, выцвел и пах застарелым потом. Будто поезд совершил бесцельное путешествие по ленте Мебиуса, вернувшись в ту же точку, из которой выехал.
Оксана хотела только одного — спать на чистом, белом, теплом и неподвижном. И хотя она прилипла к окну так же, как и остальные пассажиры туристического автобуса, она не запомнила ничего из увиденного кроме ярко-красного трамвайчика, бегущего так быстро и по таким извилистым улочкам, будто он убегал от врагов, заметая следы. Про гостиницу подумала: “Как у нас”, про себя отметила: как хорошо, что мальчик-администратор говорит по-русски; с попутчиками по зеркальному лифту, японцами, поздоровалась почему-то на французском, старалась не смотреть на свое усталостью помятое отражение; вставила в замочную щель своего номера магнитную карточку, осмотрелась: нормально, хлопнула дверью, уронила на пол сумку и наконец упала на чистую, белую, теплую, неподвижную кровать.
Уснуть не смогла. Валяясь на кровати, пощелкала пультом телевизора, желая найти музыкальный канал. Под окнами звякали трамваи — теми же голосами, что и дома. На прикроватной тумбочке предусмотрительно лежала открывашка для пива. Оксана ушла завтракать…
На экскурсию ехали, чтобы избежать пробок, через окраины Праги, похожие серостью, насекомостью и какой-то безнадежностью на родные хрущобные районы. Те же балконы с тоскливо обвисшими простынями, те же некрашеные скамейки у подъездов и заботливо выращенные бабушками-пенсионерками цветы на клумбах, те же полусонные сизари, клюющие мусор, те же серолицые граждане маргинальной наружности идут куда-то, пошатываясь, несмотря на утренний час, и разговаривая сами с собой на непонятном наречии. Лишь изредка — надписью на дорожном знаке, рекламным щитом, громким криком с балкона на незнакомом языке — нет, не русское.
От нечего делать Оксана читала надписи, крупными буквами лезущие в глаза.
Фильм о Праге можно начать с появления в кадре таблички с грозной надписью “Pozor!”. Эти надписи смотрят отовсюду, начиная с дорожных знаков и заканчивая витринами магазинов. Переводится: “Внимание!” Например: “Pozor sleva!” — будто по команде все сворачивают шеи налево в надежде увидеть позор, а на самом деле это всего лишь “Внимание, скидки!” Или “Pozor, deti!” — табличка у пешеходного перехода вблизи школы. Или еще лучше — “Pozor, pes!” — на увитых зеленью оградах низкорослых домиков. Дескать, осторожно, злая собака.
Наконец автобус добрался до центра. Туристы тоненькой струйкой, как вода из чайника, сочились в разноцветную многоязычную толпу. Умаявшись долгим сидением на одном месте, разминали затекшие ноги.
Каждый пражский гид носил указку с отличительным знаком. На указке Ганны колыхался крохотный потрепанный букетик искусственных цветов. Легко представить, как она, закусив нижнюю губу, отпарывает его с видавшей виды шляпки. Туристы бежали за ее указкой с цветочками, как овцы в стаде — на звук колокольчика.
Ганна говорила очень тихо, но ее гримасничающее лицо завораживало. Губы ее двигались быстро и резко, как в немом кино. Иногда с нею случалось досадное: она забывала выученный каждодневным повторением текст. Ниточки бровей взлетали к несуразно короткой челке, Ганна испуганно зыркала в небо, будто искала помощи у ангела-хранителя, и сама себе что-то говорила на чешском. Казалось, она не понимала, как могло с нею произойти такое постыдное. Ганна шумно глотала воздух, как оратор на трибуне — минеральную воду из пластикового стаканчика, с заметным облегчением вспоминала следующую фразу и с места в карьер продолжала почти неслышно лопотать по-русски.
Никто не смеялся. Лица оставались серьезными, слегка затемненными дорожной усталостью. Четырнадцать человек из группы были старше Оксаны этак на десятилетие. Все примерно одного возраста и, к счастью, без той самой плесени, которая намертво пристает к иным взрослым, опытным, скучным людям. Их определенно что-то скрепляло, будто учились когда-то в одной группе в институте и встретились на десятилетний юбилей.
Остановились на вымощенном плитами пятачке. В серых швах пробивалась свежая травянистая гривка и единственный бледно-желтый, чудом не затоптанный, какой-то совершенно русский одуванчик. Вблизи, шагах в трех от Оксаны, стоял другой экскурсовод. С группой небольшой, человек из десяти, кажется, из Соединенных Штатов. Их экскурсовод восторженно, словно миссионер, четко, почти по слогам выговаривая каждое слово, рассказывал о том, что в Лоретанском монастыре хранится изображение распятой бородатой женщины по имени Староста. Дочь короля Португалии. Отец велел распять родную дочь, после того как та наотрез отказалась выходить замуж за престарелого короля Сицилии, молилась всю ночь, чтобы Бог избавил ее от этой участи, и утром обнаружила на своем лице мужскую бороду. Американец-миссионер выразительно замолчал.
Оксана повернулась к колокольне собора — посмотреть, который сейчас час, и увидела, что ее группа, спеша за высоко поднятой указкой Ганны, пересекает Лоретанскую площадь.
“Тем лучше”, — уже веселее подумала Оксана и развернула карту, которую тут же принялся отбирать ветер, с шелестом разглядывая улицы, красные кружочки — станции метро, и знакомые ему, но непонятные ей чешские слова.
Она с улыбкой вспомнила, что ее мама называла Чехию — Чехословакией. Это незначительное воспоминание навело ее на мысль о том, что пора позвонить домой. Она достала из сумки телефон, отошла подальше от говорливых американских туристов, набрала длинный мобильный номер, направила слух в телефон, в ожидании маминого голоса, но услышала голос другой и совсем рядом. Он прозвучал над не заложенным телефоном ухом, сказал несколько слов на русском языке и отошел. Уловив в нем что-то давно забытое, Оксана испугалась, оглянулась, не узнала, узнала, ухватила за хвост беглую мысль: “Да ну, такого не бывает!” — и отключила телефон, не успевший соединить ее с Россией.
* * *
Уезжая из родного города хотя бы на несколько дней, втайне всегда ожидаешь чего-то нового, необычного. Да чего-чего, любви, конечно! Красивой, и не без грусти, романтики, о которой можно потом часто и вдохновенно рассказывать подружкам. Но никак не встречи с бывшим одноклассником. С ума можно сойти!
Сколько там лет прошло? Восемь? Девять? Слишком много, чтобы не запутаться в датах. Однажды на уроке французского вместе рассказывали диалог, в котором была фраза “Же сви трез ан”. Мне тринадцать лет. Томительное время пробуждения девочек. Беспокойный возраст. Одноклассники, конечно, малоинтересны, предмет вожделения должен быть недоступен — студенты-практиканты, молодые учителя и всякие кинозвезды. А Оксане нравился Женька, такой смешной! Он стеснялся даже брать ее за руку… Так, это было позже, в начале девятого, а в конце девятого он уехал в Москву, его отец, чиновник, получил очень хорошую должность. Женька радовался, что уезжает. И уехал, конечно. Банально, самой противна эта банальность, и на вопрос о первой любви Оксана обычно с улыбкой отвечала: “Так, одноклассник, ничего особенного, и нечего вспоминать!”.
Когда Женя уехал, она не стала отвечать на его письма. Было обидно, что он писал ей только о новой школе, об отметках, экзаменах, о фильмах, о книгах, о концертах, на которых бывал, даже о погоде, как будто и не было между ними ни единой ниточки. Получилось так, что он начал жизнь с нового листа, а о ней почти забыл. Кто она такая? Бывшая одноклассница. Соседка по парте. И никто больше. Ни слова о любви. Хотя она надеялась. Ждала… Да.
Человек быстрым шагом пересекал по диагонали Лоретанскую площадь. И был ли он Женькой или же нелепой случайностью — пока неизвестно. Но даже если случайностью — в эту закрытую джинсовую спину необходимо было постучаться. Подхваченная волнением, Оксана побежала следом, готовая в любой момент перейти на шаг и отвернуться, если человек вдруг повернется к ней не Жени лицом, а обескураженным лицом чужака. Идущий говорил по мобильному телефону и не слышал ничего, что творится за его спиной.
Наконец услышав бойкое цоканье каблуков, замедлил шаг, смешно косил, пытаясь подглядеть, и развернулся наконец. Оба они оказались лицом к лицу, как человек напротив портрета в картинной галерее, никак не вспомнить, что за художник и кого портрет… Что-то такое вспоминается… да, имя, сколько раз когда-то произносимое, сейчас вертится на языке, готовое вот-вот соскользнуть рыбкой…
— Блин! — выдохнула Оксана свое самое ненавистное слово и, не успев отдышаться, повторила его с удовольствием гурмана. — Блин! Савечкин!
И замолчала, пытаясь найти в удивленном лице стоящего рядом человека что-то прежде родное, но из памяти всплывала дурацкая фотография класса 9 “А”: тридцать человек выстроились в три ряда, напряженные в ожидании фотовспышки лица, в центре — классная руководительница Анна Павловна, сложившая руки на высоком беременном животе. Женька, наверное, не знает, что скоро, аккурат в разгар экзаменов, у нее родится мальчик, а 9 класс уже без Женьки Савечкина будет кричать под окнами роддома…
Какое все-таки хорошее и светлое было время. Дураки, мучались какими-то полувыдуманными проблемами и хотели быстрее вырасти. Вот и выросли. И что? Стало проще?
Женька смотрел вопросительно, чуть смущенно, следил старательно за вежливостью улыбки, переминался с ноги на ногу и не знал, что сказать.
Он не узнал ее. От обиды на саму себя едва не вскипели злые слезы. Размечталась. За каких-то полминуты успела придумать сладкую сказочку и как дура в нее поверила. Да с чего бы он ее помнил? “Но как забыть звончей звонка капель и мальчика, который нес портфель?” Она закусила губу и перевела взгляд, как стрелки часов, на златострунный шпиль собора. Усомнившись в своей памяти, жалела, что догнала этого незнакомца, и подыскивала слова извинений.
Дожидаясь шепота подсказки, Женя продолжал растерянно разглядывать ее лицо. Снял очки, будто они мешали видеть, провел ладонью по беспомощным глазам. Было видно, как ругает он мысленно свою память. И наконец в его лице что-то неуверенно проявилось, дрогнуло. Казалось, он забыл слова, которые хотел произнести. Или вообще забыл все на свете слова. Оксана, проглотив уже готовое сорваться с языка смущенное “Извините, я ошиблась”, закричала:
— Савечкин, ты чего? Да я это, я, что, не узнаешь? Ну ты, блин, даешь!
Признав ее наконец, закашлявшись, Женя ответил:
— Похоже, мы нашли доказательство тому, что Земля круглая.
— И все-таки она вертится! — добавила Оксана.
Женька перекладывал очки из руки в руку. Так и не избавился от старой школьной привычки — он всегда вертел очки в руках, отвечая у доски. А еще точно так же перетаптывался с ноги на ногу, забывал слова и шевелил короткими, почти незаметными бровями, которые лезли высоко на растерянный лоб, к быстро отрастающей неровной светлой челке.
Он спросил:
— Давно приехала?
— Вчера… То есть сегодня, — Оксана поправилась. — Сегодня утром.
Он задумался перед новым вопросом.
— Нравится?
— Еще бы… Красота… Просто потрясающе… Давно мечтала побывать, — сказала Оксана, понимая, что начинает болтать глупое и ненужное.
Когда нужно много рассказать и о многом расспросить, всегда, как назло, в голове становится пусто, будто заштукатурили память. Охватывает странный такой, словно предпростудный, озноб, за который потом станет стыдно. Как и за ту ерунду, которую несешь не подумав, и не можешь никак остановиться.
— У тебя есть полчаса свободных? — спросила Оксана, не надеясь услышать “да”.
За столиком под летним зонтиком-навесом Женька, как и полагается добропорядочному туристу в Праге, пил пиво, а Оксана — черный кофе без сахара, вкусно горчащий во рту в перерывах между увлеченными фразами. Женя молча слушал: ему было интересно узнать новости о людях, с которыми он учился когда-то. А она рассказывала про выпускной, про экзамены, как весело ездили на музейную практику в Иркутск после девятого класса, а еще на турбазу на Новый год, без учителей, и разбили там нечаянно окно, как устроили забастовку в день ухода любимого директора школы, расписали стены меловыми надписями “Без директора не будем учиться”, как, еще не закончив одиннадцатый класс, поженились неразлучные Рита и Илья, родили ребенка, а три года спустя разбежались в разные стороны, друг друга ненавидя. Женя слушал внимательно и смотрел на Оксану то через толстое стекло пивной кружки, то из-за сложенных домиком рук. Ее кофе успел остыть, а Оксана говорила и говорила, захлебываясь словами, то и дело перебивая саму себя. Женя задал несколько вопросов о былых приятелях, и Оксана радовалась, как школьница у доски, что знает о них: Андрей поступил в Томский политех и исчез из виду, а Слава закончил пед, исторический факультет, теперь работает в их бывшей школе и на последней встрече выпускников, пока не выпил водки, долго жаловался на россиян-пятиклассников, не желающих изучать историю своей страны и открыто заявивших об этом учителю.
Наконец выговорившись, Оксана пунктиром добавила о себе, будто постскриптум в письме, хотя Женя не спрашивал, как поступила на журналистику, закончила без троек, сейчас в газете маленькой, называется “Городская газета”: местные новости, шахтеры, культура — выставки, концерты, все банально, никаких сенсаций, каждый день примерно одно и то же.
— “Городская газета”, значит, — Женя посмотрел на наручные часы. Оксана повернулась в сторону башенных — едва доходило двенадцать.
— Ты торопишься? — спросила Оксана.
Женя задумался.
— А ты вечером свободна?
Ей показалось, что он спросил об этом из вежливости, засмущалась, но все равно ответила “да”.
— Я еду вечером в Вышеград. Хочешь со мной?
— Хочу, — ответила она.
— Там красиво. Тебе должно понравиться.
— Договорились, — кивнула Оксана. — Ты когда уезжаешь?
— Послезавтра, рано утром.
Только когда разошлись в разные переулки, Оксана со стыдом поняла, что, смутившись неожиданной встречи и наболтав всякой ерунды, ничего не спросила у Жени о нем самом. Она шла змеистым переулком, сверху прикрытым такой же узкой и серой полоской неба, стыдилась лишней и глупой (какой же глупой!) своей болтовни, ныряла, как за жемчужинами, за школьными воспоминаниями и не успела оглянуться, как вышла к спуску в подземелье метрополитена.
Толпой ее внесло в вагон метро. Оксана прислонилась к двери и закрыла глаза. Стало совсем как в Москве, вагон такой же в точности, мытищинский. Как обычно в метро, пахло горячей пылью, металлом, сладостью коктейля множества духов, за окнами мелькала темнота и тонущие в ней провода. Люди гудели, словно в улье, висели на поручнях, читали книги. Если не вслушиваться в их разговоры, то и не понять, что это не Россия. Словно проспала свою станцию, и слова машиниста, предупреждающего, что двери закрываются, во сне звучат не по-русски.
Снова и снова она вспоминала Женькино лицо и снова и снова вместо настоящего, сегодняшнего Жени Савечкина перед ее глазами приятно всплывал он пятнадцатилетний, со старой школьной фотографии. Взгляд без очков мягкий, будто растаявшее масло, немного потерянный. Рубашка, кажется, голубая. Или серая? Оксана помнила, что хотела взять его за руку, а он не разрешил, выдернул свою ладонь. Фотограф (кажется, чей-то папа) был неопытен и аппарат настраивал минут десять. Поэтому на фотографии все выглядят уставшими и злыми.
А каким она видела Женю пятнадцать минут назад?.. Нет, злилась она на себя, его лицо она не запомнила.
* * *
Спустя несколько часов, добравшись на станцию метро “Вышеград”, где сговорились встретиться, и выбравшись из подземелья на поверхность, под свет затянутого серым солнца, Оксана не успела вновь подумать, что может не узнать Женьку, как почувствовала на плече его руку.
Увидела сразу: на шее его камнем висит неуклюжий фотоаппарат в потрепанном коричнево-кожаном чехле. Наверняка при ходьбе вертится и бьет по груди объективом.
— Тот самый? — Оксана засмеялась и, наткнувшись на непонимание, уточнила. — “Зенит”, что в школе, да?
— Какой “Зенит”? Что ты! Сколько лет прошло!
— Ты всегда с ним на шее ходил. Помнишь? Как утопленник с камнем.
— Помню, — он улыбнулся, припоминая. — Твоя мама, как увидит меня, так: “Что же ты, милый, утопиться решил, аки Муму?”.
Старшеклассники выпускали школьный журнал “Радуга”, Оксана писала туда статьи, а Женька числился в нем фотографом. Поэтому никого не удивляло, что боевое оружие всегда при нем. Без фотоаппарата он чувствовал себя, как без… нет, не без рук, без глаз. Хотя фотографировал редко. То и дело смотрел на людей через объектив, но не фотографировал. Как будто через объектив ему было лучше видно людей. Иногда просто не решался сделать снимок, боясь и понимая, что опять получится не то.
В то время ему нравилось делать портреты. Ему верилось… и самому казались смешными и детскими эти домыслы, в которых стыдно было кому-нибудь признаться… на хорошем портрете можно увидеть невидимое. Вдруг! Эта мысль не была навязчивой, но пронзала порой в темной, пропахшей проявителем, ванной, и тогда становилось немного страшно смотреть на лица, выплывающие из фотографических кюветов. Под нетерпеливый стук собственного сердца он ждал, будто фокусник, впервые показавший новый фокус: а получится ли, и что получится?
Медленно проявлялись черно-белые лица — превращались в знакомых, одноклассников, ребят со двора. Женька развешивал влажные фотоснимки над ванной на веревке для белья, прищепляя их углы деревянными прищепками. Вглядывался. Не получилось.
Всю жизнь Женя нес в себе восхищение талантливыми людьми, скрытую зависть к ним, страстное желание увидеть самому и показать другим (смотрите, вот же оно, вот, смотрите!) и дрожащую неуверенность в собственной одаренности — есть ли она или только кажется ему от нескромного желания быть талантливым? — и счастье, ветром пробегающее по коже, хваткой сжимающее сердце, как резиновый мяч, когда казалось, что начинает получаться, да, еще чуть-чуть… и непонимание того, как нормальные люди без этого живут…
Мама, гордая талантом сына, с удовольствием перебирала готовые фотографии, подносила их, сняв очки, ближе к глазам и по несколько раз спрашивала: а это кто? а это? что, она же? а что же это такое на ней надето? а что, она красит губы — в пятнадцать-то лет? а вот его родителей, кажется, я знаю, такие интеллигентные люди! а вот и тетя Лида, хорошо как получилась, вот она обрадуется! Но каждый раз, когда Женька запирался в ванной и завешивал дверь пледом, чтобы внутрь не пробивалось ни щепотки опасного для фотографий света, она настойчиво стучалась, просила закругляться поживее, потому что ей срочно требовалось стирать, а заходя в ванную, говорила: “А навонял-то, навонял! Дышать теперь нечем! Что, без этого никак нельзя? Это, наверное, для здоровья очень вредно!”. Отец же считал Женькино увлечение баловством, непременным, как детские болезни, и недостойным споров.
Кроме Оксаны, близких друзей у Жени не было, но стать школьным изгоем ему не довелось — спасал полезный талант. Девочки, даже старшеклассницы, ему симпатизировали и часто подходили, искренне или наигранно застенчиво опустив подкрашенные глаза, чтобы попросить: “Савечкин, пжалста, сфотай меня у пальмы” или “Савечкин Женя, будь другом, сними нас с Анютой на крыльце”. Женя никому не отказывал, стеснялся сказать “не могу”.
Теперь ему было тепло вспоминать школьные годы. Ни разу после переезда он не встречал бывших одноклассников, быстро и незаметно растворившись в новой жизни, как сахар в чае, и потому обрадовался, встретив Оксану. Все заснувшее в душе пробудилось и снова стало важным, а слово “ностальгия”, уже давно такое бумажное, снова забеспокоило его, как боль в боку после быстрого бега. И казалось ему теперь, что никуда он, Женя Савечкин, не уезжал, до самого выпуска сидел он с Оксаной за одной партой, к экзаменам они вместе готовились, в школу и из школы вместе ходили, после выпускного вечера бродили по рассветной набережной, отбившись от уже бывших одноклассников, потом — довольно романтики — друзьями остались, действительно друзьями, самую чуть друг друга ревнующими, встречаются они примерно два раза в месяц, сидят в кофейне, обмениваются книгами и музыкальными дисками и говорят о фильмах, например, о незначительных, быть может, но забавных происшествиях, о своих вторых половинках и будущих путешествиях. Безмятежная такая, кофейная дружба.
Настоящее для Жени пока строилось именно так, как ему когда-то мечталось. Вот уже третий год Женя работал ассистентом у фотографа, которого считал мастером своего дела. Алексей Палыч делал портфолио для моделей. Ежедневно приходили высокие девушки, худые, как стебли бамбука. Обыкновенные, а превратиться собирались в глянцевых, и это было немного смешно.
Алексей Палыч считался хорошим фотографом. Очень хорошим. Наверное, он мог бы прослыть лучшим фотографом столицы — все равно, что всей страны — если бы не его тайное, но время от времени просачивающееся в явь пристрастие. Оно было банально: Алексей Палыч любил водочку.
Женьке приходилось часто подменять его. Особенно часто в последний год — Палыч мог пропасть и на неделю. Казалось Жене, что он справляется, но Алексей Палыч, объявившись, выносил приговор строгий: дерьмо. Почему — не объяснял, и долго не выветривалась обида.
Год назад две Жениных страсти — к путешествиям и фотографии — слились воедино. Осенью он две недели восторженно фотографировал Амстердам, на новогодних каникулах — Брюссель — фонари, чужие светящиеся окна, отражения пассажиров в трамвае, голубей на площадях… Женя работал только с черно-белой пленкой, не принимая фотографического многоцветья.
Выстраивая кадр, Женя хотел кричать от газированного восторга. Счастье махало синим хвостом совсем близко и было просто: живу, живу! Сейчас ему очень хотелось рассказать об этом Оксане, он мысленно подбирал правильные слова. Поймет ли? Пока он не был уверен в ней до конца и потому молчал, то есть говорил о неважном: о том, что в старинных костелах прохладно даже в жару, или о своем желании купить на Староместской площади какую-нибудь смешную марионетку, о том, как ездил на автобусе в карамельный городок Карловы Вары, где пил из чашек с носиками горячую воду из минеральных источников.
Оксана боялась влипнуть в тягостное молчание и, едва не перебивая Женю, каждую паузу заполняла торопливыми словами о школе, о детстве, будила общие воспоминания: тополь во дворе прошлым летом срубили, а за трансформаторной будкой, где девчонки “в козла” прыгали, там теперь гаражами все уставлено.
— Надо же, — удивлялся Женя, — а я почему-то думал, что все каким было, таким и осталось. Мне же все снилось прежним: и качели, и домик с прогнутой крышей, на которой вечно пацаны сидели, и коробка та хоккейная, где каток каждый год заливали. Я тогда уже в хоккей не играл — компании не было. А вот когда мы еще в Красноярске жили, вот тогда увлекался, вратарем был! Допустим, утром по радио объявляют: минус тридцать пять градусов, первые-третьи классы в первую смену не учатся — ура, праздник, в школу не идем! Мы ждем, пока родители на работу уйдут, и часов с десяти уже на катке носимся, и, что самое интересное, не было нам холодно, жарко было! — Женька улыбался. — Однажды мне Витька из третьего подъезда шайбой выбил передний зуб! Мой отец ходил к его родителям и орал! Так орал! А за мной потом неделю все пацаны ходили и просили: покажи дырку, я дам тебе вкладыш от жвачки “Бумер”!
Шли через зябкую зеленую тень деревьев, мимо маленькой часовни, обгоняли группы туристов, перешагивая через их тени на асфальтовых дорожках, мимо интерната для детей-инвалидов — рядом работал киоск, в котором продавались детские поделки — глиняные фигурки, деревянные игрушки, салфетки с вышивкой.
— А ты помнишь бабу Иду на лавочке у подъезда? — спросила Оксана. — Всегда на одном и том же месте. Даже зимой, как она не мерзла? И молчала, как памятник. Два года назад умерла… ощущение, что чего-то не хватает. Я никогда не сажусь на ее место. Все равно ее это место, понимаешь, ну и что, что она умерла. Пусто так без нее, непривычно, словно… ну я не знаю… словно взяли и снесли памятник Ленина.
Женя принялся рассказывать о том, как первые месяцы скучал он по своему городу. Всей семьей после ужина собирались у телевизора и смотрели вечерние новости: вдруг покажут? Интересно было все — от губернаторских выборов до прогноза погоды. Вести с родины приносили мгновения иллюзорного тепла, даже если там вовсю лютовали морозы. Чудилось: подойдешь к окну и увидишь не забитое в этот час автомобилями шоссе, а свой старый двор. Такое уже было с ними, после переезда из Красноярска, и в такие минуты Женя особенно остро чувствовал любовь к родителям. До такой степени, что если бы не было ему к тому времени стыдно, он подошел бы и прижался к маминому плечу.
Им, родителям, тоже ведь трудно было привыкнуть говорить про совершенно чужой дом, подъезд, двор, улицу, район, город — “у нас дома”: сразу представлялся другой дом, другой двор, скрип качелей, стук мяча, глухонемая баба Ида на лавочке у подъезда, или, например, в детском домике мужики, укрывшись от дождя, играют в карты, или сугробы, у северной стороны дома не тающие до июня, и все это зовется “у нас дома”.
Оксана жадно слушала и не могла напиться его голосом. До сих пор не до конца она поверила, что наяву, а не во сне с нею рядом идет живой Женя Савечкин. Смешная ее школьная любовь.
— У нас там даже воздух другой, — сказал он.
Она который раз за день уловила это его “у нас там”. Уточнила:
— “У нас там” — это где?
— Дома. Знаешь, я одно время даже думал, что вернусь домой. Без шуток. Так тоскливо было. Каждый день приходил домой после школы, ужасная школа была, даже вспоминать неохота, ложился на диван и думал: остался одиннадцатый класс и четверть десятого, а потом вернусь домой. Вечное было ощущение бесприютности. Как собака рядом с новым хозяином. Предки говорили на два голоса: не ной, другие об этом даже мечтать не смеют, и никуда не поедешь, что за глупости. Потом и сам передумал. Сам понял, что глупости.
Глядя на него, Оксане хотелось смеяться. Она видела, что он смущается, путается в мыслях и с трудом подыскивает слова. В школьные годы чудесные он был в точности таким же. И она — тоже.
Странно: она-то думала, что за семь прошедших лет стала гораздо увереннее в себе. Но оказалось, нужно всего лишь снова оказаться рядом со старым другом, чтобы сдернуть прилипшую маску и стать прежней. Проснулся в груди полузабытый страх сказать или сделать что-нибудь не так, показаться смешной, глупой, страх надоесть, страх понять, что ее терпят из вежливости.
Сердце билось быстро-быстро. Кисловато тянуло в солнечном сплетении и под ребрами, будто Оксана только что пробежала стометровку.
Женька смотрел ободряюще, но его улыбка слегка дрожала. Неожиданно он сказал:
— Хорошо, что я тебя встретил. Как письмо из дома получил.
— Живая посылка?
— Это точно.
— Или письмо с хорошими новостями, — невпопад повторила Оксана.
— Да, говорю же: письмо из дома.
А Вышеград — не каменная голая крепость, оказывается, а парк, полный свежей июньской зелени, теплого ветра, шелестящего промеж листьев, и терпких ароматов сирени и жасмина — запахов детства, счастья не в миг, а в жизнь, и даже не самого счастья, а его предчувствия, пролога, такой тихой сердечной радости, от которой вырастают крылья, но подгибаются ноги.
На дальних безлюдных тропинках Вышеграда — как под сказочным куполом, под которым боль превращается в нежную грусть, а желание расцарапывать в кровь старые душевные ссадины исчезает, словно никогда не просыпалось. Кто-то невидимый, но всемогущий смотрит сверху, и понимается, что в жизни не бывает ничего невозможного, и жизнь переполнена волшебством. Для тех, кто может его увидеть.
Со всех сторон одно и то же шепчется:
— Все будет хорошо.
— Все будет хорошо.
— Просто замечательно.
Весь земной шар уместился в кулаке и там пульсировал, словно сердце.
Где-то в Вышеградской скале спрятан клад, путь к которому открыт единственный раз в год — в Великую пятницу на Страстной неделе. Сундук караулят черная собака и черный петух. Спускаясь за кладом, главное — не оглядываться на голоса умерших родственников, то и дело раздающихся за спиной, так было написано в ее путеводителе. Там же, в пустотах скалы, скрываются вооруженные рыцари в ожидании того дня, когда на Чехию обрушится самая сильная в ее истории беда. С каждым годом их становится все больше — к ним присоединяются несчастные, утонувшие во Влтаве, стальной, блестящей. Недружелюбная река.
Вдали — город. Красные черепичные крыши. Крыши, крыши, крыши под небом белым, как слой побелки. Ни капли солнца не падало на город со страдающего авитаминозом неба. Может быть, поэтому отсюда город казался нарисованным на огромном листе бумаги.
Крыши, крыши, крыши. Но если как следует присмотреться, между одинаково одетыми крышами выглядывали самонадеянные шпили и готические башни собора святого Витта, похожие на колючие верхушки елок.
А вдалеке — серые прямоугольники индустриальных районов. В самый краешек неба упирается телевышка, тянется вверх, чтобы распороть небо своим кончиком, как острым скальпелем, чтобы из раны наконец-то хлынуло на город спасительное солнце. Но солнце уже клонилось на боковую, и взбитые с легким туманом плавно опускались сумерки все ниже и ниже, почти касаясь волнистой воды мокрого стального цвета.
— Моя гостиница вон там, где телебашня, — сказала Оксана. — Видишь? Такое совпадение. Дома из моего окна, помнишь, такая же видна.
Женя молча разглядывал город, во внимании и прищуре.
— В прошлом сентябре у нас в области было землетрясение, — продолжила Оксана. — Небольшое, но все перепугались, потому что последние лет двадцать ничего подобного не было. Около четырех баллов. Ночью, родителей не было. Очень страшно. Я, по-моему, впервые тогда подумала, что все мы, люди, зависим от чьей-то всесильности: раз — и нас больше нет. Меня это просто потрясло. Какие мы слабые, хрупкие! Раз — и нас больше нет, — повторила она. — Мне было так страшно, что я даже не выскочила из дома. Стояла у окна и смотрела, как жильцы выбегают из подъездов нашего дома и соседних. Первыми выскакивали люди с собаками… Мне даже в голову не пришло, что нужно выйти на улицу. Это от страха. А телевизор молчал. И радио молчало. То есть радио по-прежнему играло музыку, а телевизор показывал кино. Как будто ничего не происходило. Массовая галлюцинация… Мне же до сих пор иногда кошмары снятся: будто пол подо мной ходуном ходит, да так по-настоящему, а потом вся комната прямо на меня переворачивается, и я не успеваю убежать.
Она замолчала, набрала полные легкие прохладного жасминового воздуха и оборвала сама себя:
— Так про что я? Тогда, ночью. Я смотрю в окно — а телевышка покачивается из стороны в сторону, будто хочет сойти с места, и огоньки на ней мелькают. Влево — вправо, влево — вправо… Так страшно… Огоньки эти бегающие… И мысль одна в голове водоворотится: а вдруг она упадет? Что тогда?..
— Пойдем на солнышко.
На обратном пути Женя сфотографировал ее у жадно цветущего жасминового куста и сказал:
— Пойдем, я тебе кое-что покажу.
Мимо маленькой, похожей на сахарницу, ротонды святого Мартина прошли по широкой полосе белесого, как сегодняшнее небо, асфальта к готической церкви святых Петра и Павла. Когда небо и воздух начинают в предчувствии вечера темнеть, готические соборы кажутся строгими, через несколько десятиминутий — суровыми, еще позже — грозными, и тогда рядом с ними неприятно находиться одной: так и тянет оглянуться на невидимый взгляд. Низкие окна старой, вытянутой в длину церкви были темны сейчас, как вода в полынье, без отблеска свечей, и еще издали становилось понятно, что церковь заперта, и людей в ней нет.
Рядом с собором была пристроена стоянка для велосипедов.
— Вон там кладбище, — Женя показал на узкие закрытые ворота невдалеке. — Похоронены всякие знаменитые личности: Кафка, Чапек, Сметана, композитор. Хочешь посмотреть?
Оксана отказалась. Ей не нравилось, когда кладбище превращается в исторический музей. В этом было что-то до брезгливости циничное по отношению к умершим. Женю тоже тянуло не туда.
— Смотри, — сказал он, как только обогнули церковь.
— Куда смотреть? — не поняла Оксана.
— Смотри, — повторил Женя, показывая глазами на три огромных каменных полена, черневших на аккуратно подстриженной траве. Два полена — как стрелки часов, показывающие пятнадцать минут первого, третье прислонилось к одному из них.
— Это что?
— Чертовы столбы.
— Какие? Чертовы?
— Да, Чертовы столбы. Есть легенда про настоятеля церкви, к которому в услужение поступил черт. Когда настоятель почувствовал, что скоро ему умирать, он попросил черта принести из Рима мраморный столб, пока настоятель не отслужит последнюю мессу. Черт улетел в Италию, а настоятель принялся молиться святому Петру о спасении своей души. Святой Петр услышал его и трижды над морем выбивал столб из лап черта. И черт, конечно, опоздал. Когда он прилетел, месса была закончена, а душа настоятеля спасена. Ну, он, конечно, разозлился и швырнул колонну на землю. И вот это — обломки того столба. Три обломка. Не мраморные, правда.
Он замолчал, расчехлил фотоаппарат, присел на одно колено, положил на него очки и нацелился на столбы, как стрелок в тире. В его напряженной позе читались предельное внимание, восторг и полупросьба-полуприказ “Только не лезь!”.
Оксана вспомнила, как хотела поцеловать его в своем подъезде, после школы, за пару месяцев до его отъезда, и почти решилась — в темно-вечернем оконном стекле его лицо, порезанное трещиной стекла, отражалось таким же — со смесью восторга, напряженности и желанием прогнать ее, или убежать самому, или заснуть и все забыть — она тогда захлебнулась страхом, задрожала, сбежала домой, на следующий день притворилась простуженной, не пришла в школу, несмотря на контрольную по алгебре, и классная позвонила ее маме…
Она разглядывала Женю, не понимала, почему он воодушевленно снимает обыкновенные обломки столба, но не решалась спросить под руку — вдруг ее слова спугнут его вдохновение, и он огорчится. Даже смотреть на него было неудобно — боялась помешать взглядом.
Женя сделал кадров семь или восемь. С разных точек. Наконец он надел очки, зачехлил фотоаппарат и смутился под Оксаниным взглядом. Она словно спрашивала его о чем-то, а он не мог ей ничего ответить, потому что сам не знал вразумительного ответа.
Наконец Женя сказал:
— Вчера я фотографировал фонари. Рано утром, в полдень и поздно вечером. Работающие и спящие. А позавчера — домовые знаки и двери. В старых домах есть очень красивые двери. Необычные такие, резные.
Оксана спросила:
— Ты мне покажешь свои фотографии? Когда-нибудь?
Он кивнул и добавил, заранее извиняясь:
— Может, тебе они не понравятся. Они ведь черно-белые. Все сразу спрашивают, почему я не работаю с цветом. А я работаю с цветом. Понимаешь, черный и белый — они ведь могут становиться любыми. Понимаешь?
— Помнишь, как мы с тобой смотрели альбомы твоего отца?
— Помню.
Отцу часто дарили альбомы живописи и фотографий, но если бы не Женя, они лежали бы мертвым грузом на самой нижней полке книжного шкафа.
— Нам одно и то же не нравилось, помнишь? — спросила Оксана. — Реализм во всех его видах и проявлениях. А нравилось разное: тебе Сальвадор Дали, а мне французские импрессионисты.
— Я, знаешь, мечтаю поехать в Испанию, снять цикл фотографий “По следам Сальвадора”.
— Здорово.
Спустились под землю и под гулкими сводами метро шли молча, впервые за семь лет держась за руки, чтобы не затеряться в шумной толпе туристов. Когда подлетел поезд, Женя, не выпуская Оксаниной руки, громко сказал ей в ухо:
— Я еду на концерт, поедешь со мной?
— Да! — ответила Оксана, не спрашивая, что за концерт и куда надо ехать.
Домой бы сейчас, домой, мечтала она.
В Женькину комнату, на тахту, пропитанную запахом кошки, перед раскрытым альбомом Сальвадора Дали с комментариями на немецком языке, в былую наполненность восторгом, первой любовью, в незнание о скором расставании и нескорой встрече.
* * *
Восьмиклассники.
Близится вечер. Уроки не сделаны. Скоро вернутся с работы родители, и тогда придется расстаться до завтра. Играет кассета с балладами Scorpions — любимой группы мальчика. Когда музыка сменяется шуршанием, мальчик переворачивает кассету, и ненадолго становится слышно, как поет на кухне веселый лимонный кенар.
Мальчик и девочка лежат на тахте и рассматривают репродукции в альбоме. Когда их руки соприкасаются, одновременно переворачивая страницу, девочка замирает — в груди у нее набухает золотое яблоко. Она не слышит, что говорит мальчик, и, глядя на репродукцию, не видит ее: хочется уронить голову на руки и тихонько заныть.
Девочка мысленно твердит: “Я его люблю, я очень его люблю” — и слышит, как сердце ей отвечает. Она боится посмотреть на мальчика, еще сильнее боится снова коснуться ненароком его руки. Она еще ни разу не целовалась и стыдится этого. Хуже всего отвечать в анкетах подружек “секрет” на вопрос “С кем ты целовалась?”.
Она не знает, можно ли называть этого мальчика ее мальчиком или еще рано. Ей очень хочется, чтобы все называли его — ее мальчиком, а ее — его девочкой, и чтобы все с завистью видели, что они не свои собственные, а друг друга, каждый день идти из школы, держась за руки, и танцевать вместе на дискотеках в темной столовой под ее любимую песню “Unbreak my heart”, тесно прижавшись друг к другу; да, и чтобы мальчик часто говорил ей о том, какая она красивая, потому что она не знает, так это или нет.
Когда девочка смотрит на мальчика, ей становится страшно, как если бы она стояла на бортике в бассейне, собираясь прыгнуть в холодную воду. Ее пробирает озноб и охватывает температурный жар одновременно. По рукам бегут мурашки. Девочка боится, что по ее влюбленным глазам мальчик прочитает всю правду. Поэтому она старается не встречаться с ним взглядом.
Мальчик ничего не замечает. Мальчик влюблен в живопись и фотоискусство. Мальчик мечтает стать всемирно известным фотографом. Фотохудожником. Ему нравится представлять себе большой альбом, который когда-нибудь издаст. В альбоме будут души. Мужские и женские, взрослые и детские. Да. Ему кажется, что он видит свой будущий альбом и на ощупь чувствует его глянцевые листы.
Ему нравится девочка Оксана, потому что она слушает, когда он говорит о художниках, и говорит, что у него тоже есть талант. Он хочет верить девочке, а девочка хорошо умеет убеждать. Она говорит: “Ты обязательно будешь знаменитым!” — и ей невозможно не поверить.
Девочка хочет сделать для мальчика что-нибудь настолько хорошее, чтобы он вспоминал ее и через десять лет. Они не знают, что будет с ними через десять лет. Да что там говорить, они не знают, что случится с ними завтра.
Но однажды мальчик выигрывает фотоконкурс областной газеты, вечером девочка встречает его восторгом и словами: “Женя, я тобой горжусь!” — и восемь лет спустя мальчик сидит рядом с девочкой на скамейке в пражском метро в ожидании поезда и вспоминает эти четыре слова.
Он предпочитает молчать об этом, чтобы не показаться ей смешным и сентиментальным.
Самые лучшие слова: я тобой горжусь.
Он слышал их только от этой девочки.
* * *
С неба в переулки опускались легкие сумерки, но, стесненные фонарным светом, забивались в подворотни и под своды торжественно гулких арок.
Приехали к началу концерта. Выбрали столик у сцены. В маленьком зале, окна которого скрывались за несколькими слоями темных штор, было не больше тридцати человек.
Время шло, на сцене появились музыканты, которые громко переговаривались по-чешски, усмехаясь в седые лопатистые бороды. Гардеробщик, по совместительству — билетер, стоял у входа в зал и время от времени встревал в ведущийся на сцене разговор. Саксофонист, из всех музыкантов самый молодой, запустил в него короткой фразой, закончившейся звонким смехом. Во всем зале погас свет. Сцена зажглась желтым.
Играли джаз, известные стандарты Эллингтона, в перерывах обменивались репликами с залом.
Если закрыть глаза и посидеть так какое-то время, то почудится, будто музыка идет не со сцены, а изнутри. Так бывает только на живых концертах. На кассетах и дисках музыка становится засохшей, как цветы в гербарии.
Во время перерыва познакомились с соседом — корейским студентом Ли. То ли он плохо говорил на английском, то ли Женя с Оксаной плохо его понимали — слова были всего лишь набором звуков, произносимых с диковатым акцентом, но мысль одну интересную уловили. Ли сказал, что люди путешествуют неодинаково. Одни — чтобы открыть в себе что-то новое. Вторые — чтобы пометить территорию: я был в Париже, я был в Лондоне, я был в Сиднее. Я действительно был — фотографируются у всемирно известных достопримечательностей. Третьи — что думают третьи, не довелось дослышать, потому что новый всплеск музыки оборвал затянувшийся перерыв.
Нагнувшись к Ли через стол, Оксана пыталась перекричать музыку и объяснить на ломаном английском:
— Просто нравится! Интересно! Я мир люблю, мне очень интересно смотреть, как он устроен! У нас дома — так, а здесь — иначе! Это здорово!
Не понимая, Ли мотал головой, а потом исчез, не дожидаясь окончания концерта.
После его ухода Оксана пошла танцевать и, не смущаясь, танцевала одна из всех зрителей, наслаждаясь музыкой, одновременно игравшей снаружи и внутри.
Расставались через час на трамвайной остановке, до последней секунды цепляясь друг за друга глазами.
— Завтра в полдень! — крикнул Женя, когда с его стороны появился трамвай.
— Да, запомнила, ровно в полдень! — через звон трамвая крикнула Оксана.
В трамвае она посматривала на свое отражение то в одном окне, то в другом. Чтобы увидеть, что происходит на улице, приходилось почти прижиматься к окну.
Она почувствовала, как устала за день, но это была приятная усталость. Ощущение себя — вазой, переполненной событиями и радостями. Пальцы до сих пор пахли вышеградским жасмином.
У входа в гостиницу ее настиг звонок мобильного телефона — Женя спрашивал, как она добралась.
— Все хорошо, — ласково ответила Оксана, чувствуя, что засыпает на ходу.
Отгоняя сон, подумала: от жизни всегда ждешь хорошего, и оно приходит — чуть меньше, чуть больше — каждый день, да, но пару раз в год счастье прилетает бонусом постоянного покупателя и сбивает с ног…
Ночью Оксана погружалась в сны ненадолго и неглубоко, словно в море без акваланга. То и дело выныривая, ходила по комнате, пила теплую воду прямо из графина, что-то вспоминала, сама с собой смеялась и жалела, что ей уже давно не тринадцать лет.
Спорила с памятью: разве все было так светло и безмятежно, как вспоминается теперь? Память отвечала: наверное, всякое бывало. Например… нет, не припоминается… Только хорошее в ней хранится. Нет места для былых проблем. Да и зачем помнить плохое? Как можно держать в голове дурные воспоминания и обиды больше двух-трех дней? Что это за любовь такая была и любовь ли, если помнится из нее хоть что-то плохое? Счастье — такое простое, обыкновенное, словно солнце на небе. Разве можно лишать себя его глупыми обидами, самоистязанием и пессимизмом? Разве можно таскать в себе камни непрощения, застарелой тоски? Непонятно.
Все проходит. Остается — свет.
И непривычно думала в настоящем времени: “Мы с Женей”.
Окно не было зашторено, и на темном беззвездном небе виднелся узкий треугольный силуэт телевышки. Внизу изредка трезвонили ночные трамваи. С восьмого этажа они выглядели как поезда игрушечной железной дороги.
* * *
Дневное небо было бело-солнечное, будто яичница. Желток нежаркого солнца повис аккурат над головой конника святого Вацлава. По Вацлавской площади, огромной, будто футбольное поле, вытянутое на много метров вперед и обрамленное заманчивыми кафе и модными магазинами, ручейками текли к памятнику уже привычные группы туристов. Нос забился сладким запахом цветущих клумб.
Заметив в толпе Женю, Оксана снова поймала себя на том, что — странное дело — глядя на Женю, видит перед собой пятнадцатилетнего мальчика, того самого, с которым сидела когда-то за одной партой, делала уроки и разглядывала альбомы по искусству. Того самого — до девятого класса он был толстенький, как хомячок, а в девятый пришел вытянувшимся и похудевшим, это было неожиданно и оттого очень смешно.
Оксана смотрела на Женьку, и ей хотелось улыбаться. Он заметил, спросил:
— Что ты так на меня смотришь?
— Я сильно изменилась со школы?
— Что?
Она весело повторила вопрос:
— Я сильно изменилась со школы?
— Ну, не знаю, — он смутился. Вгляделся в ее лицо, смеющиеся глаза. — Правда, не знаю.
Он увидел, что она почти не изменилось — будто ожила, зашевелилась, заулыбалась, заговорила школьная фотография. Да, девятый класс, май, тридцать человек выстроены тремя рядами по росту, Оксана сидит в первом ряду, выжидающе смотрит в камеру, ждет, когда вылетит птичка, сама же маленькая и забавная, как воробей…
— Почти не изменилась, — сказал он. — Я тебя сразу узнал, — и поправился: — Ну, почти сразу. Не думал, что встречу тебя здесь, вот и не узнал.
Оксана подумала, что лучше бы он ответил что-нибудь другое — например, что теперь она стала очень красивой, или что-то другое в этом же духе: комплимент — единственная ложь, которая нарядно одета и нравится всем. Она сказала:
— Вот и ты не изменился. И все так же бегаешь со своим фотоаппаратом. Я смотрю на тебя и не могу поверить, что прошло столько лет.
— Семь лет. Или восемь? Кажется, все-таки семь. С ума сойти, семь лет! Целая маленькая жизнь. Беззаботная жизнь, до первого школьного дня.
— Ты меня, наверное, впервые в жизни видишь в юбке. Я же в школе все под мальчика косила.
Женя не помнил, как она одевалась в школе. Какая разница? Для нее же неотрывным воспоминанием о школе были любимые джинсы, кроссовки, джинсовый рюкзачок за плечами, три сережки в одном ухе, плеер, бисерные фенечки на руках, каждая из которых что-то значила. В те годы она стеснялась одеваться по-женски, косметикой не пользовалась, не умела ходить на каблуках, носила короткие ногти, пытаясь научиться играть на гитаре — из-за отсутствия музыкального слуха ее попытки остались безуспешными.
Сидели на веранде кафе. Изучали друг друга. С радостью находили прежние черты.
Женька сказал:
— Я помню, у тебя жила белая крыса.
— А у тебя — кошка трехцветная Луша и канарейки. А еще ты до восьмого класса собирал марки с животными и кораблями, как маленький.
— А ты, — он прищурился, — ты в восьмом классе все еще играла в куклы. У тебя на книжной полке сидели три Барби и их общий муж. Ты специально оставляла на стуле лифчик, когда я приходил к тебе в гости, но я-то знал… я-то знал твою подлинную сущность…
— Когда я впервые тебя увидела… — Оксана задумалась, припоминая, замерла улыбкой.
— В седьмом классе, сразу после зимних каникул, — подсказал Женя. — Мы переехали из Красноярска. Как сейчас помню, Новый год отмечали в поезде. Но с шампанским, как положено. И с мандаринами.
— Да, да… Ты пришел в наш класс и сел на единственное свободное место — рядом со мной. Не обижайся, пожалуйста, но я подумала: ботаник какой-то, белобрысый и маленький. Я даже боялась, что наши пацаны начнут тебя травить. Всегда же новеньких проверяют на вшивость. В туалете запереть — самое милое дело, или тряпкой кинуть и замастованным назвать. Вначале не хотела я с тобой сидеть, а потом подумала и решила, что ты наверняка отличник, такой у тебя был умный вид, и наконец-то мне будет у кого списывать алгебру. Я же в ней ничего не понимала, делала вид, что соображаю, а сама списывала, у кого придется. И за первую же контрольную я получила “пять”, а ты — “два”. Мне было очень стыдно. Училка решила, что это ты у меня все списал. Она-то считала меня математическим гением.
— Никакой справедливости на свете, — вздохнул Женька.
— Будешь перебивать и вредничать, не расскажу дальше.
Оксана допила пиво. Посмотрела, как по стенкам тяжелой кружки ползет кружевная пена. Подозвала официанта и заказала кофе, чтобы кофейной горечью перебить пивную.
Застенчиво улыбнувшись, она сказала:
— А потом ты меня сразил наповал. Это уже в восьмом классе было. Мы вместе шли до остановки, и ты стал мне рассказывать про Сальвадора Дали. Другие пацаны всегда трепались о чем придется, или о музыке, или о спорте. Ну, еще о фильмах с Арнольдом и Сильвестром. Да и редко они с девчонками трепались, маленькие еще были. Девочки намного раньше мальчишек взрослеют, это правда. Я в тринадцать лет пригласила наших мальчишек к себе на день рождения, ты тогда почему-то не пришел, и я обиделась. Зато другие четыре пацана заявились, чай с тортом попили, попросились поиграть в компьютер и играли четыре часа, пока мой папа их не выгнал! — засмеялась, провела рукой по стрижке. — Да, а ты в моих глазах был просто героем: все про искусство, про высокое… Я была в шоке! Ты в нашем классе один был такой. Если не во всей школе.
— Н-ну, понимаешь… — Женя прикрывался кружкой пива.
Оксана продолжала:
— Я-то всегда считала, что я очень умная, а тебя слушала и чувствовала себя круглой дурой. Сейчас вспоминаю — и смешно… Мама всегда мне говорила: ничего хорошего от мужчин не дождешься, все они одинаковые, всем одно только надо! А ты, — она повторила второй раз, — про искусство, про высокое. Сальвадор Дали, неизвестная мне музыка… Я-то думала, что больше всех в классе читаю, а оказалось, что ты, а вовсе не я.
На дружный смех обернулся официант.
— Помнишь Кирыча? — спросила Оксана, пригибаясь к столу.
— Мелкого?
— Ничего себе мелкого, он на две головы меня выше и раза в три меня шире. Женя, Кирычу скоро шестнадцать! Да, да, не смейся, я сама не могу в это поверить. У Кирыча выпускной в следующем году!
Смех неудержимо рвался наружу:
— Кирычу шестнадцать? Какие мы с тобой все-таки старые!
— Я помню, мы в том возрасте считали себя взрослыми, знающими жизнь. А на Кирыча смотрю — смех да и только. Недавно фотку увидела: Кирыч с девочкой. Ты представь, Кирыч — и вдруг с девочкой. Они же все дуры, он так считает. Я себя вспоминаю: у меня лет с одиннадцати, как у любой нормальной девчонки, начались всякие сердечные страдания. Помню, мне было двенадцать лет, а мне нравился мальчик из десятого. По-моему, он меня ни разу не заметил. Однажды наш класс по раздевалке дежурил, и я ему пальто подала. Какое это было счастье! Представляешь, у меня руки дрожали, и я вешалку на его пальто порвала! Какое это было счастье!
— А помнишь, — сказал Женька, — какие у нас деления были по музыкальным пристрастиям: битломаны, квинисты, скорпионы…
Воспоминания были теплыми. Гуляли мягкими лапками. Хотелось нежно улыбаться, говорить тихим голосом и медленно, смакуя каждое слово. Как будто за спинами стояли невидимые персональные хранители, отвечающие за счастливый финал.
Оксана ощущала себя такой легкой, что, кажется, с каждым порывом ветра могла взлететь к облакам. В груди у нее набухало золотое яблоко. Давно забытое чувство.
— Через пять минут, — сказал Женька, глядя на часы. — Видишь, народ подтягивается.
Туристы толпились у знаменитых башенных часов с именем Орлой — двух золотых блестящих циферблатов возрастом в шестьсот лет: верхний показывает время, где сейчас солнце и луна, нижний — день, месяц и знак Зодиака. Легенда рассказывает, что эти часы изготовил мастер Гануш по приказу короля и по его же приказу зрением поплатился за свое мастерство. Слепой Гануш попросил подвести его к часам — попрощаться, и сумел вывести из строя тонкий механизм. Гануша казнили, но он успел казнить часы — несколько сот лет их не могли запустить лучшие мастера страны.
Женька громко воскликнул:
— Смотри, смотри, началось!
Но сам смотрел не на часы, а на туристов под ними. У них были одинаковые лица — удивленные и радостные. И возгласы похожие, хотя на разных языках.
Женька повернулся, схватил ее за руку:
— Здорово, правда?
— Правда, — согласилась Оксана, разглядывая людей и заражаясь чужой радостью.
— Надо через час вернуться сюда и заснять.
— Часы?
— Часы… И людей тоже. Наверное, людей на фоне часов. Ты заметила? Ты тоже заметила?
— Да… Здесь все люди — как родственники, — она помолчала, разглядывая часы. — А куда они смотрели?
— Ты не видела? — он удивился.
— Я смотрела на людей.
— Видишь — два окошечка над часами? Каждый час они открываются, и в них появляются фигуры двенадцати апостолов. А теперь смотри, у верхнего циферблата справа и слева еще по окошку. В них показываются куклы. Четыре куклы: турок, скелет, гордец — он смотрится в зеркало, и купец — он трясет кошельком. А скелет рукой показывает на турка, дескать, я за тобой приду. А турок качает головой — не хочет умирать. Ты что, правда, не видела? Правда, на людей смотрела?
Оксана удивленно кивнула в ответ.
— Ну, ты даешь!
— Но ведь мы вернемся?
— Вернемся, — пообещал Женька.
В сувенирных лавках продавались футболки, пепельницы, открывашки для пива, стеклянные фигурки, открытки, шкатулки, кружки, блюдца, календари, картины, деревянные игрушки, хрустальная посуда, ювелирные украшения, подсвечники и многое, многое, многое другое. Хотелось купить сразу все, хотя понимаешь прекрасно, что на самом деле ничего из этого тебе не нужно.
У входа в каждый магазинчик висели марионетки — бессловесные фигуры сказочных героев; они шевелились беспомощно, как лунатики, когда продавец двигал крестовиной. Некоторые марионетки были ростом с семилетнего ребенка.
В магазинах Оксану почему-то принимали за француженку, она радостно смеялась и припоминала изучаемый в школе, но подзабытый язык.
* * *
Небо закипело, забурлило серыми хлопьями, но, проворчав в высоком отдалении, против ожидания не хлынуло на землю, не сыпануло колким градом — скользко просвистело ветром по узкой, на двоих, улочке и бросило, как горсть монеток в фонтан, с десяток тугих капель.
Под легкий шелест незнакомых слов и торопливые шаги к барам и сувенирным магазинам переулок опустел, готовый принять ливень. Четверо японцев впереди переглянулись, что-то друг другу прокрякали и синхронно выстрелили в небо салютом из одинаковых желтых зонтов. Больше не было ни души.
Воздух заметно потемнел. Ветер принес острый запах дорожной пыли. По узкой мостовой прошла гнедая лошадь, запряженная в пролетку. Запах лошади смешался с пыльным запахом и повисшим в воздухе ожиданием дождя — но дождя не было.
Перешептавшись, словно по команде, японцы опустили зонты, подняли к небу лица с написанным на них знаком вопроса и с тихим треском сложили зонтики, как сабли в ножны. Выше крыш бежал-торопился ветер. По нему струились рваные скисшие облака. Небо, пожадничавшее дождя, нашептывало о том, что вот-вот случится что-то важное.
Было ниже сердца такое странное чувство, будто… да, именно: игра в прятки. Лежишь за пышно пахнущим сиреневым кустом, слившись с его листвой, затаив дыхание, и чуешь, что к тебе уже приближаются. Стараешься не дышать. И одновременно готовишься вскочить на ноги, чтобы побежать так быстро, как только сможешь.
Жмурясь от пыли, ветром задуваемой в глаза, Оксана услышала Женькино задумчивое:
— Представь себе, что ты живешь вот в этом доме…
Она прикрыла глаза козырьком ладони от ветреной пыли и запрокинула голову к узким резным балконам. На одном из них представила себя — глядящей то на узкую трещину неба, то на столь же узкую улицу. Балкон был такой ветхий, что казалось, вот-вот, не выдержав собственной резной тяжести, рухнет вниз, прямо на японских туристов. Подъезд выходил прямо на улицу. Над ним — барельеф льва с поднятым гордо хвостом.
— Дом называется “У золотого льва”. В средние века у домов не было номеров, — сказал Женька и продолжил. — Представь, что ты живешь в этом самом подъезде, например, на третьем этаже, окна выходят на улицу. В квартире очень шумно, круглые сутки раздаются голоса на иностранных языках, как у подножия Вавилонской башни, но ты к этому привыкла.
— Меня зовут Тереза, я живу с братом, оба мы художники и по выходным продаем свои картины на Староместской площади и Карловом мосту, чтобы заработать на учебу.
— Мать Тереза… — Женька засмеялся.
— Ну, тогда Мария. Есть чешское имя Мария?..
— Мария — имя интернациональное. А брат?
— Брата зовут Людвик. Он с детства терпеть не может свое имя! Мы погодки, внешне он очень похож на меня, только у меня, как сейчас, короткие волосы, а у него — до плеч. Родители наши на пенсии и живут где-то в пригороде. По субботам мы ездим к ним в гости, — Оксана задумалась. — А еще у нас есть кот. Толстый, рыжий, ленивый кот. По имени Зайка. В нашей квартире пахнет красками и скипидаром. Живем мы вроде бы дружно, но ему часто не нравятся мои картины, а мне не очень-то симпатичны его девушки. На идиллию не тянет, — Оксана улыбнулась, подставила ладонь небу, проверяя, не начинает ли снова моросить. — У нас мало денег, но мы мечтаем о путешествиях, я — о Португалии, а Людвик спит и видит Бразилию, где много-много диких обезьян.
— А я там есть? В этой жизни?
— Может быть…
Задумалась: странный вопрос. Как на него ответить, чтобы дружбой, а не намеком?
Женька ждал ответа. Улыбался лукаво, будто вот-вот подмигнет.
— Может быть, однажды, в маленьком баре… Или на Карловом мосту, где я по выходным торгую картинами…
— Или случайно, в трамвае. Или на каком-нибудь джазовом концерте. Или в продуктовом супермаркете. Или, например, на эскалаторе метро!
— Хорошо. Пусть в трамвае. Только я бы в этой жизни, наверное, не знала бы ни слова по-русски… Сказала бы: “I do not speak this strange language”, улыбнулась и прошла бы мимо, не оборачиваясь.
Он нашел выход:
— Может, ты учила бы русский в школе. Здесь, кстати, многие говорят на русском. А если нет, то мы бы говорили на английском!
— Если бы нам было о чем разговаривать. Потому что в этой жизни у нас не было бы ни одного общего воспоминания.
— Давай не будем о грустном.
— А как иначе? Все закончилось бы тем, что я вернулась в эту квартирку и легла спать, думая о картинах, которые я когда-нибудь напишу, и о том, как там, в странной, далекой, дикой, заснеженной России живут люди. И медведи. В одном и том же доме: люди и медведи.
— И в тот же день на Карловом мосту ты встретила бы бывшего одноклассника, с которым не виделась несколько лет, и сразу же думать забыла обо мне. Хотя мне хочется верить, что женщины не настолько ветреные.
— Конец фильма. Слащаво и неправдоподобно. Одним словом, Голливуд. Напиши сценарий и продай какому-нибудь Кэмерону. На вырученные деньги следующим летом вместе поедем в Барселону.
— Нет, — возразил Женька. — Вот если бы я к тебе примчался из аэропорта на такси и сказал: “Выходи за меня замуж” — вот тогда бы это был Голливуд.
— А если бы это был мексиканский сериал, я бы ответила: “Нет! Ты же мой потерянный в младенчестве брат-близнец!” — и потеряла сознание.
Сверху снова брызнуло несколькими каплями, словно на балкон вывесили сушиться мокрую простынь.
— Кажется, дождь собирается, — протянул Женька и неожиданно предложил: — Пойдем к тебе домой!
Схватил ее за руку и потащил к подъезду.
— Ты чего? — Оксана пыталась отбиться. — Ты сошел с ума, там же люди живут, как они на нас посмотрят, ты подумай, Жень!
Он развеселился:
— Молчи, женщина!
— Женя! — взмолилась Оксана.
— Молчи, Мария!
— Женя, ну ты что как маленький?
— Странно, — говорил он невозмутимо, — ни тебе железной двери, ни кодового замка. Добро пожаловать, гости дорогие!
Оксана едва поспевала за ним по темной узкой лестнице.
— Где хочешь жить? — спросил Женька, добравшись до третьего этажа. Двери были абсолютно одинаковые. Из темного дерева. — Здесь или здесь? Слева или справа?
— Слева, — Оксана махнула рукой.
— Отличный выбор! И вот, — добавил Женя таинственным шепотом, — за левой дверью номер не-знаю-сколько оказывается…
Он трижды постучал. Прислушался. Стукнул еще трижды — безответно.
— Никого, — шепнула Оксана, прячась за его спину.
— Тихо…
— Женя, представь: сейчас открывается дверь — а там я! По имени Тереза!
— Мария.
— Ну, или Мария. Представляешь?
— Вот она испугается!
Оксана прыснула смехом в Женькину спину, он недовольно оглянулся:
— Ну что, пойдем на улицу?
Глазами показав на другую дверь, Оксана тихо сказала:
— А здесь вот должна жить пожилая актриса. Она не снимается лет уже двадцать. Ее все забыли. И зрители, и прежние поклонники. Хотя в молодости была очень популярна! И сейчас стены ее квартиры оклеены старыми афишами, газетными статьями, портретами… Она все надеется, что какой-нибудь режиссер вспомнит о ней и пригласит сниматься. Не обязательно в главной роли. Можно в мелодраме, в роли бабушки главной героини.
— Скорее, парализованной прабабушки, не встающей с инвалидного кресла. И лучше не в мелодраме, а в детективе, в финале которого окажется, что серийный убийца — именно эта безобидная старушка.
— Женя! Не перебивай! Так вот, ей обидно, что о ней забыли. Она ненавидит молодых актрис, всех их считает бездарностями и не понимает, как можно снимать их, когда еще жива она, дива. Да, ей нравится это слово — “дива”. Она боится смерти, потому что смерть для нее — крайняя стадия забвения. Ей уже больше восьмидесяти, но перед смертью она мечтает сыграть еще хотя бы в одном фильме. Еще раз в жизни ощутить себя актрисой. Да, про нее почти все забыли, но она все равно надеется. Говорит всем подругам-соседкам: скоро вы снова увидите меня в кино! Хотя у таких людей редко бывает много друзей. Дружба предполагает честность, поэтому подругами она называет только своих почитательниц.
Женька слушал, кончиками пальцев постукивая по фотоаппарату. В школьные годы им никогда не надоедала эта игра — складывать истории о незнакомых людях.
— Вот, — увлеклась Оксана. — Каждое утро она делает макияж: черным карандашом обводит глаза, красит губы вишневой помадой и становится похожа на всех женщин, боящихся старости и смерти. Несмотря на возраст, она носит обувь только на высоком каблуке, хотя и частенько присаживается отдохнуть на скамейке, когда на улице ноги ей сводит болью. Еще она надевает шляпу с широкими полями, темные очки, даже если на улице нет солнца, и белые потертые перчатки. Но перчатки — не каждый день, а для особого шика. Например, когда она идет в кафе выпить чашечку свежезаваренного кофе. Она очень любит хороший кофе! В кафе она постоянная клиентка, ее знают, стараются обслужить хорошо и быстро. Мальчику-официанту кажется, что где-то он ее видел, может, в каком-нибудь старом фильме, он не помнит, но не спрашивает. Она же в глубине души уверена, что каждый прохожий знает ее имя, и обижается, если вдруг ее не признают и не попросят автограф.
— Однажды, — сказал Женя, — ей позвонит молодой режиссер и предложит роль в рекламном ролике. Роль домохозяйки, которая открыла для себя очередной необычный стиральный порошок. Она смертельно обидится и с тех пор перестанет ждать звонка гениального режиссера, красить губы и надевать перчатки.
— Но от шляпы, каблуков и кофе она не откажется до самой смерти, — добавила Оксана. — Я думаю, в рекламе кофе она снялась бы с радостью, гордилась бы этой ролью и умерла счастливая.
— Только не в рекламе быстрорастворимого кофе.
В подъезде было сумрачно, голоса отдавались легким эхом, за которым слышно было, как за стенами бьет в асфальт упругий ливень. Несколькими пролетами выше кричала кошка, видимо, просясь домой.
— На чердаке обязательно должно жить привидение, — предложил Женя. — Такой старый дом, будет просто нечестно, если в нем нет ни одного призрака!
— Ты предлагаешь подняться и проверить?
— Нет, конечно. Но ты должна знать, в Чехии — самое большое в Европе число привидений на душу населения. На втором месте — Англия.
— Врешь! — смеялась Оксана.
— Да нет же, чистая правда! — Женька тоже сорвался в смех. — Я серьезно, здесь почти все страшные сказки начинаются словами “Один путник остался ночевать в старом-старом замке…” И вот темной-темной ночью, только пробили часы полночь, в комнате его появилась женская фигура, вся в белом… То была жена графа, невинно убиенная мужем, аки Дездемона…
— Жень, — тихо окликнула Оксана.
Он замолчал.
— Я так рада, что встретила тебя здесь.
Легко сказалось, само собой.
Поймала его улыбку, как солнечный зайчик, — потеплело у самого сердца.
Подумала: самое лучшее, что случается с людьми, это другие люди. И хотела вслух сказать, но снизу раздались легкие шаги и шуршание зонта.
Поднималась молодая женщина. Брюнетка, волосы зачесаны на косой пробор и слегка намочены дождем. Оксана посторонилась, уступая дорогу.
— What is your name? — услышала из-за спины. В Женькином голосе пряталось веселье: для него продолжалась интересная игра. Оксана затаила дыхание.
Женщина неловко обернулась, будто не на голос, а на шепот. Одной ногой стояла на ступеньке, другая балансировала на весу. Непонимание промелькнуло в ее глазах.
— Terese, — сказала женщина на французском.
Оксана дернула Женьку за рукав и шепнула:
— Пойдем, пойдем скорее.
Он сделал вид, что не расслышал. Хотел спросить еще о чем-то, но Оксана наступила ему на ногу и, откашлявшись, он замолчал.
— Excuse moi, — пряча смех, попросила Оксана.
Дождь перестал. Впервые за несколько дней началось солнце. Оранжевым и теплым светом поливало город. Глазам было больно смотреть в небо — в них словно попадали брызги апельсинового сока.
* * *
Он уехал за две недели до экзаменов. Сдавал их досрочно. Родители собирались очень быстро, отца торопили в столице. Женька не расставался с учебниками, все зубрил и зубрил. Он переживал, ему нужны были хорошие отметки. В семье Савечкиных так было заведено, что за каждую четверку отец лишал Женьку карманных денег на неделю.
Был май, томно-жаркий, весь в липкой зелени: проклевывались листочки на ветках, а на скамейках появлялись листы бумаги с надписями “Осторожно, окрашено”. Оксана целыми днями сидела в Женькиной комнате, он усердно готовился к экзаменам, она же не понимала, как можно потратить последние дни в родном городе на зубрежку.
На второй день, не выдержав, Женька сказал:
— Только не обижайся, но ты меня отвлекаешь, — он решал алгебру, а она заглядывала ему через плечо, он раздражался, и ответ ни в какую не сходился с напечатанным в конце учебника. — Я, правда, не могу так…
Следующие дни Оксана провела на его кухне. Пыталась читать учебники. Время от времени Женька выходил попить чаю. Оксана с радостью ставила чайник, заваривала свежий чай, спрашивала, как успехи. Не верилось, что времени осталось так мало, и было бы глупо тратить его на обиды.
Женя, конечно, сдал все, сдал на одни пятерки. Уже отправили мебель железной дорогой, и последние дни Савечкины жили у бабки. Почти все вещи упаковали, с друзьями попрощались, а Оксана все никак не могла поверить, что он уедет. У нее в голове это не укладывалось, казалось дурацкой выдумкой. Перед сном она все думала: завтра Женька скажет, так и так, никуда не едем, отец передумал. А наутро он небрежно говорил что-то вроде:
— Вот твои кассеты, наконец я их нашел.
Последними вечерами, попрощавшись с ним на ночь, она заходила в свой подъезд и чувствовала, что не может больше сделать ни шага. Словно ее парализовало. Она садилась на ступеньки, смотрела в вечерне-темный квадрат окна с треснувшим стеклом, беспомощная, как любой человек, оказавшийся перед тем, что кто-то называет судьбой, а кто-то — обстоятельствами. От слабости не могла даже плакать. Думала: надо что-то сделать, хоть что-нибудь, ведь должен быть какой-то выход! Впервые в жизни просила: Господи, пожалуйста, ни о чем никогда больше тебя не попрошу, ну, пожалуйста, ну один раз в моей жизни сделай чудо, неужели я не достойна одного маленького чуда?!
Оксана отказалась прощаться с Женькой. Как будто это был необходимый ритуал, без которого он никуда не уедет. Он позвонил ей и попросил выйти к подъезду. Она сказала: “Ладно” — но не вышла. Не смотрела в окно. Задернула шторы, включила музыку. Она знала: самолет в семь.
Ровно в семь часов вечера Оксана раздвинула шторы, выключила магнитофон и села решать алгебру. Ответы, как ни странно, сходились.
Теперь она могла ему признаться:
— В тот день, когда ты уехал, мне приснилось, что вечером я иду к тебе делать уроки, как обычно, будто не знаю, что тебя больше в городе нет, захожу в твой подъезд, звоню в дверь, открывает какая-то древняя бабка, не слышит, что я говорю, а я кричу уже: “Позовите Женю! Мне Женю позовите!”, а она в ответ только так беспомощно: “А? А?”. И на этом месте зазвонил будильник. Такой реальный сон.
— Да?
— В школе девчонки меня избегали. Так посматривали, будто я вот-вот разревусь. Замолкали, когда я мимо проходила. Правильно делали, между прочим, потому что если бы кто-то со мной заговорил, я бы точно не сдержалась. Я с последнего урока ушла и на троллейбусе ездила по кругу. Домой идти не хотела. На следующий день школу прогуляла.
— Да?
— Да. Потом алгебру завалила, ни одного задания не решила, на осень осталась, на меня так дома кричали! Ну, тут лето настало, мы, как обычно, на дачу уехали, потом на море, классно, целых две недели, а когда вернулись, я каждый день к репетитору по математике ходила, как вспомню, так вздрогну. Лето закончилось, началась школа. Все как-то перемололось. Даже сама не заметила, как все перемололось. Хотя вначале, да, скучала я очень. Увижу что-нибудь интересное или прикольное, первая мысль: вот бы Женьке рассказать, вот бы он посмеялся. Или гуляю по городу и мысленно с тобой разговариваю, как сумасшедшая, хорошо, что не вслух.
Оксана говорила и чувствовала, что не может остановиться.
— А потому начал сниться другой сон, всегда в разных вариациях, но по сути один и тот же. Я приезжаю к тебе в город… Снился мне все время один и тот же город… Ничуть на реальную Москву не похожий. Иногда зимний, иногда летний, но всегда один и тот же. Улица одна и та же. Очень длинная, и какой-то театр стоит. И река. Вот. Снилось мне, что я прилетаю к тебе, а ты об этом ничего не знаешь. Я выхожу на эту улицу и просто иду по ней. Иду, иду, иду. Не ищу тебя, не бегу, просто иду, иду, иду. Люди какие-то мне навстречу, дети в снежки играют… Иду, иду, иду. А улица эта все никак не кончается… Окончания — два. Одно такое: я нахожу какой-то полуразрушенный дом, при этом я откуда-то знаю, что ты в нем не живешь, но очень часто в нем бываешь. Я захожу вовнутрь, поднимаюсь по лестнице, вижу длинный коридор, там никого, но следы ремонта. Ступеньки закапаны известкой, везде валяются старые газеты. Потом я вижу рыжего кота. Он оказывается говорящим, но что именно он говорил — я не запомнила. И весь дальнейший сон сводится к тому, что мы с этим котом ходим с одного этажа на другой… А второй вариант сна короче: от аэропорта я сажусь на маршрутку и приезжаю к твоему дому. Немного плутаю, но дом нахожу довольно быстро. Я захожу в твой подъезд. Очень широкая лестница, кажется, даже старинная. Ты в моем сне живешь на четвертом этаже… И мне снится, что я поднимаюсь до третьего этажа, а на четвертый подняться никак нельзя — лестница обрывается, вместо нее провал. Я начинаю думать: как же ходят люди, которые живут на четвертом и пятом? Я выхожу во двор, обхожу дом с другой стороны, вижу пожарную лестницу и думаю: залезть или нет? Вдруг я вспоминаю, что прилетела я только на один день и только для того, чтобы издали посмотреть на твои окна. Смотрю я на часы и понимаю, что самолет-то уже улетел!..
Когда Женька уехал, она ни за что не решилась бы написать ему: люблю, скучаю, плохо. Гордость в ней всегда была намного сильнее любви. Гордость — панцирь, скрывающий живые больные чувства, знала один-единственный мотив: все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!
А теперь говорила правду и верила, что все было не так уж и страшно, даже забавно.
Женька молчал. Оксана не знала, слушает он ее или думает о своем. Ей нравилось его молчание. Он не отпускал ее руку, и она снова чувствовала себя девятиклассницей. Так светло было на душе и жила уверенность, что ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра не может случиться ничего неприятного.
Женька слушал ее и понимающе кивал, но мыслями блуждал вдалеке. Думал он о том, что никогда, никогда не понимал девочек. Если уж совсем честно, тогда, в десятом классе, Женя ни о чем не догадывался. Он искренне считал, что Оксана самый лучший и преданный его друг. Замкнутые друг на друге, с одноклассниками они общались поверхностно, лишь по делу — так было хорошо вдвоем в своем отдельном мирке. Настоящая дружба — так всегда думал Женька — редка, как и настоящая любовь. Но тогда ему не приходило в голову слово “любовь”. Это было всего лишь слово.
Хотя нет, не совсем. Он вспомнил, как однажды его мама, взглянув на фото Оксаны, сразу сказала: “Ты не замечаешь, а она по уши в тебя втрескалась”. Он не поверил и постарался об этом забыть. Ему страшновато было думать о том, что мамины слова могут оказаться правдой. Такая правда еще не была ему нужна.
Еще… он смущался, думая об этом, даже когда никого не было рядом… чем Оксана отличалась от друга-парня? Оксана не была парнем. У Оксаны была заметно припухлая грудь. Женя не хотел ее видеть, но не видеть не мог. Иногда он стыдился Оксаны слегка, он надеялся, что она не замечает его нехороших взглядов, но украдкой продолжал смотреть и краснел, когда она случайно ловила на себе его взгляд.
Он шел рядом с Оксаной и хохотал внутри над самим собой.
Она делала то же самое.
Хорошо, когда любовь заканчивается смехом над собой.
Бывают — редко, но все-таки бывают — такие вот дни, светло и тепло озаренные непривычным желанием говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Будто ненужные формулы по физике, забывается, как врать, лукавить, притворяться, выпендриваться.
К тому же ложь, и лукавство, и комплект карнавальных масок “неделька” нужны только когда тебя не понимают. Иначе зачем они? Зачем? Зачем портить неправдой такой хороший день?
Медленно, чтобы растянуть удовольствие, брели по крутым улочкам лабиринта Малой Страны, так и просящимся на настенный календарь. Каждый дом был будто музей. Не верилось, что здесь могут жить взаправдашние люди, а не герои фильмов.
Не только у людей, у домов тоже были свои магические истории. Например, дом, носящий имя “У трех страусов”. Попросила жена мужа: “Дорогой, купи мне страуса!”. Купил муж страуса, жена довольна. Через месяц снова просит жена: “Дорогой, купи мне еще одного страуса!”. Муж поскрипел зубами, но не нашел, что возразить, пришлось ему купить второго страуса. Но когда через месяц жена попросила третьего страуса, он не утерпел: “Чтоб ты сама превратилась в страуса!” — говорит. Приходит он вечером домой и видит: жены нет, а по дому разгуливают сразу три страуса — два самца и одна самка.
В узкой расщелине между крышами домов слева и справа творожилось небо. Солнце бултыхалось в нем, лучами не касаясь земли, и внизу было прохладно, тихо и немного таинственно. Казалось, что вот-вот случится чудо.
Потрясенная обаянием старого квартала, Оксана то и дело останавливалась и просила:
— Женя, пожалуйста!
Он смотрел на нее загадочно черным фотоаппаратным глазом.
Оксана улыбалась ему и тем, кто однажды увидит ее на фотоснимке.
Срабатывала фотовспышка — на мгновение в воздухе появлялось солнце. Женька отводил фотоаппарат и улыбался в ответ. Ему нравилось фотографировать радость — самому делалось радостно.
Две девушки за спиной громко переговаривались по-английски. Оксана обернулась — никого, и сразу поняла: радио. Голоса сменились песней — хитом сезона. Из-за угла появился и вверх по улице пополз лупоглазый автомобиль, из открытых окон которого во все стороны летели ноты.
— Руссо туристо, не иначе, — сказала Оксана, спиною вжимаясь в прохладный средневековый камень. Женька прижался к противоположной стене.
Автомобиль проехал мимо, зеркалом скребнув неловко по стене. Из его серебристого тела раздался ненормативный вопль загадочной русской души.
Улица поднималась на склон, ближе к солнцу, и влажная прохлада пряталась в расщелинах асфальта, расползалась по углам, забивалась в трещины на стенах, плыла тенями под ногами, обутыми в кроссовки.
В маленькой сувенирной лавке Оксана купила марионетку — остроносую ведьму в черной шляпе. Женька буркнул под нос что-то вроде “Потрясающее фамильное сходство”, Оксана, дергая за ниточки, пыталась управлять ведьмой, что получалось неважно: ведьма клевала асфальт длинным носом.
Наконец превратившись в ступеньки, улица вывела из лабиринта на обзорную площадку, затоптанную и затопленную людьми. Туристы смотрели на город через объективы фотоаппаратов и видеокамер — чтобы лучше его увидеть. Засматривали осколок средневековья, со всех сторон окруженный обзорными площадками.
На чудо нельзя смотреть слишком долго или слишком часто. На то оно и чудо. Чем больше взглядов, тем скорее оно превратится в глянцевую картинку.
Рядом торговали картинами, фотографиями, открытками и календарями с изображением пражских видов выходцы из стран былого Союза. Один из них, слегка подпитый, подбежал с пачкой рекламных объявлений, заюлил:
— Вы не хотите посетить концерт органной музыки? Это здесь недалеко, в соборе святого Николая. Начало в четыре, всего четыреста крон, всего четыреста крон! Очень дешево!
“Всего четыреста крон!”, — отозвалось в голове ненужным эхом.
— Мы подумаем, — вежливо ответила Оксана и взяла протянутую рекламку.
— Обязательно, обязательно покажите ее на входе! Видите, — ткнул грязным пальцем, — здесь написано: Николай. Значит, вы от меня, мне за это заплатят. Понимаете? Сами вы откуда?
Оксана с Женей переглянулись и ответили хором:
— Из Кемерово.
— А я из Воронежа, — разочарованно ответил Николай, на что оставалось только улыбнуться и сказать: “Хороший город”. Хотя не были в Воронеже, но все равно: хороший город.
Улицы Пражского Града были залиты солнцем и людьми, шумящими, галдящими, перекрывающими звон далеких трамваев. Никуда не торопясь, почти все люди шли быстро, будто боялись куда-то опоздать. Приходилось держаться за руки, чтобы не потеряться в потоках толпы, текущей во все стороны сразу.
У ворот президентского дворца чеканным шагом менялся караул. Люди смотрели, подбадривали гвардейцев криками на незнакомых языках, после смены караула подбегали и фотографировались рядом с часовыми, невозмутимыми, как манекены в витрине магазина.
Грифельно-черный собор святого Витта со всех сторон был окружен строительными лесами и ядовито-зеленой ремонтной сеткой. Внутри давила темнота — в огромном соборе темноте было просторно, свет пробивался вяло, подкрашенный цветными витражными стеклами, и хотелось выбежать как можно скорее из древней мрачности на солнечный свет.
На выходе из собора, потеряв на миг Женину руку, Оксана в растерянности остановилась, и вдруг — фотовспышкой — пришло наконец ощущение, ради которого она сюда приехала. Это чувство было кисло-сладким, как вишневый сок, оно переполняло тело от корней волос до кончиков пальцев на ногах, звалось так: “Я — в Праге” и призывало смотреть, смотреть, смотреть, восхищаться и запоминать.
— Здорово, да? — спросила Оксана, вновь нащупав Женину ладонь.
— Да, — он понял, потому что чувствовал то же самое.
Неподалеку нашлась Злата улочка с крохотными кривоватыми домиками, будто вырезанными из картона и выкрашенными гуашью на уроке рисования во втором классе. По преданию, здесь когда-то жили маги. Теперь же в каждом доме здесь открылись сувенирные лавки, где продаются рыцарские кольчуги, шлемы, мечи и самые настоящие пояса верности.
— Знаешь, — сказала Оксана, — я сейчас так себя чувствую, будто вырвалась из клетки на волю. Такая свобода. Такое восхитительное незнание того, что случится через пять минут.
Легендарный Карлов мост был забит людьми, как автобус в час пик. Уличные музыканты самозабвенно играли джаз. Под мостом проплывали маленькие прогулочные катера, заполненные людьми. Отовсюду плескалась музыка.
Оксана с Женей, пробираясь через толпу, разглядывали статуи. Картины, изображающие Карлов мост в различные времена года. Снова статуи. Как в вернисаже под открытым небом. Оксане показалось, что они с Женей незаметно сами стали частью картины.
— Ты заметила нищих? — спросил Женя. — Обрати внимание: во-первых, все они стоят на коленях или закрывают лицо руками. Во-вторых, почти каждому помогают животные. У кого-то собака, у кого-то кошка, я один раз видел нищего с попугаем!
К волшебной статуе Яна Непомуцкого стояли в очереди из человеческих неисполненных желаний. Прямо перед Оксаной японский турист со смаком впечатал ладонь в магическое место и что-то радостно закричал на своем языке. Она почему-то подумала: “Вот у этого — точно сбудется”. Коснулась затертой до медного блеска статуи. Вспомнила желание. Загадала.
Чтобы никому не мешать, Оксана отошла в сторону. Прислонилась к каменно-холодным перилам. Оглянулась и не увидела Женьку. Исчез, растворился в воздухе, как привидение. Раз — и все. Будто на самом деле не было его. Привиделся. Придумался.
Почувствовала: не по мосту идет, а плывет по воздуху. Остановилась, боясь пошевелиться. Обидой свело скулы. По коже пополз серо-облачный холод. Обняв себя за плечи, смотрела на стоящую прямо в воде статую рыцаря Брюнцвика, сжимающего блестящий меч.
Обернулась, блуждая взглядом по пестрой шумной толпе. Бесполезно. Все лица сливались в одно — незнакомое и ненужное. Напротив, на перилах моста, сидели босоногие хиппи лет так пятнадцати. Один из них орал под гитару что-то неразборчивое на английском. Еще двое — парень и девчонка — танцевали, путаясь на пути у людей. Им было весело.
Хотелось громко закричать, как заплутавший в лесу. Или сесть на брусчатку, подтянуть колени к груди и никогда не вставать. Мысли путались, сплетались в тугие узлы.
Неожиданно пришло воспоминание. Оттуда же, из девятого класса.
Во время предновогодней дискотеки Оксана вбежала из темной, гремящей музыкой столовой в тот класс, где девятиклассники сложили сумки и верхнюю одежду. Хотела подкрасить губы на случай, если на дискотеке все же появится Женя. Он был не из любителей подобных мероприятий, но обещал ей прийти, чтобы проводить до дома.
Настольная лампа на учительском столе пускала дымчатые тени по полу, стенам и доске. На столах спали вповалку сваленные пуховики и шубы с запахом растаявшего снега. Пока Оксана искала под ними свой рюкзак, ее негромко окликнули. От неожиданности она вздрогнула, но тут же узнала голос и повернулась, радостная.
Женя сидел на дальнем подоконнике, спиной прижавшись к морозному стеклу. Вид у него был сонный и хмурый, будто на первом уроке.
— Ты что здесь? — неловко спросила Оксана.
Он ответил:
— Тебя жду. Я же обещал.
— А-а.
— Ты же просила прийти, вот я и пришел.
— Хорошо. А то я боюсь одна домой возвращаться. Темно.
— Я поэтому и пришел, — снова повторил он.
Нахохлившись, как вороненок, Женя выглядывал из зимней куртки и постукивал по батарее ногами в зимних ботинках — еще не растаял снег, забившийся между шнурками.
— Давно ждешь? — спросила Оксана.
— Нет. Только подошел.
— Замерз?
— Нет.
— Там же холодно.
— Там терпимо.
Оксана села рядом с ним. Прижалась лбом к ледяному оконному стеклу. От батареи же поднимался удушливый жар, и ногам сразу стало тепло, а лицу и шее — приятно прохладно. Оксана все не могла отдышаться от душной дискотеки. В ушах продолжала грохотать музыка. Говорить ни о чем не хотелось и не моглось.
За окном было темно. Темно-синий воздух. А снег — такой белый, что кажется в темноте светло-синим. Такой снег освещает дорогу, когда фонари не горят, а стоят молча, виновато сутулясь над тротуаром.
Окна лицея выходили на парк, разбитый здесь прошлой весной. Парк назвали именем Победы. Черными тенями в его глубине вырисовывались очертания танков и небольшого военного самолета. Деревца, посаженные год назад, были такими тонкими, что растворялись в темноте. Еще дальше, на другом берегу узенькой речки Искитимки, празднично горел мерцающими огнями цирк.
— А я тут тебя жду, — еще раз сказал Женя.
Оксана хотела сказать: “Спасибо”, но это слово застряло у нее в горле упругим комком. Чтобы согреться, обняла сама себя за плечи. Хотя холодно было не плечам, а в животе. Там, где, кажется, находится солнечное сплетение, все онемело и заледенело. Словно вот-вот уснешь на много тысяч лет.
— Дует? — спросил Женя.
— Ага.
В оконные щели действительно поддувало. Оксана смотрела на Женино слегка размытое отражение.
Вот сидит рядом человек, одновременно очень близкий и очень чужой, заключенный в другом теле, и о чем он думает сейчас — непонятно, и нравится ли ему она — тоже не совсем ясно, но важно! Другой человек. Тоже — человек, но — другой! Казалось, вот-вот она сделает то, к чему мысленно готовила себя всю неделю, о чем давно мечтала: повернется и поцелует его сначала в щеку, потом — в уголок губ. Женя сидел совсем рядом, Оксана чувствовала его запах, дыхание, тепло. Почти решившись, она набрала воздух в легкие, повернулась к нему, закрыла глаза, на мгновение замерла, потянулась…
Женя спрыгнул с окна и по-деловому сказал:
— Пойдем. Поздно уже.
— Ага, — с сожалением выдохнула Оксана. — Пойдем.
Поглядывая на себя в зеркальной темени окна, Оксана застегивала пуховик. Пальцы не повиновались ей. Внутри все дрожало, будто тонкая бумага на сквозняке.
За дверью, в коридоре, смеялись, побулькивая, два хмельных физрука. В столовой гремела песня с неразборчивыми словами.
Домой шли под пушистым снегом, под надутыми оранжевым светом фонарями, под чьим-то невидимым взглядом, перед которым Оксане было стыдно за боязливость, растерянность и желание спрятаться там, где никто бы ее никогда не нашел.
Было не очень холодно, поэтому шли пешком, не дожидаясь автобуса. Говорили о погоде, о завтрашних уроках, о скорых каникулах и о Таиланде, куда завтра улетает Женин отец. От холода дышать было немного колко.
Поглубже забравшись подбородком в шерстяной шарф, Оксана шагнула на протоптанную через двор дорожку впереди Жени. Воздух вокруг одновременно был синий и седой, снег поблескивал вдали, серел под ногами и чернел рытвинами оступившихся шагов рядом с тропинкой. Под ногами чуть слышно похрустывали, ломаясь, свежие снежинки.
Проводив ее до подъезда, Женя завернул за угол дома, а Оксана осталась у заметенной снегом скамейки — прикладывать снег к пылающим щекам; а уже на ступеньке, поскользнувшись на ледяной корке, испуганно взмахнув руками, полетела спиной в мягкий холодный сугроб.
Было так: а-а-а-х… — как в детстве на цепочной карусели.
Снег сугробный забился под шарф, обжег шею, на миг оморозил ладони.
Снег небесный падал, падал, падал.
Из-за снега не было видно звезд. Снег падал, падал, падал. Ватные его хлопья серебрились в неярком свете “кобры”. Карнизы облеплены были снегом, окна горели красным-оранжевым-желтым теплом, а выше всего было небо, а с неба шел снег. И в этом сине-снежно-вечернем полумраке Оксана ощутила вдруг остро и больно, словно укол под лопатку, все холодное и полумрачное, что может произойти — разлуки, которые случатся во взрослой жизни, вокзалы и аэропорты, прощальные взгляды, и то одиночество, когда на улице — одна, под одеялом — одна, среди людей — все равно одна, сама по себе, своя собственная…
* * *
Женька ужом выскользнул из толпы, как только Оксана собралась уходить, и с облегчением выдохнул:
— Вот ты где! — схватив ее за обе руки сразу, он заглянул ей в лицо. — Расстроилась?
Она кивнула.
— Забудь! — скомандовал Женя.
Оксана с облегчением ответила:
— Уже забылось.
Решили перекусить, но не в кафе, а на природе. Купили сандвичи, тугие красные яблоки, минеральную воду и уселись на траве в первом встречном парке.
Здесь было безлюдно и тихо. Ветер слегка поддувал робкой свежестью мая, будто время здесь шло медленнее, чем в целом мире. Не парк, а бермудский треугольник.
У входа в парк встретили павлина. Он не боялся людей и горделиво позировал перед Женькиным фотоаппаратом, демонстрируя пышный хвост-опахало и ярко-бирюзовую грудку.
— В России от его хвоста давно бы уже ничего не осталось, — сказала Оксана. Она расстелила на траве джинсовую куртку, разулась, с облегчением освободив ноги, легла на живот, вгрызлась в сочное яблоко. — Жень, смотри, да здесь же целый зоопарк!
По дорожке шел заросший бородой мужчина, похожий на какого-то полярного исследователя, и вел за руку маленькое существо. Не ребенка. Женька присмотрелся — обезьяна, живая обезьяна, маленький шимпанзе в тельняшке, как в фильме “Полосатый рейс”.
— Знаешь, — сказала Оксана, — очень давно, когда я была совсем маленькой, я ездила с родителями на юг. В Сочи…
— Я знаю, я помню, ты показывала фотки.
— Да, там, в Сочи, по пляжу ходили фотографы и предлагали сфотаться с мартышками и с большими разноцветными попугаями. И все с ними фотографировались. Попугая я боялась — вдруг клюнет, а мартышка мне очень понравилась! Я до сих пор помню, что это был мальчик, и звали его Яша.
Женя не слышал ее, он разглядывал обезьяну, косолапящую за мужчиной.
— Как ты считаешь, — спросил он, — звери умеют думать?
Оксана что-то вспоминала, не слушая его. Он сказал:
— Мы забыли купить пластиковые стаканчики. Придется пить воду прямо из бутылки.
— У меня такое чувство, будто мы с тобой снова девятиклассники и прогуливаем школу, — неожиданно сказала Оксана с лукавой улыбкой и новой игрой в голосе. — Закрой глаза. Только по-честному закрой и представь, что нам с тобой снова по пятнадцать лет. Представь, что на улице летний безгрозовой май, в городе объявлен субботник, и старшие классы вместо уроков пришли в городской парк и граблями сгребают жухлую траву, бумажки и прочий мусор… Ты закрыл глаза?.. Учителя не работают и сидят на лавочках, как надсмотрщики, чтобы никто не сбежал за пивом. Пить пиво во время субботника — привилегия учителей… Ты закрыл глаза?..
Женька сидел рядом, не шевелясь, задерживая дыхание, и разглядывал ее мечтательное лицо. Оксана увлеченно продолжала:
— А мы с тобой, конечно, работать не хотим, мы потихоньку ушли в другой конец парка, за площадку для самых маленьких, где никого нет, и легли на траву. Просто легли на траву. Рядом. Никуда не надо торопиться. Полдень, солнце пригревает. Никто не знает, где мы. Самый обыкновенный майский день. Представил?
— Представил.
— Хорошо представил? — с подозрением спросила Оксана.
— Хорошо.
— Тогда на счет три откроем глаза? Один, два…
Женька слушал ее уже с закрытыми глазами. От яркого солнца под веками плыл белый яркий свет, и было горячо, как на море.
— Три!
Распахнув глаза, Оксана тут же спрятала их под козырьком ладони.
— Солнце!
Вытирая пальцами солнечные слезы, она сказала:
— И что же мы видим? Город Прага. Год две тысячи четвертый. Мне уже не пятнадцать лет. Тебе тоже. Самый обыкновенный июньский день.
Женя посмотрел на нее внимательнее и наконец-то признался:
— Послушай меня. Когда я смотрю через объектив, то кажется, что я вижу в нем сразу весь мир и очень сильно его люблю. Он такой большой. Такой разный. Нет ни одного одинакового лица. Такой многоцветный. В нем столько всего намешано. Столько необычного, столько красивого. Столько интересных деталей, вроде бы таких неважных. Обычно их не замечаешь. Или замечаешь, но не запоминаешь. Это ведь и правда не очень нужно. Но мне почему-то нужно. Я будто свой собственный мир создаю. Вот, а потом люди смотрят на мои фотографии и будто немного ко мне приближаются. К тому миру, который вижу я.
Оксана слушала его, приподнявшись на локтях. Чувствовала его теплое дыхание у себя на шее, где ниточка пульса. Будто приоткрылась потайная дверца.
— И все не то, все совсем не так, — увлеченно говорил Женя. — Казалось бы, что может быть проще: открой объектив, прицелься, нажми на спуск. А ведь неправда получается. Честное слово, как собака, все понимаю, все чувствую, а выразить не могу. Сам на себя злюсь. Ко всем цепляюсь: кто не спрятался, я не виноват… Я в такие дни хожу пешком. Я от работы не очень далеко живу, пять станций метро. Иду, думаю, разговариваю сам с собой, пытаюсь разогнать сомнения: есть у меня талант или только желание иметь талант? Один раз спросил у своего Палыча, а он как закричит: “Отстань, не действуй мне на нервы!” — тоже, видимо, в то утро был не в настроении. Может быть, по той же самой причине, что и я. Хотя он очень талантливый, можешь мне поверить. Проспиртованный насквозь, но почти гениальный. Разве может он быть недоволен собой?.. Потом страшно фотографировать. Зачем, если знаешь, что результат снова разочарует? Думаешь: а если все напрасно, если вместо хорошего фотографа из меня в жизни получится заправский неудачник? Ведь это конец всему…
Он приподнялся на локте, отпил тепловатой воды из бутылки, нагретой солнцем, вытер мокрые губы ладонью, коротко прокашлялся, отпил еще, с благодарной нежностью посмотрел на Оксану. Она молчала, ждала продолжения.
— Это все равно счастье, понимаешь? Особенно то мгновение, когда прозреваешь. Видел вроде бы одно, и вдруг — волной — другое, как на самом деле. Сам собой перед глазами предстает готовый снимок. Будто кто-то невидимый подсказывает, вот бы с ним однажды поговорить!.. Счастье — до крика. Изнутри распирает. Счастье — блеклое слово. Но другого не придумали.
С неподдельной завистью Оксана сказала:
— Здорово. Я тоже так хочу.
Он радостно спросил:
— Хочешь попробовать?
— Да, очень!
— Я тебя научу, у тебя должно получиться.
Оксана взяла из его рук фотоаппарат, отбежала на несколько шагов и прицелилась. Когда она нажала на спуск, золотое яблоко лопнуло, и в грудной клетке растекся его теплый исцеляющий сок…