Роман
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 11, 2006
Пролог
Молодежь двух соседних деревень враждовала между собой давно. Никто из кайбальских ребят не смог бы с четкой ясностью дать ответ на вопрос: по какой причине возникла неприязнь? С подсинскими вступали в стычки их деды, на этом поприще сменяли отцов сыновья, неизменно по-отечески подбадривая своих отпрысков на новые “подвиги”. Нередко драки заканчивались серьезными ранениями, случались и смертельные исходы, усугублявшие и без того напряженную ситуацию.
Ненависть поселилась в молодых сердцах, злоба, доходящая до исступления, стала уделом многих в наше время. Колхозы в деревнях распались, не справляясь с жесткими требованиями рыночных отношений. Новые формы хозяйствования созданы не были, и как результат — безработица, разруха, повальное пьянство. Молодые люди не получали трудовых навыков и не знали, для чего их теперь получать. Участилось воровство. Некоторые цепкие кайбальцы, неплохо существовавшие и в эпоху социализма, придумали новые способы получения прибылей: на маленькую деревню приходилось семь спиртовых точек. Хозяева спирта продавали свою продукцию всем, включая подростков и малых детей. Отказа не получал никто.
Днем молодежь сидела по домам, но когда над деревней сгущались сумерки, она, подобно адским змиям, выползала из своих нор и бежала на сходки, где жестоко напивалась или накуривалась. Потом, глубокой ночью, парни и девушки с пьяным матом и сальными шутками бесцельно слонялись по деревенским улицам, и тогда горе тому, кто по нелепой случайности попадался им на пути.
В субботу и воскресенье в клубе шли танцы. Там можно было напиться до потери сознания, усесться в кресла, стоящие по периметру помещения, и невидящим взором таращиться на кровавые лампы светомузыки, втайне надеясь, что приедут подсинские и тогда… тогда будет драка, заставляющая бродить кровь, можно будет козырнуть перед девчонками своей пьяной смелостью, а утром проснуться с разбитой головой и гордым осознанием выполненного долга, что не ударил вчера в грязь лицом и в глазах деревенских приобрел еще большее уважение.
Матери и отцы срывались на своих детей за порванные рубахи и штаны и уходили на грязную низкооплачиваемую работу соседней птицефабрики. А молодые люди, оставшись одни, переживали яркие события прошедшего дня и, за неимением альтернативы, продолжали вынашивать в своих головах новые дерзкие замыслы, прокручивать в мыслях деревенские сплетни, попутно управляясь по хозяйству. И так день за днем…
1
На дворе была июньская ночь 2003 года. Пять парней, вооруженных штакетником, стояли на крыльце сельского клуба. Моросил дождик, вздувая сотни крохотных пузырьков на молодых лужах. Вдалеке сверкали молнии, сопровождаемые раскатами грома.
Через некоторое время деревенские услышали рев десятков моторов, заглушивших небесную канонаду. Один за другим в боевом порядке на центральную улицу въезжали подсинцы. Остановились в десяти метрах от клуба.
— Что-то их мало, — сказал невысокий паренек Дерябину Кольке, подбившему своих ребят на внезапную вылазку.
— Мало, а штакетины где-то успели раздобыть. Не нравится мне это… Эй, кайбальские, сейчас мы вам провалим.
С крыльца в ответ прозвучала угрожающая фраза:
— А вы вокруг осмотритесь, ублюдки чертовы. Все — хана вам.
Смыкая огромный круг, из мрака ночи со стороны школы и Качинского переулка начали выступать темные фигуры подростков. Замкнув кольцо, они прошли несколько метров и остановились.
Рождая эхо, зазвучали гулкие удары штакетника об асфальт. Сначала вразнобой, барабанной дробью, потом, угадывая общий ритм, уже в такт. Деревенские собаки, случайно оказавшиеся на площади, разбегались, поджав хвосты. Сельчане, жившие поблизости и не пожелавшие закрыть ставни на ночь, в спешном порядке торопились отгородиться от внешнего мира деревянными створками.
— Быть беде, быть беде, — шептала бабка Авдотья своему глухому на оба уха деду и истово крестилась.
Дерябин Колька, внимательно осмотревшись по сторонам, с хладнокровием бывалого бойца, о чем кричали бесчисленные шрамы на его лице, осознал безысходность создавшейся ситуации. Все пути к отступлению были отрезаны, такого количества противников ему в жизни не приходилось встречать. Оставалось надеяться только на то, что завклубша вызовет милицию; но кто-то из окружавшей их толпы, будто угадав направление мыслей подсинца, язвительно бросил:
— Ментов не будет, пока мы вас тут не искрошим! Завклубша домой свалила, сын у нее больной.
Дружный хохот огласил окрестности, вторя фразе, которая лишала приезжих последней надежды на спасение.
Дерябин задумчивым взглядом обвел своих парней. “Крепкие ребята. На этот раз случайно прибившихся среди нас нет. Будут стоять, уверен, что будут”, — думал Колька, уставившись в одну точку.
Встряхнув головой, чтобы сбросить оцепенение, Дерябин увидел, что все глаза растерянно устремлены на него. Он понял, что пора начинать действовать.
— Ну чё встали? Круг из мотоциклов… Быстрей, быстрей… — сказал он тихо, но внятно, чтобы расслышать могли только свои. Взявшись за руль своего “Восхода” и выдвинувшись немного вперед, он заложил первый камень в фундамент будущей обороны.
Над площадью перед клубом повисло молчание. Прошло несколько секунд, и от кольца окруживших стали откалываться звенья людей и с ревом устремляться на жалкую кучку подсинцев. Еще мгновение — и круг кайбальских полностью распался, устремляясь вслед своим более решительным товарищам. Крики боли, пьяный мат стали итогом столкновения двух враждебных сил. Дорога дрожала от грохота, и на первый взгляд могло показаться, что подсинские смяты. На самом деле нападавшим удалось лишь опрокинуть заслон из мотоциклов. Спотыкаясь о них, первые волны нахлынувших, подгоняемые сзади остальной массой, становились легкой мишенью для обороняющихся.
В это время в темноте, подпирая плечом колонну клуба, с широко раскрытыми глазами стоял молодой человек, не принявший участие в потасовке. Бледное худощавое лицо искажали судороги. Его никто не видел, зато он видел и слышал все, содрогаясь от нелепости происходящего. До его слуха отчетливо доносились звуки драки и возгласы девчонок, подбадривающих своих и принижавших достоинства приезжих. Он и раньше приезжал в деревню проведать бабушку, но, будучи горожанином до мозга костей, большого желания выходить за пределы усадьбы не испытывал, а сегодня из праздного любопытства решил впервые посетить сельский клуб.
Больше оставаться на месте Андрей не мог. Черная тень отделилась от крыльца и уверенной походкой пересекла расстояние до места драки. Проталкиваясь сквозь толпу остервенело колотивших друг друга людей, Андрей продвигался к центру. Его валили с ног, град ударов, случайных и намеренных, со всех сторон сыпался на него, а он, ни на кого не обращая внимания и никому не отвечая, шел дальше.
Достигнув центра, он глубоко вдохнул бодрящий после недавно выпавшего дождя воздух, расстегнул пиджак, вынул газовый пистолет, на который недавно получил разрешение, и два раза выстрелил поверх голов. Толпа дерущихся остановилась в нерешительности, после чего, испугавшись резких опасных звуков, которые в сознании каждого вязались со смертью, отхлынула.
Андрей огляделся. В черных лужах на асфальте валялись раненые подростки. Кто-то из них стонал, некоторые и вовсе были без сознания. Андрею стало страшно. Совсем один, в незнакомой деревне, среди разъяренных людей. Но самообладание вскоре вернулось к нему.
— Подсинцам стоять возле меня, кайбальцам отойти на сорок метров! — крикнул он твердым голосом, пользуясь замешательством подростков.
Толпа подчинилась.
— Кто ты такой? Я тебя не знаю, да и пушка у тебя вроде газовая!— закричал Антон Забелин. — Это не твоя разборка! В Кайбалах я тебя ни разу не видел, да и не похоже, чтобы ты приехал с ними, судя по твоему парадному костюмчику!
Андрей лихорадочно придумывал ответ. Мысли вихрем проносились в голове, но ни на какой он не решался остановиться. В ночной тиши собственный голос прозвучал неожиданно даже для него самого:
— Я приехал к бабке, и я — мент. Вот подтверждение.
Он засунул руку во внутренний карман пиджака, вытащил студенческий билет, высоко поднял над головой и, развернувшись, бросил его под ноги подсинцам.
Дерябин поднял упавшую в лужу корочку и ознакомился с ее содержанием.
— Спасибо, браток, кто бы ты ни был, — тихо сказал Колька, а потом громко, чтобы все услышали, добавил: — Он действительно мент, никакого сомнения в этом.
— Всем оставаться на местах! Вот вы двое — мигом в клуб и вызовите “скорую”! — крикнул Андрей двум парням, стоявшим поблизости от крыльца; сам же снял рубаху, разорвал ее на три части и принялся перевязывать голову непрестанно стонавшему парню, сидевшему на корточках в трех метрах от него.
Закончив с ним, подошел к другому подростку и с быстротой, свойственной чувствительным рукам, выдернул нож из бедра пострадавшего, вырвав у парня крик боли.
— А ты как хотел? Вообще-то не стоит с тобой возиться, ну да ладно — в последний раз, — сказал он парню с усмешкой.
Толпа погудела немного и начала расходиться по домам, зная, что приездом одной лишь “скорой” дело теперь не обойдется. Подсинцы заводили мотоциклы, усаживались и уже через минуту скрылись за поворотом. “Скорая” забрала четырех человек, и через некоторое время площадь перед Домом культуры обезлюдела. Милиция так и не приехала.
Андрей остался один. Восторг переполнял его. Он победил животный страх перед неизвестностью, вверив себя слепой судьбе, подтолкнувшей его на отчаянный поступок, — и все обошлось.
Световые потоки чудом сохранившихся желтых фонарей, пересекаясь в воздухе и становясь единым целым, заливали центральную улицу, освещая унылую картину валявшихся в беспорядке штакетин и арматуры. Собираясь уже идти к бабушке, к которой приехал погостить, Андрей натолкнулся на фигурку вздрагивающей от рыданий молодой девушки, стоявшей лицом к стене клуба.
— Эй, ты чего воду попусту льешь? И так много луж вокруг, — сказал он.
Она повернулась к нему лицом, и глазам парня предстало симпатичное создание с большими глазами и завораживающими ямочками на щеках.
— Брата моего увезли. Что теперь делать? — тихонько спросила она, всхлипывая.
— Вот незадача. Да меня сколько раз туда увозили, и хоть бы что, — нагло соврал Андрей. — Знаешь, давай я тебя до дому провожу, а утром мы вместе к нему съездим.
— Но ты меня совсем не знаешь.
— Уже знаю, — отшутился Андрей и предложил новоиспеченной знакомой руку.
Наташа, имя которой Андрей так и не удосужился спросить, обхватила предоставленный в ее распоряжение локоть, и они вместе отправились от клуба.
Проводив девушку домой и заверив, что к одиннадцати часам он будет ждать ее у ворот, Андрей наконец-то пошел домой.
Бабушка встретила его в сенках и, пока он не разделся и лег в постель, невнятно бормотала что-то об упавших нравах современной молодежи, о том, как спокойно жилось во времена ее юности в Пензенской губернии и как было бы неплохо, если бы внук с дедом завтра наладили колонку.
— Наладим, баба. Обязательно что-нибудь придумаем, — бодрым тоном ответил Андрей и закрыл глаза.
Бабушка, известное дело, не удовлетворилась прерванным разговором и стала придирчиво, со свойственным всем пожилым людям любопытством осматривать вещи внука. От ее взгляда не укрылось отсутствие рубашки, пятна крови на пиджаке и замаранные в грязи брюки с продранными коленками.
— Окаянный, подрался с кем-то. Опять, наверное, подсинские наехали, чтоб им пусто было. А ты куда лезешь, дурья твоя башка? — обращалась она к внуку, который, впрочем, неплохо имитировал сон и на обращение в свой адрес никак не реагировал.
Бабушка еще немного попричитала и засеменила в другую комнату, шаркая тапочками по деревянному полу. Андрей услышал, как она разобрала постель и, обращаясь к деве Марии с просьбой заступиться за праведников и покарать нечестивцев, улеглась.
Старинные часы с недремлющей кукушкой пробили час. Андрей погрузился в мысли о прожитом дне, вспоминал своих университетских товарищей, с которыми так часто проводил время в беседах о судьбе России и построении настоящего демократического общества. Сегодня он ясно понял, что он и его товарищи, так усердно ратовавшие за народное счастье, были невероятно далеки от чаяний простых людей. “Страшно далеки они от народа”, — вспомнил он знаменитую фразу.
Получая высшее образование, люди его среды (а их стало уже достаточно много) были движимы высокими идеалами, но вся проблема заключалась в том, что потерялась преемственность поколений революционного, в хорошем понимании этого слова, “студенческого общежития”. Дух борьбы против несправедливости исчез. Он был ярко выражен в двух прошлых столетиях, а в нынешнем надо было начинать все сначала.
Андрей вспомнил о хождениях в народ, когда студенты, бросив привольную, сытую столичную жизнь, подавались в деревни, становились там врачами или учителями и пытались разъяснить народу, как жить дальше. Они нашли уважение для себя, возвысили свою душу, терпя лишения, но не смогли научить, не сумели привить мужикам уважение к самим себе.
“Все еще можно исправить. Не знаю как, но можно. Остановлюсь, присмотрюсь к деревенским. Вот он, мой народ, во всей своей неприкрытой наготе. В этом доме, в этой деревне… Жалко, что один. Только кому сейчас легко?” — улыбалась совсем еще юная, не заветренная временем душа.
Веки Андрея слипались, и он сам не заметил, как погрузился в крепкий здоровый сон молодости…
В эту ночь многие из деревенских, присутствовавших вечером в клубе, пытались понять, что подвигло приезжего на вмешательство. Одни злились на него за то, что не дал добродить буйству крови, не позволил бить, крушить, кромсать, резать; другие (и их было не меньше) одобряли, понимая, что кто-то должен был все это остановить. Одобряли или злились, но не понимали. Все же просто. Если ты приехал в Кайбалы к бабке — встань на сторону деревенских или, в крайнем случае, не мешай. В то, что он мент, никто не поверил сразу. Типаж не тот. Но в те решительные минуты, когда он стоял между ними и подсинцами, устремив взгляд куда-то поверх голов, казалось, что нет силы, способной его остановить…
2
Митька Белов проснулся по-деревенски рано. Отец с матерью уже собирались на птичник. Голова у Митьки гудела от полученного в драке удара. Он не помнил, как и где его вчера заработал. Смутно припоминал, что был в первых рядах атакующих, потом вспышка, потом катался по земле, не помня себя от боли, затем провал, и кто-то ночью, вроде бы Сага, отводил его домой. Что-то стягивало череп. Прикоснувшись к голове, Митька нащупал повязку, подошел к зеркалу и обнаружил рукав белой рубахи, пропитанный кровью.
— Хэ, как на войне прямо, — сказал он вслух.
В комнату вошла мать и увидела стоявшего у зеркала парня.
— Батюшки! Отец, ты погляди на него, иди, посмотри на своего оглоеда. Опять дрался и напился ведь, наверняка напился, сволочь! Куда тебя черти вечно заносят, горе ты луковое?
Отец, чтобы не принизить свой авторитет, сразу не откликнулся, молча доел завтрак и перед самым уходом, грозно насупив черные густые брови, начал допрос.
— Подсинцы? — бросил с порога.
— Они, — потупившись, ответил Митька.
— Кто кого? — продолжил отец.
— Да вроде мы, батя.
— Пил вчера?
— Нет. Да не, ну, правда.
— Врешь, собака. Зашибу. Мать в гроб загонишь со своими пьянками, паскуда такая. Чтоб к вечеру по хозяйству все сделал. Понял? — подвел итог отец и, громыхая кирзовыми сапогами, вышел во двор.
“Пронесло, — подумал Митька. — А ведь на моей стороне был. Сам дрался в свое время. В открытую сказать не может, но… эта ухмылка на лице. Я ведь не дурак, все вижу.
Митька прошел в соседнюю комнату, где, мирно посапывая, спали два младших брата и сестра.
— Подъем, черти! — во весь голос завопил Митька.
Серега, второй по старшинству после Митьки, резко открыл глаза и немигающим взором уставился в потолок. Видя, что брат продолжает лежать и не предпринимает никаких попыток подняться с постели, старшой перешел от слов к действию, отвесив подзатыльник, по его мнению, средней степени тяжести. Серега быстро сел на кровать. Вцепившись обеими руками в металлическую сетку, нервно сплюнул. Со старшим братом, даже обладая редким неукротимым нравом, он никогда не решался связываться.
Оставив Серегу наедине со злобой по поводу утреннего пробуждения, Митька подошел к семилетнему Олежке, сдернул с него одеяло, поднял за левую ногу и приготовился влепить затрещину, но потом, переполненный жалостью, решил ограничиться легким щелчком по лбу. Олежка взвыл, трепыхнулся всем телом, вырвался из Митькиных рук и протяжно, вымученно заголосил, уткнувшись в подушку.
— Позор! Как баба воешь, — сказал Митька. — Я тебе втулку на заднем колесе перебрал, подшипник заменил и все смазал, а ты воешь, — добавил он примирительным тоном.
Олежка ныть перестал, одарил брата ненавистным взглядом и пошел к умывальнику.
Аленка, единственная девчонка в доме, услышав возню братьев, тихонько встала и отправилась на кухню собирать на стол.
Жевали молча, еще не померкла обида после утренней выходки старшего брата. Намазывая масло на хлеб, Митька первым решился начать разговор.
— Ну, как мы вчера? — обратился он к сидящим за столом.
— Да приезжий, гад, помешал. Всю малину нам изгадил… Кстати, это он тебе башку перевязал… пустоголовую, — невнятно из-за куска во рту пробормотал Сережка и, давясь, прыснул смехом.
— Но-но, соблюдай субординацию, бродяга, а то махом отучу над старшими смеяться, — тоном беспрекословного подчинения сказал Митька, а потом внезапно помутнел и взорвался диким хохотом, обронив бутерброд на пол. — Черт, опять маслом книзу! Олежка, сбегай за тряпкой… Так, слушай меня внимательно. Не знаю, как вы тут будете делить обязанности, но чтобы к вечеру — дрова наколоты, вещи постираны и поглажены, свиньи с курями накормлены, стайки вылизаны, грядки прополоты, жрать сварено. Поливать не надо, вчера дождь был… Полы помоете, паласы пропылесосите. А я пойду, коров в стадо отведу, а затем на рыбалку отправлюсь, — подытожил завтрак старшой заранее приготовленной речью и вышел во двор.
— Вот сволочь, — прошепелявил Олежка и, обведя взглядом оставшихся за столом, увидел немое подтверждение удачно подобранному слову.
Взяв в сарае две самодельные удочки, Митька проводил коров и отправился на рыбалку.
Утро было прохладным. Ясное небо с редкими вкраплениями белоснежных облаков предвещало знойный день. Свернув за старой баней, Митька быстро спустился с обрыва. Накалываясь босыми ногами об острые камни, плотно усеявшие дно, перешел вброд неглубокий ручеек, бывший рукавом быстрого полноводного Абакана, и углубился в лесную глушь.
Лес всегда привлекал парня. Здесь он находил забвение от каждодневных деревенских забот. Его мальчишеская фигурка словно бы растворялась среди могучих вековых тополей, всегда навевавших тихие светлые грезы. Деревья видели его восторг и мудро, по-стариковски, молчали, печально перешептываясь о былом под порывами стремительного вездесущего ветерка. В это утро пробуждающийся от сна лес был особенно красив. Солнечные лучи, отгоняя миражи ночи, весело струились по ветвям и листьям, заливая благодатным теплом ершистые поляны. Чудноголосые птичьи трели древней сладостной песней неслись во все концы, возвещая округе о приближении человека. А человек шел и шел, вдыхая терпкий аромат лесных трав и цветов. Он наслаждался покоем и с интересом вглядывался сквозь просветы между деревьями в пронзительную высь бездонного неба.
Небольшой лес остался позади, и взору парня предстал могучий Абакан, непокорно огибавший препятствия на своем пути и веками несущий свои воды в призрачную даль грядущих столетий. Чуть выше реки стелился туман, сквозь его сероватую дымку виднелись полушария холмов.
Митька достал из садка стеклянную банку и начал шариться по густой траве в поисках кузнечиков. Наловив дюжины две, вернулся к речке и размотал удочки. Пройдясь вдоль берега, натолкнулся на две рогатулины, оставленные предыдущими рыбаками. Здесь и решил обосноваться, зная по опыту, что где попало рогатулины ставить не станут, а значит, клев наверняка будет.
Нацепив кузнечиков на крючки, поплевал на них, как полагается для удачи, и закинул удочки. Приученный дедом, завзятым рыбаком, к абсолютной тишине во время рыбной ловли, Митька присмотрел удобное местечко на бережку, достал из-за уха стибренную у отца сигарету и закурил, смачно затягиваясь, пуская в небо сизые кольца дыма.
“Странно, ничего понять не могу. Зачем приезжему понадобилось вмешиваться? Зачем перевязал голову, ведь видит меня впервые? Может, у него не все дома?.. Нет, скорее, выпендриться захотел, крутого из себя построить. Надо с ним потолковать потом, как представится случай. Странно, очень странно”, — думал Митька.
3
Андрей проснулся в девять. Сладко потягиваясь, позволил себе еще немного понежиться на мягкой пуховой перине, давая затекшему телу прийти в рабочее состояние. Полежав самую малость, неторопливо оделся и вышел на крыльцо.
Бродивший поблизости черный петух с пунцовым гребешком расценил появление молодого человека как посягательство на вверенных ему кур, сновавших рядом. Взъерошив перья на длинной шее, хозяин куриного гарема начал атаку. Парень не растерялся и, пуская в ход ноги, начал контрнаступление. В отличие от соперника, Андрей терпеливо молчал, боясь привлечь внимание стариков, а больше — деда, скорого на язвительное словцо в сопровождении коротких смешков в окладистую русую бороду. Будучи в душе оптимистом, парень, обозрев ограду, увидел возле будки Пушка — собаку, ласковое прозвище которой в данный момент никак не вязалось с всклокоченной, местами линявшей шерстью. Оскалившийся Пушок кидал умоляющие взгляды на человека, потом переводил налитые кровью глаза на ненавистного задиристого петуха, всегда нагло расхаживающего в опасной близости и игнорирующего законные притязания ночного сторожа на неограниченную власть в усадьбе. Кто знает, почему между животными не получилось дружбы. Баба утверждала, что виной всему короткая собачья цепь, которую петух высокомерно презирал. Дед же говорил, что красавец-петух за версту чует непородистое происхождение пса, особенно ярко выражавшееся в периоды линьки.
Андрей быстро смекнул, что гонор молодого раззадоренного петуха быстро поутихнет в кобелиной пасти, и стал теснить птицу к будке. Но петух, ощутив спиной подлую засаду, взмыл высоко вверх, оттолкнулся от воздуха и успешно ретировался в огород. Все бы ничего, да последний взмах ноги, произведенный в яростном конечном запале, заставил Андрея потерять равновесие и рухнуть на землю. Содержимое собачьей миски, опрокинутое при падении, окатило правый бок и теперь вязко стекало.
В таком неприглядном виде и застал Андрея высунувшийся из времянки дед.
— Тьфу, язви тя в душу, — сказал старик неизвестно кому и вновь скрылся за дверью.
Андрей отмыл замаранный бок и вошел во времянку. Запах свежеиспеченных пирогов, ворвавшись в ноздри, пробудил аппетит. Бабушка переливала из крынки в кружку купленное у соседки молоко, так как своей коровы старики по немощности уже не держали. Дед, шмыгая огромным красным носом, изредка встряхивал головой, наверное, по поводу казуса, в котором оказался внук.
— Что стряслось опять, Андрюшенька? — запричитала бабушка, обернувшись к внуку.
— Да ничего существенного. Просто петух ваш задиристый больно.
— Ух, окаянный, он и на меня ить кидался третьего дня. Говорила деду зарубить его, а он, знай, все молчит да пыхтит себе в бороду. Внука нам на нет изведет, петух энтот.
— Не изведет. Поделом вам, — буркнул дед.
Петух в усадьбе действительно никого не боялся, кроме деда, и, пользуясь поддержкой старика, с достоинством расхаживал, где ему было угодно, кидаясь на всякого, кто вставал ему поперек дороги. Благо, куры неслись хорошо, и ему пока ничего не угрожало.
— Андрюшенька, садись к столу, не побрезгуй бабушкиными пирожками. Тесто на славу удалось, — обратилась бабушка к внуку.
— Андрю-ю-шенька… — передразнил старуху дед. — Как с мальцом, с ним вошкаешься. Парню двадцатый пошел, а она все: Андрю-ю-шенька…
— Так кровинушка ж наша.
— Ты спроси у кровинушки, когда он у нас последний раз был… Молчишь? Так я тебе отвечу. Полгода скоро будет. Совсем стариков забыли, — строго, с еле скрываемой обидой сказал дед.
— Ну, Андрей Иванович, это ты зря. У меня учеба, а папа с мамой вам постоянно помогают, чем могут.
— Ты меня помощью-то не попрекай. То сыновний долг каждого знатного человека. Все наскоком, все впопыхах у вас. Три недели назад залетели родители твои, как заполошные, зерно в клети ссыпали и — на хода. Словом обмолвиться некогда. Бизнесмены чертовы!
— Будет вам, — примирительно сказала бабушка, и все приступили к еде.
Наевшись пирогов, Андрей и дед отправились налаживать уличную колонку. В шланге, шедшем из колонки, случился прорыв, и его пришлось залатать. Андрей недовольно заметил:
— 21-й век идет, а у вас тут не то что горячей и холодной — иногда вообще воды нет… А так-то, знаешь, дед! По-моему, здорово здесь у вас. Если и задуманы были кем-то когда-то дедушки и бабушки, то задуманы они были в деревне, а уж никак не в городе.
— Понял наконец, студент? То-то. А теперь к окнам в домах присмотрись. Все ведь до последнего ждали, пока мы воду подадим. Сейчас с флягами потянутся…
Время подходило к одиннадцати. Андрей выгнал новенькую “Тойоту” из ограды и поехал к девушке, помня о ночной договоренности.
Наташа ночь спала плохо, часто просыпаясь и думая о брате. Родителям ничего говорить не стала, да им, в принципе, было глубоко наплевать на детей.
Отец в прошлом был ударником в кайбальском совхозе, но потом окрестные поля засевать почти перестали, и Николай Заваров остался не у дел. Потеряв работу, стал пить, срывая злобу на жене и детях. Мать Наташи в девичестве была бабой боевой и приятно по-женски полной. Парни толпами вились подле нее. Она допускала до себя всех, но повода к отношениям не давала. Любила красиво одеться и щегольнуть перед деревенскими. Только гармонисту Кольке Заварову хмельной залихватской игрой на тальянке однажды удалось заманить Зойку в лес. Через девять месяцев появился первенец Толька, и жизнь молодой супружеской пары потекла своим чередом. Заваровы получили от совхоза добротный дом, обзавелись хозяйством, приобрели “Москвич” 412-й модели… Теперь от былой красоты Зои не осталось и следа. Пристроившись пить на пару с мужем, она смотреть за собой перестала, почернела, и вскоре все, что было нажито за долгие годы, Заваровы пустили по ветру. Теперь все их богатство было — Наташа да Толька.
Андрей подъехал к покосившимся от хозяйского недосмотра воротам и посигналил. Наташа открыла калитку и вышла на улицу. Девушка была одета в короткую кожаную юбку, плотно облегающую фигуру, и ярко-оранжевый топик. Невысокая, с очаровательным носиком, тонкими губами и длинными ресницами, вчерашняя знакомая произвела на парня благоприятное впечатление.
— Здравствуйте, красавица. Машина в вашем распоряжении, — сказал Андрей. — Извини, вчера не спросил, как тебя зовут.
— Наташей.
— А меня Андреем. С братом твоим, скорей всего, все в порядке, иначе бы уже сообщили. Так что не переживай.
Ехали в районное село, перебрасываясь незначительными фразами. Андрей рассказал, что учится в ХГУ на экономическом факультете, приехал навестить бабушку, а после поездки в больницу вернется в Абакан и будет устраиваться к отцу на работу.
Приехав в Белый Яр, большое село, располагавшееся в десяти километрах от Кайбал, не без труда отыскали больницу. Девушка сразу направилась к дверям, но Андрей окликнул ее на ступеньках:
— Нехорошо идти к больному с пустыми руками.
— Ах да, я совсем забыла, — растерянно ответила Наташа и вернулась к машине.
Возле больницы стоял ржавый ларек, куда и зашли парень с девушкой.
— Андрей, а ведь у меня совсем нет денег, — смущенно сказала Наташа, прячась от глаз продавщицы.
— Ну, это не беда. У меня как раз есть немного лишних, — браво ответил парень, выхватив из кармана бумажник, распухший от обилия сотенных купюр. Об этом необдуманном шаге Андрей в следующее мгновение уже пожалел. Стыд залил краской его лицо, когда он увидел, как по-детски удивилась его недавняя знакомая. Он до последнего времени не предполагал, что не каждый может позволить себе купить даже самое необходимое.
Набрав фруктов, они пошли в больницу. Андрей остался в фойе, взяв с Наташи слово, что она умолчит о том, кто ее привез.
Через час Наташа вышла. Она старалась выглядеть веселой, но это у нее плохо получалось — выдавала мертвенная бледность, кстати, шедшая ей. Понимая, что девушка сильно переживает, Андрей с расспросами приставать не стал. Они доехали до Кайбал в полном молчании. Возле дома Наташа сама заговорила:
— Знаешь, Андрей, большое спасибо тебе. У брата все благополучно, проколотое легкое ему заклеили… Там с ним наши ребята лежат. Они так рады были меня видеть; я ведь вторая из деревенских их навестила. До меня только к Кольке Мухменову мать приезжала. Про тебя, как ты наказал, ничего говорить не стала. Только, пожалуйста, ответь мне: зачем тебе все это надо?
— Ответ напрашивается самый банальный, но у меня пока нет и такого. Со временем, думаю, появится. А теперь мне пора, — сказал Андрей, грустно улыбнулся и уехал.
4
Андрей стоял на пороге отцовского офиса, неловко топчась на месте и теребя в руках лист бумаги.
Антон Владимирович Спасский, одетый в элегантный кремовый костюм и белую шелковую рубашку, связанную лиловым галстуком, сидел за огромным письменным столом и просматривал накопившиеся счета, бормоча под нос цифры. Судя по непринужденной позе и улыбке, не сходившей с лица, предприниматель чувствовал себя довольно вольготно среди кипы бумаг. Меблировка в офисе была по-спартански простой. Единственное, на чем не экономил сахарный магнат, так это на технических приспособлениях, облегчающих суровую жизнь современного предпринимателя: “Пентиум” последней модели, нафаршированный до отказа, модем, телефон, сканер, принтер, факс, ксерокс — все необходимые атрибуты, позволяющие оперативно обрабатывать поступающую информацию и раздавать приказания во все уголки небольшой, но постоянно развивающейся “империи”.
— Здравствуй, папа, — решил обратить на себя внимание Андрей.
Антон Владимирович оторвался от счетов и сухо, исподлобья стал разглядывать Андрея.
— Привет, сын, — прервал он наконец ставшее уже тягостным для обоих молчание. — С чем пожаловал?
— Пришел устраиваться к тебе на работу. Ты же знаешь, что у нас летняя практика. Разнарядки на предприятия нет; времена социализма давно канули в Лету. Вот я и решил прийти к тебе… Поможешь?
— А стоит ли тебе помогать, Андрей? Помнишь, как этой зимой я определил тебя в ангар?
— Разве я плохо справлялся?
— Не спорю, дела у тебя шли успешно некоторое время, но потом ты умудрился поддержать бунт среди рабочих, этих оборзевших наглецов, требующих добавить 50 копеек за каждый отгруженный мешок. Пользуясь твоим участием, они пошли до конца в своих требованиях, невзирая на то, что 20 копеек я все же согласился накинуть. Из-за тебя мне пришлось их уволить, всех до одного. Нормально, по-твоему?
— Это был свободный выбор свободных людей, — беззаботно возразил Андрей, гордо встряхнув головой.
— Свободный выбор? Ха! Свободные люди, оставшиеся без средств к существованию?.. Как вам, Андрей Антонович, такое? Тебя я тоже уволил тогда, но ведь ты живешь в обеспеченной семье, а у них, может быть, дети, жены потом долго еды за столом не видели. Это все по твоей милости. И вообще, что тебе надо? — Антон Владимирович в недоумении развел руками. — Все у него есть: собственная машина, кров над головой, карманные деньги… А ты обо мне хоть раз подумал? Я ночами не сплю, забыл, что такое аппетит. Налоги, скачущие цены… Да что я тебе объясняю, сам учишься на экономическом, должен понимать.
— Я все понимаю, но давай думать о людях. Пора уже!.. “Мы вышли из праха и в прах обратимся, ничего не захватив с собой”, — не эти ли слова ты так часто любил повторять?
— В тебе говорит молодость, парень, юношеский максимализм. Пройдет время, и ты остепенишься, станешь преуспевающим бизнесменом и забудешь эти никому не нужные речи.
Антон Владимирович легко поднялся с кресла, снисходительно улыбнулся и, подойдя к сыну, ободряюще похлопал юношу по плечу.
— Никогда, папа, не соглашусь с твоими словами, — спокойно сказал Андрей.
Отец разозлился:
— Никогда не говори никогда, щенок! Чему вас только учат? Не тому же, чтобы сыновья восставали против собственных родителей, желающих им только добра!.. Я хочу, чтобы из него сделали первоклассного специалиста, а он талдычит мне о правах народа. Наш народ — толпа! Понимаешь ты это? Быдло, которое привыкло, чтобы им повелевали. В царское время, в эпоху СССР твой народ только и делал, что жаловался, боялся и жрал водку, упиваясь собственной никчемностью и горькой участью. Этому народу конец! Он и так никогда ничего не имел, а за последние 70 лет растерял последнее. Будь благодарен стране хотя бы за то, что дала тем, кто хоть немного разбирается в ситуации, выбиться в люди, сосредоточить в своих руках финансовые ресурсы, не исключает возможности зарождения среднего класса.
— А зародились лишь олигархи да нищие.
— Что тебе до олигархов? Каждому — свое! Сумей позаботиться хотя бы о самом себе, а он пусть барахтается в привычной для него грязи, этот наш народ. Все же безобразия видят и, тем не менее, молчат. Трусливое стадо!
— За олигархов я не переживаю. Они улизнут за пределы России при первых же волнениях, а вот представителям среднего класса, безусловно, достанется. За неимением лучшего, съедят нас, — попытался Андрей склонить разговор на свою сторону.
— Ты несешь чепуху, парень. Обстановка не такая уж накаленная. Наш народ терпелив. Не переживай, на твоем веку волнений не будет, — самоуверенно заметил отец.
— Нет, даже эмигрировать не станут, — рассеянно заключил Андрей, пропустив мимо ушей реплику оппонента. — Подключат ФСБ, задействуют прессу, телевидение, радио, чтобы заверить людей в том, что их главный классовый враг — это ты… Так что я и о себе забочусь. Олигархи будут высоко сидеть и наблюдать за хорошо спланированной постановкой, а мы к “миру голодных и рабов” поближе будем, нас и съедят на местах.
— Мне надоели твои разглагольствования. Если действительно хочешь работать, пойдешь разгружать краснодарские вагоны с сахаром. Думаю, это поубавит в тебе спеси.
— Время покажет…
От отца Андрей поехал домой.
— Мам, меня отец на работу взял! Угадай: кем? — весело крикнул он из прихожей.
— Уж не заместителем ли директора? — отозвалась мать из кухни.
— Нет, обыкновенным грузчиком! Будет у меня практика по опорожнению вагонов! Я не шучу.
— Задор у тебя какой-то нездоровый, сынок. Отец совсем с ума спятил… Ты же надорвешься на мешках.
— Знаешь, мама, мне это надо даже больше, чем ему. Я нисколько не расстроился. Он хочет проучить меня. Предлагая эту работу, втайне надеялся, что я откажусь. А я нахожу в новой должности только плюсы. Пройду, как принято на японских фирмах, все стадии карьерного роста. Чтобы лучше понять рядового рабочего, надо самому побывать в его шкуре… Жаль, что эта идея пришла в голову отцу, а не мне.
5
Утром Андрея кинули на вагоны. Работа оказалась адской, довела до изнеможения. Пятидесятикилограммовые мешки выгружали из составов, перевозили на базы и доверху затаривали склады.
Так прошли три недели нечеловеческого напряжения, заставившие парня распрощаться с недавним энтузиазмом. Познакомившись с грузчиками, он нашел их людьми ограниченными и далекими от всякой морали. Разговоров с ними старался избегать. Мужики, в свою очередь, тоже сторонились сынка хозяина, приняв его появление в своих рядах за быстропроходимую блажь. Но день пролетал за днем, а парень продолжал выходить на работу, не пользуясь даже тремя днями отдыха, которые поочередно брали себе грузчики.
Освоившись, Андрей заметил, что абсолютно во всех ангарах, куда его приставляли, практикуется выпивка, а заведующие складами смотрят на это сквозь пальцы, несмотря на четкие указания его отца.
Парень работал на совесть, выбирая себе самые трудные участки. И у Андрея начала пропадать мысль, которой парень всегда гордился. Он стал похож на бездумного робота, на автомате выполняющего указания. Теперь Андрей нисколько не удивлялся беззаботной тупости своих напарников, чувствуя без особого содрогания, что еще немного, и он уподобится им полностью.
На исходе второй недели, в конце рабочего дня, Андрей подошел к своему бригадиру и сказал:
— Антоныч, ливани спиртяжки.
— А как же отец? Вдруг просечет?
— Плохо меня знаешь. Я своих не сдаю, — ответил Андрей.
— Тимоха, принеси стакан! Пацан горло промочить хочет. Устал, наверное, бедолага, — крикнул бригадир молодому грузчику.
— Полный, — заявил Андрей, когда увидел, что Антоныч остановился, едва прикрылось донышко.
— Зачем? Хватит и этого за глаза.
— Я сказал: полный, — колючим голосом произнес Андрей.
— Полный так полный. Посмотрим, как ты выпьешь.
Андрей поднес стакан к губам, выдохнул воздух и выплеснул спирт под ноги бригадиру.
— Что-то я трезвый. Еще!
Испугавшийся бригадир наполнил второй стакан, который тут же последовал на землю за первым.
— Не берет, собака. Еще!
Третий стакан постигла та же участь.
— Ну и спирт пошел. Еще!
— У меня больше нет, Андрей.
— Меня не волнует. Достань из-под земли! — сухо бросил парень. — Тащи все, что у вас имеется в закромах, и чтобы через пять минут передо мной стояли все ваши запасы. Ужасно хочется выпить.
Перед глазами грузчиков, полными ненависти, три двухлитровые бутылки были вылиты на землю.
— Еще! — потребовал Андрей.
— Больше нет. Правда, нет, — закусив губу, промычал бригадир.
— Если нет, то конкретно тебя, Антоныч, я уволю! По сусекам поскреби. Если ничего не найдешь, то завтра получишь расчет… И напьюсь я сегодня или нет?
— Ну дает, — пробубнил бригадир, отойдя на безопасное расстояние. — Скоро отец ему в подметки годиться не будет.
— Вот теперь, кажется, зацепило, — сказал Андрей, опорожнив четвертую бутылку. — Вот всегда так: как кого-нибудь выпившим увижу, сам нажраться хочу. Завидую пьяным, знаете ли…
Несмотря на то, что Андрей чертовски уставал после работы, вечерами он приезжал в деревню за 12 км от города и помогал старикам управляться по хозяйству. Бабушка была рада такой перемене во внуке и за столом, попивая чай, взяла за обыкновение рассказывать ему интересные истории, которыми сполна наделила ее жизнь. Андрей слушал рассказы о людях, расспрашивал об их судьбе, анализировал, сопоставлял факты, известные ему из истории, с реальным бабушкиным прошлым. Задернув занавески и удобно расположившись на стуле, он брал на руки кошку и дремал под монотонную бабушкину речь, освещавшую все радости и тяготы деревенского быта. В эти минуты с нечеткой гранью между видениями и реальностью слова бабушки о людях и их жизни, верности и предательстве, веселье и печали становились застывшими картинами в ярких красках, которые выхватывали самое существенное и откидывали наносное и ложное. Скупые реплики деда, вворачиваемые к случаю, были своеобразным конечным мазком по полотну событий, и картина становилась завершенной…
— Тварь, падла зажравшаяся! Говорил Антонычу, чтобы насчет автопогрузчика с ним побакланил. Все полегче клиентов затаривать будет. За скотину нас, падла, держит.
— Угомонись, Антоха. Шеф сам к этому придет. У всех оптовиков цены одни и те же, но на это по фигу. У нас скорость обслуживания низкая, из-за этого куча клиентов срывается.
Антон Тимохин и Егор Кудрявцев пришли на работу пораньше и, ожидая прихода остальных, резались в “дурака” в отгороженном для грузчиков помещении.
В это утро Андрей тоже решил приехать на работу пораньше. Мужики не могли видеть его, так как сидели к входу спиной. Из случайно услышанного разговора он не упустил ни слова. С невозмутимым видом пересек прокуренное помещение, разделся и, открыв кабинку, начал напяливать на себя липкую от сахара робу. Чувствуя горечь от оскорбления, нанесенного его отцу, покрылся испариной. К горлу подкатил комок, и Андрей, отвернувшись в противоположную от грузчиков сторону, стал рассматривать бело-голубую стену.
— Что-то здесь запахло падалью, — бросил он, дав волю нахлынувшим чувствам.
— О чем ты? — смутился Антон.
— Ах ты!.. Имей мужество хотя бы признаться в произнесенном! — сорвался на крик Андрей.
Руки машинально сжались в кулаки, и он пошел на грузчика. Попытавшийся вмешаться Кудрявцев был откинут брошенным в его сторону стальным взглядом. Андрей придвинулся к Антону вплотную и с оттяжкой нанес два удара.
— За “зажравшееся падло”! За “тварь”!
Антон обмяк и прислонился к стене. Лицо стало опухать, но на атаку он не решился ответить ударом.
— Гады, твари! Ненавижу вас! Все ваше семейство! Тебя ненавижу! Холеный, сытый, ты никогда не поймешь простых работяг! Чего стоишь? Иди, жалуйся! — взревел Тимохин.
— Такого, как ты, даже сдавать не хочется. Только и можете, что шептаться по углам и втихую ненавидеть своих хозяев, — прошипел Андрей, схватив грузчика за грудки. — Трусы! Вы сами позволяете с собой так обращаться! Чтобы услышать правду, вас нужно припереть к стенке. Какая уж там борьба за свои права?.. Болото!..
Целый день Андрей мучился, прокручивая в голове утренний инцидент:
“Что за люди вокруг? Я чужой среди них. Меня что-то вечно не устраивает. Так дальше нельзя, с ума сойти можно… Сегодня я не был виноват. А если и был, то Антон все равно больше виновен. В этом нет никаких сомнений… Надо искать. Время, в котором я живу, дает мне этот шанс. Эпоха сейчас такая, что пока еще никакая. И какой проект я представлю своим существованием, так и будут жить люди после меня…”
6
— Эй, парень, подойди-ка сюда, разговор есть! — крикнул Митька проходившему мимо двухэтажки Андрею.
Темнело. В деревенских окнах стали зажигаться огоньки, словно стайки прилетевших неизвестно откуда светлячков, друзей ночи. Андрей бесцельно бродил по селу, всматриваясь в окна, запоминая людей. Кто-то из них смотрел телевизор, кто-то ругался. Отрывисто лаяли собаки, за версту чуя приближение человека. Над головой просыпались мириады звезд, перемигиваясь в ночи с матерью-луной, которая готовилась совсем скоро уступить небосклон остроконечному месяцу.
Андрей услышал, что его окликнули, и, не торопясь, подошел к группе людей, выжидающе разглядывающих его.
Сразу бросалось в глаза, что Митька Белов в этой компании был заводилой. Он с живостью перемещался от одних к другим, заливаясь смехом, говорил какие-то слова и тут же отходил, выставляя напоказ красную ветровку, которую недавно справила ему мать, взяв с парня слово, что он не будет засовывать свою голову куда ни попадя.
— Слышь, приезжий. Сгоняй за чекушкой. В горле пересохло — страсть, — с притворной мольбой обратился он к Спасскому.
Андрей, не задумываясь, ответил:
— Извини, ночи сейчас темные. Один я боюсь. Если согласишься составить мне компанию, тогда пожалуйста.
— Сага, разберись с ним. У тебя удар послабже, — повелительно бросил Митька.
Сага, смахивающий на медведя, поднялся со скамейки и косолапо, вразвалку, как заправский моряк, подошел к незнакомому парню.
— Видел, как в землю забивают сваи? — спросил Сага.
— Нет, но не раз наблюдал по телевизору, как больших самоуверенных парней продырявливают маленькие пули, — ответил Андрей, отодвинув полу пиджака. — Против “пушки” пойдешь?
Ситуация принимала нешуточный оборот. Сидевшие на лавке враз встали, собираясь дать отпор чужаку. Андрей не сдвинулся с места и окинул присутствующих уверенным взглядом. Митька смотрел на осаженного друга и не знал, как теперь спасти ситуацию.
Андрей немного разбирался в психологии и решил, чтобы не нажить себе врага (а самый страшный враг — это враг уязвленной гордости), беззлобно заметить:
— Ребята, я человек мирный. Если не будете приставать — найдете в моем лице хорошего товарища. Зовут меня Андрей Спасский. Я из города.
— И чё нам, молиться на тебя теперь, что ты из города? — выпалил Сага, пытаясь сохранить лицо.
— Спокойно, пацаны. Этот парень мне нравится. Не трус и не шестерка… Кстати, спасибо тебе за перевязанную голову, я твой должник. Если кто-то будет тебе угрожать, можешь воспользоваться моей помощью, но только один раз. А теперь присаживайся с нами, больше тебя никто не тронет, — облегченно заметил Митька и закурил.
— Я ни в чьей опеке не нуждаюсь. А за приглашение спасибо, с радостью к вам присоединюсь.
— Эта фраза мне еще больше по душе, — быстро парировал Митька, чтобы оставить за собой последнее слово.
Разговор не клеился, как это всегда бывает, когда люди вырваны из привычного круга общения из-за вторжения в компанию незнакомого человека. Митька, как мог, пытался развеселить сидевших, но все были стеснены и отвечали на реплики односложно, опасаясь странных улыбок, часто пробегавших по бледному лицу Андрея, когда кто-нибудь из ребят выдавал тривиальную остроту. Постоянные оглядки на городского создали неловкость.
— Скука неимоверная, — наконец сказал Митька, зевнув. — Предлагаю совершить набег на сад Наглого. Вишня там мясистая и сочная — страсть! Если хочешь, новенький, можешь пойти с нами. За забор пускать тебя еще рано, а на палеве можешь запросто постоять.
— Я остаюсь здесь, — серьезно сказал Андрей.
Антон Кретонов посмотрел на присутствующих и, пренебрежительным кивком указывая на Спасского, сказал:
— Парняга измену схавал. Пускай остается и девчонок развлекает, а мы им вишню пойдем добывать.
— Я остаюсь, так как считаю воровство гнусным занятием, и вам ходить не советую.
— Ты что-то больно умный. Не зарывайся, парень, а то когда-нибудь схлопочешь — не от нас, так от других. У Наглого этой вишни — море. Если немного возьмем — от него не убудет, не обанкротится, — сказал Сага.
— Да, Андрюха, ты здесь без году неделя, а уже волю свою навязываешь, — сгладил ситуацию Митька.
Парни ушли, оставив Спасского наедине с девчонками. Ему стало как-то не по себе, и он тупо уставился в землю, расковыривая носками туфель жирные комки под ногами. А девчонки, шушукаясь между собой, без стеснения разглядывали смущавшегося парня, звонко смеялись, заставляя Андрея непрестанно краснеть.
К девушкам Спасский всегда питал глубокое уважение, основываясь на том, что самой природой им предопределено становиться любящими женами — надежным тылом своих мужей, и матерями — хранительницами семейного очага; а эти “очаровательные создания”, сидевшие сейчас в непосредственной близости от него, никак не соответствовали образу идеальной женщины, который он себе представлял. Он никогда не слышал столько откровенных намеков по поводу своей персоны.
Андрей уже собрался уходить, когда разом подкатили разочарованные в неудавшейся попытке ночного грабежа парни.
— Вот черт старый!.. Караулит владения, стрижет поляну, гад, — протараторил Сага, пытаясь отдышаться после учащенного бега. — И на старуху бывает проруха. Вы уж нас, девчата, извините.
— А у меня прокола не будет. Я принесу вам эту чертову ягоду, — слетели слова с губ Андрея, не дав еще оформиться мысли.
— Не понял. Мы не смогли, а ты сможешь? — спросил раскрасневшийся от вынужденного бега Белов.
— Смогу.
— Тогда пробуй, — подбодрил Данилин Олег, добродушный и обычно спокойный парень, пока водка не попадала ему в глотку.
— Но у меня условие. Только в этом случае я буду рисковать собственной шкурой. А условие такое: никто из вас воровать больше не пойдет. Согласны?
— Эй, ты чё нам усло…
— Согласны. Даем честное слово, что больше туда ни ногой, — перебил кого-то Митька. — Перекресток Качинского переулка и Ленинского комсомола. Найдешь?
— Иди, иди. Наглый — зверь. Хотелось бы поглазеть, как он зарядит тебе из своей берданки… в мягкую область… Хотя, нет, у парня же “пушка”, он перестрелку со стариком устроит, — понеслось вслед.
“Интересно: почему Наглый? Фамилия у него такая или прозвище?” — задумался Андрей по дороге.
Четкий план действий в его голове пока не созрел, но кое-какие наметки появились. Парни пошли окольным путем, он же решил избрать дорогу прямую. На вероятность в успешном завершении дела надежда была небольшой, но все же она существовала.
У Андрея была одна странность. Он с детства чувствовал ответственность за поступки едва знакомых ему людей. За парней ему сделалось стыдно и обидно только потому, что он имел неосторожность с ними познакомиться и стать свидетелем готовящейся с их стороны мерзости. Но Андрей их не винил, думая, что все дело в гибельной тлетворной среде, неопределенности и беспросветности.
“Крестьянин — это же от слова христианин — человек, который честно, а никак не воровством добывает себе хлеб. Почему сегодня это слово исчезло из русского лексикона? Крестьянина заменили фермером, этим чуждым иностранным заменителем. Крестьянство когда-то было опорой государству, а не подпоркой, как сегодня. В высшем обществе это понимали и стремились облегчить жизнь простого мужика, дав ему волю… С отмены крепостного права минуло три поколения рабов, и на свет нарождались люди, не помнящие бесправия в отношении их пращуров… Вольный пахарь, взявшись за плуг, только начал осознавать свою значимость для государства — и грянул семнадцатый. Свершилась революция, и Россия оказалась отброшенной на несколько десятилетий назад. На арену истории снова взошли рабы — рабы государства. Интеллигенция стерта с лица земли, и некому стало прикрывать мужика. От привилегированного класса остался лишь могильный пепел от полыхающего некогда костра, от мужика — земля, ему до сих пор не принадлежащая…” — размышлял по дороге Андрей.
За раздумьями он не заметил, как подошел к деревянному срубу Наглого. В замешательстве остановился, облокотился на зеленый палисадник, не решаясь сделать первый шаг к своей цели. Собравшись с духом, пронзительно свистнул. Сердце, ощутив тесноту, панически заметалось в груди, на тело навалилась усталость, в голове помутилось.
В этот момент скрипнула калитка, и перед глазами парня вырос лысоватый сгорбленный дед, одетый в рубаху с косым воротом, военное галифе и калоши, с торчащими из них шерстяными носками.
“Наглый — это фамилия”, — мелькнуло в голове.
— Здравствуй, дед.
— Здоровы были.
— Я, дед, вот по какому вопросу. Хотел вишни у тебя попросить. Говорят, во всей округе такой не сыщешь.
— Говорят, в Москве кур доят, а вишня у меня, правда, добрая. А ты, случаем, не из тех сорванцов, которые уже были? — с хрипотцой курильщика спросил старик.
— Нет, не из тех. То есть, врать не буду, именно из тех, — ответил Андрей.
— Врать не стал. Молодец… Ну, чё встал, как вкопанный, проходи. Будет тебе вишня.
Таким приемом Спасский был ошеломлен. Удача сама пришла в руки — негаданно, но так приятно. Дед оказался не таким уж строгим, каким намалевало его сознание. Так часто бывает: мы инстинктивно стремимся разглядеть в окружающих темные стороны, чтобы успеть собрать в комок нервы и помешать покушению на наше эго. Радуемся, если наши предположения о людях оправдываются; огорчаемся, если человек оказался не таким уж плохим, каким его представляли; и часто забываем о том, что надо просто жить. Жить и верить людям, не терзая себя сомнениями по поводу того, что подумают о нас, и самим не отыскивать потенциальную подлость в других.
Кусты вишни были посажены на значительном расстоянии друг от друга, чтобы легче было к ним подходить и собирать ягоду.
Вишня была единственной культурой, размещенной на приусадебном участке, исходя из негласных понятий о правильности. Все остальное росло в беспорядке, точно семена занесло сюда из дальних краев, и так рыхлая почва им приглянулась, что они пожелали здесь пустить корешки, пробиться к солнцу, вырасти в деревья и радовать глаз. Ранней весной дед никогда не формировал крону у деревьев, считая такое занятие преступным насилием над природой, и позволял своим красавицам-грушам, невестам-яблоням, скороспелому ранету, неприхотливой сливе расти, как им вздумается. Единственное, чем занимался дед, так это ставил подпорки для ветвей, клонившихся от тяжести плодов.
— Дед, с какого куста собирать?
— А какой на тебя глядит, сынок, с того и сымай. Я ж не только для себя этот сад устраивал. Всю жизнь мечтал, чтобы люди, ребятишки ко мне приходили, а я бы присел на завалинке да наблюдал за ними, сердцем оттаивал. А сейчас они не с прошением приходят, а как разбойники вламываются. Поломают все после себя, порушат… Времена-а…
— Да, дед, варварство.
— А ты чей будешь? — спросил Наглый с любопытством.
— Спасский я, Андрей Ваныча Шатова внук.
— Знаком с твоим дедом. Бригадиром у нас работал. Давно-о это было. Дюже строгий Андрей Иванович был. Я тогда спиртяжкой увлекался, так он нас гонял… — Наглый заметил протянутую к нему руку с деньгами. — Спрячь от греха, лучше не раззуживай, — и скрылся в ночи.
Набрав пакет, Андрей вернулся к оставленной им компании. При его появлении разговоры смолкли. Глаза парней и девушек заскользили от его фигуры к пакету. Такого развития событий, судя по всему, не ожидал никто.
Спасский отдал ягоды девушкам.
— Действительно наглинские. Я их ни с чем не перепутаю, — заметила Галя Козельцева, веселая девушка с вздернутым носиком.
— Поди со стороны Пархоменко к саду зашел? — недовольно прищурившись, спросил Митька. Его грызла обида, что из их затеи ничего не вышло, а этот парень смог справиться в одиночку.
— Не темни, говори, как достал, — сказал Данилин.
— Проще не бывает… Попросил! Хороший дед. Зря вы на него бочку катили.
— Ну, Спасский, угодил ты девчонкам. С сегодняшнего дня будем звать тебя Спасом.
— Не люблю прозвищ.
— Это не прозвище, а погоняло. А насчет того, что к Наглому мы ни ногой, то так и будет. Белов свое слово держит… А вот по поводу остальной деревни — ничем помочь не могу, — сказал Митька.
7
Когда в следующий раз Андрей приехал с работы в деревню, бабушка рассказала ему новость: сгорел от спирта молодой парень.
Водка сгубила многих в Кайбалах, собирая ежегодную дань за пристрастие к дурманящему состоянию, позволяющему забыть об усталости, обязательствах перед близкими, ответственности за поступки, забыть о самой жизни.
Мать Ивана Потылицына поседела от горя. Всю ночь она не отходила от своего Ванюши. Целовала его, орошала слезами. Материнский ум до последнего отказывался поверить в то, что ее ласковый и работящий мальчик, которого она кормила грудью, отводила за крохотную ручонку в первый класс, провожала в армию, лежит недвижим в деревянном, обитом красной материей гробу — и никогда, никогда больше не встанет, не пройдется по улице, не попросит у нее совета, не подарит внуков…
— Баба, до чего докатилась страна? Люди гибнут! Гибнут люди, баба! Выпивка стала смыслом жизни для многих, если не для всех!
— Ее всегда пили, сынок. Спокон веку, — грустно заметила бабушка.
— Плевать мне на то, что было, — негодовал Андрей. — Я сейчас живу, и не надо мне говорить, что так было всегда. Можно понять, когда пьют по праздникам для увеселения, но когда ее пьют, потому что пьют; потому что устали, заболели дети, кончились деньги, попал в тюрьму сын, не понимает жена — это кому-нибудь выгодно? Этой страшной жидкостью можно заглушить все: веру в себя, отечество, в лучшую жизнь и свободу. Она не тело губит, а душу!
— Странный ты, Андрюшка…
— Да-да. Хочешь, чтобы народ замолчал, отупел, стал легко управляем и терпел все — дай ему водку и забери просвещение. Тогда он будет топить свое горе в вине и обвинять ближайшее окружение, но у него и мысли не возникнет, что это дьявольская система, которую нам навязали и тут же прикрылись ею со словами: “Народ ни на что не способен. Он ленив, тупоумен, поэтому мы ему ничего не дадим. Пусть сначала изменится”. А люди не изменятся, тем более в деревне.
— Андрюшенька, а как же Ельцин? Тот тоже пил, а он оттуда, — сказала бабушка, уперев палец в небо.
— Не надо о десятилетнем национальном позоре.
— А куда от него, позора этого, денешься? Ничего у нас нет, а позор есть. На всех общий.
Ваню хоронили всем селом. Вереница машин растянулась на сотни метров. Ко дню похорон у матери не осталось слез. Когда в гроб готовились забивать гвозди, она упала на грудь сына и рвала на себе волосы, сетуя на горькую судьбу.
Андрей присутствовал на похоронах. Ваню он при жизни не знал и, приехав на кладбище, хотел не попрощаться с усопшим, а посмотреть на живых: изменятся ли люди из-за случившегося?
— Надо поговорить, городской, — тронув Андрея за плечо, сказал Митька.
— Слушаю.
— Он был моим другом. Я рос с ним с детства, за одной партой сидел, и все в один момент ушло.
— Я понимаю.
— А ты смог бы по…
— Даже не сомневайся. Я к этому давно готов. Ты даже не представляешь, насколько, — проговорил Андрей.
— Но ты ведь не знаешь, о чем я хочу тебя попросить.
— Да, не имею ни малейшего понятия, — сказал Андрей, посмотрев на своего собеседника испытующим взглядом. — Но полжизни бы отдал, если бы ты намекал на спиртовиков.
— Опа! — искренне удивился Митька. — Ну, ты, в натуре, даешь. В точку попал, — он отвел глаза и злобно посмотрел в сторону. — На их совести смерть парня. Месть гадам!
— Не говори так. Возмездие — вот подходящее слово… Давай встретимся в семь часов на берегу, за Малым мостом, там все и обсудим…
Когда в условленное время Андрей пришел на встречу, то оказалось, что Митька там не один. Бригада в составе шести человек, рассевшись в кружок на траве, терпеливо ожидала Спасского.
— Здорово, пацаны.
— Привет, Спас, — ответил Митька за всех.
— Какой будет план?
— Я предлагаю хорошую драку, Спас. Митька говорил про какое-то возмездие. Какое, мать твою, возмездие? Они убили парня и должны заплатить за его смерть! — сказал Костя Чеменев, невысокого роста хакас с резко очерченными скулами.
— Да, Костян в тему сказал… Бить этих козлов!.. В глотку им спирт залить! — понеслось со всех сторон.
Андрей подождал, когда возгласы стихнут:
— Вы видите проблему слишком узко. За этой смертью последуют другие, если мы в корне не пресечем торговлю этой гадостью. Не в некачественном спирте дело, не в отдельных личностях, которые им занимаются, а в том, что его продажу следует убрать полностью. Навсегда!
— Спас, не наводи муть. Ответь конкретно: с нами ты или нет? — перебил Шаповал.
— Ладно. Не понимаете сейчас — поймете позже, — пробурчал Спасский и продолжил: — Я с вами, но у меня есть кое-какие соображения по данному поводу. Во-первых, бить никого не надо, иначе заберет милиция. Следует просто конфисковать спирт. Желательно, без погромов, а то опять же загребут… Да, кстати, а зачем я вам нужен?
Пацаны переглянулись.
— Ты единственный, кто может подбить остальных, — решился ответить Митька. — Мы хотим начать мятеж с клуба, а на всех спиртовиков нас слишком мало.
— Я согласен, но вы должны принять мои условия. Это в ваших же интересах.
— Пусть проваливает к чертовой матери! Еще городские нам условия не ставили. Управимся без него! — сорвался на крик Сага.
— Остынь! Спас дельные вещи говорит. Я так же, наверное, как и вы, не хочу загреметь в тюрягу. Но и без внимания смерть Ваньки мы оставить не можем. Сделаем так, как посоветовал Спас. Доволен? — Митька впился в лицо городского.
— Доволен, — сказал Андрей. — В субботу мы им покажем, где раки зимуют.
8
В субботу в клубе шли танцы. На этот раз пьяных почти не было видно, только шепчущиеся о чем-то группы подростков.
Спасский прошел в зал и включил свет. Танцующие стушевались, как это всегда бывает, когда после привыкания к темноте в глаза неожиданно ударяет волна яркого света.
— Я пришел сюда, чтобы бросить вам в лицо горькую правду, — начал Андрей. — Не прошло и трех дней, как вы навсегда попрощались со своим односельчанином. Он отравился, но мог бы жить! Умер он, но на его месте могли бы оказаться вы! Это предупреждение, сделанное вам… Разве честно по отношению к нему и к самим себе оставить все, как есть? Вас травят, как подвальных крыс, а вы будете танцевать на неостывшем прахе своего товарища?.. Он смотрит на нас с небес, а мы выжидаем! Кто следующий? Я вас спрашиваю: кто следующий?..
Серега Бакаев, парень двухметрового роста, с могучим торсом, подлетел к Андрею и рявкнул:
— Ты что народ баламутишь, людям отдохнуть не даешь? А ну катись отсель!
Два кулака обрушились на гиганта и повалили его на пол, не дав продолжиться разговору.
— Чем больше шкаф, тем громче падает! — констатировал Сага, потерев окровавленные костяшки о майку.
— Передай матери, гнида, что сегодня вашим спиртом я заправлю батин мотоцикл, — склонившись к Бакаеву, прошипел Митька.
— Я вас всех прикончу… — заклокотал Серега.
— Сначала Ваньку верни, сука, а потом права качай! — взревел Белов и махнул своим парням, сидевшим в разных концах зала.
Парни вскочили. Словно горячие молекулы броуновского движения, они стали расталкивать нерешительных, направляя толпу к выходу…
По прошествии нескольких часов произойдет такое, что в районной газете “Сельская новь” будет значиться под заголовком “Варфоломеевская ночь”.
Разъяренные отряды молодежи ворвутся в дома спиртовиков, станут бить стекла, крушить мебель и конфисковывать спирт. Корреспонденты республиканских газет на время забросят свои скучные заметки о повышении тарифов на электроэнергию, забудут о чиновничьем произволе, о законопроектах правительства и со всех концов Хакасии съедутся в село Кайбалы, чтобы увидеть участников погромов, глотать информацию из первых уст и на всех парах мчаться в редакции. Рейтинг “Абаканских ведомостей” поднимется до предела. Статья журналиста Конева, взявшего интервью у зачинщиков беспорядков, будет цитироваться на улицах и площадях городов.
Небывалый общественный резонанс, вызванный погромами, приведет к тому, что милиция станет осуществлять рейды по изъятию спирта у населения.
Белов, Сага, Данилин Олег и многие другие ребята станут героями, борцами за справедливость. Цитата “Сибирского вестника” гласила: “С падением железного занавеса страну наводнили не только товары импортного производства, в Россию неудержимым потоком хлынули наркотики и дурные нравы, казалось бы, заставившие потерять поколение 80-х… А оно живо. Примером тому может послужить кайбальский случай, когда не старшее или среднее поколение взялось карать нечистоплотных граждан, а деградирующая, на первый взгляд, молодежь”.
Неизбалованные вниманием деревенские ребята будут наперебой хвастаться своим вкладом в “горючий мятеж” (под таким названием он войдет в историю), выносить на обсуждение общественности свои мысли по поводу того, как-де плохо живется и пора что-то менять.
Не останутся в долгу и спиртовики, от которых в адрес участников погромов посыплются заявления, но встречных исков будет намного больше, и дела замнутся. Впрочем, через несколько дней в деревне вновь развернется торговля бодягой, но детям и подросткам спирт продаваться уже не будет.
Про Андрея в прессе не будет ни слова. Он откажется давать интервью по причинам, понятным только ему, а его товарищи забудут упомянуть своего нового знакомого…
Парни в ту ночь разделились на три группы. Большая часть повалила за Беловым. Шесть парней отправились вслед за Олегом Данилиным. Андрей стоял на лестничной площадке старой двухэтажки вместе с десятью ребятами, пошедшими за ним.
— Откройте, пожалуйста, дверь, — спокойно попросил он.
— Зачем? — старушечий шепот из-за двери.
— Хочу спирт купить.
Дверь, взвыв несмазанными петлями, приоткрылась. Изборожденное морщинами лицо с седыми всклоченными волосами показалось в дверном проеме.
— Давайте деньги, — устало крякнула старуха.
Дима Пакерман поставил ногу между косяком и дверью. Злобно улыбнувшись, сказал:
— Все, старушенция, отторговала свое. Залетай, пацаны!
Глазам ввалившихся предстал убогий коридор. Обшарпанный, давно не беленый потолок с коричневыми пятнами из-за постоянного протекания от верхних соседей казался крышей тюрьмы. Со стен струпьями свисали клочки обоев. Смрадный запах нечистот и сгоревших семечек наполнял дом.
— Где спирт? — спросил Спасский, но ответа на вопрос не последовало. — Все обыскать, раз хозяева молчат.
Ребята разбрелись по комнатам и с восторгом безнаказанности подняли дом верх дном.
Андрей прошел на кухню. Лицом к входу, вцепившись руками в волосы, сидел на табурете дед. Старуха спрятала лицо у него на плече, и по непрестанно вздрагивающему телу можно было определить, что она плачет. Дед поднял голову и увидел Андрея. Глаза старика покраснели и наполнились слезами.
— Простите нас, но так надо, — твердо сказал Спасский.
— Так надо?.. Изверги, нелюди вы! Будьте вы прокляты!.. А кто-нибудь из вас знает, какая у нас пенсия на двоих? Знает, что на нашей шее сидит сын-алкаш? Жена его бросила, а дите нам оставила. И дите нам поднимать, ведь до него никому из вас нет дела! Будьте вы прокляты! — истошно завопила старуха и, как полоумная, заметалась по кухне.
— На чужом горе счастье не построишь, — сказал Спасский, развернулся и направился в комнату.
Спирт к этому времени уже нашли, вылили в туалет, а теперь разбрасывали вещи, ломали стулья, матерясь и дико хохоча. Андрей не решался остановить подростков, сейчас это было бесполезно. И вдруг в дальнем углу комнаты увидел маленького мальчика приблизительно четырех лет. Тот не плакал, не кричал, даже не закрывал лицо руками. Он молча наблюдал за погромом, сжавшись в комок, и что-то лепетал на детском наречии. У Андрея закололо в сердце, он не различал полуголого тельца, видел только огромные испуганные детские глаза, в которых мелькали страх и непонимание.
“Боже, что я натворил?” — пробуравила мысль.
Андрей подскочил к ребенку, опустился перед ним, обнял и прикрыл.
— Не смотри, мальчик, — шептал он, — ради всего святого, не смотри! И прости меня, так надо для всех… Чтобы ты и твои дети жили лучше… А что увидел сегодня — забудь, сотри из памяти…
Митька Белов со своими парнями уже обошел три точки. Бакулиха, тетка Маша и семья Ерохиных после непродолжительной борьбы расстались с основным источником своего дохода. Всякое сопротивление только раззадоривало парней. Их было много, они были силой, праведной мощью, карающим мечом. Сегодня им было дозволено все.
Белов чувствовал себя на подъеме. Он вел за собой людей, защищал справедливость и мстил за Ваньку. Семена ответственности впервые были заронены в нем, поэтому под его руководством погромы не приобрели вселенского размаха, по мере возможности он пытался сдерживать парней. Но что-то не складывалось. По его мнению, сегодня он был слишком хорош. Убедив себя в этом, Митька решил, что незаметная конфискация ерохинских “Командирских” часов создаст баланс между “слишком хорошо” и “слишком плохо”… Украв, душа успокоилась, а ноги зашагали быстрее… Потом опять не заладилось. На этот раз, на его взгляд, недоставало какого-то эффекта в их выступлении, своеобразного конечного завершения. Суетливый мозг сразу же нашел выход:
— Борьба со спиртовиками — это борьба с зеленым змием, а змий должен быть наглядным! — сказал Митька и отдал приказ разлить содержимое конфискованных алюминиевых фляг по самой длинной в селе улице — улице Ленинского комсомола. В воздухе засверкали огоньки подожженных ребятами спичек.
— Are you ready for a good time? — пропел Митька на ломаном английском.
— Ес, ыт ыз, — откликнулся Сага, коверкая единственную знакомую ему фразу, но она прозвучала в тему, так как Белов позаботился о том, чтобы вопрос неизбежно совпал с ответом.
Зелено-голубое пламя, раскачиваясь на линии огня в разные стороны, с бешеной скоростью понеслось на другой конец улицы…
Андрей немного отстал от остальных. Его отряд шел на соединение с ребятами Белова. Когда Спасский вырулил с Качинского переулка на Ленком, “змий” как раз набрал скорость и бросился парню в глаза. Спасским овладел панический страх. Привыкнув аналитическим умом своим видеть во всех явлениях взаимосвязь, он решил, что в эту ночь сделал что-то не так, и сломя голову помчался прочь.
Очнулся только за Малым мостом. Сел на берегу, разулся, закатал брюки и, свесив ноги в воду, задумался:
“Как последний трус бежал… Этот ребенок не выходит у меня из головы. Разве он в ответе за проступки других? Теперь, благодаря мне, из него запросто может вырасти сорняк… Кто я такой? Богатенький сынок! Что я знаю о них? Что я, в конце концов, знаю о себе?.. Чтобы привить им свои идеалы, надо жизнь прожить с ними, к каждому найти ключик, подыскать слова. А я — заурядный человек… В честь чего я решил, что то, на что неспособно даже государство, будет дано мне. Дурак!.. Трижды дурак”.
9
— Санька!.. Вернулся! — кинулась на шею сыну Анна Андреевна.
— Привет, мама, — сухо ответил Саня, стесняясь нахлынувших на него чувств.
Александр Мирошниченко вернулся из армии. Он приходился Андрею двоюродным братом. Дружба завязалась у них давно, еще с детских лет. Они делились друг с другом своими проблемами, вместе мечтали о будущем. Если случалось напакостить, каждый стремился взять вину на себя и выгородить другого. Дрались тоже всегда плечом к плечу. Потом дороги разошлись на время: Андрей — в институт, Санька — в армию.
— А где батя? — спросил Санька.
— В рейс ушел, но сегодня должен вернуться. Совсем отца дорога изматывать стала.
— А Андрейка где? — тут же задал вопрос Санька.
— Андрейка-то? У бабы в деревне Андрейка. Зачастил он к ней последнее время. То пушкой нельзя загнать было, теперь не выгонишь, — ответила Анна Андреевна, любуясь сыном.
— Братец в своем репертуаре. Но что-то здесь не то. Деревня — не его стихия. Я его натуру знаю.
Поговорив немного с матерью, Санька поехал в Кайбалы. От города они недалеко, всего 12 километров. Он сошел c автобуса и медленно побрел в деревню. Любимые с детства запахи набивались в нос, радостно шныряли глаза по сторонам, радуясь знакомым местам. Два года минуло с тех пор, как всей деревней гуляли на его проводинах. Несмотря на то, что жил в городе, Санька с пятницы до понедельника неизменно околачивался в Кайбалах. Здесь его знали все, да и он всех знал. Он был упертым, своевольным, но бесхитростным; с деревенскими парнями и девчонками сошелся быстро и стал своим в доску. Санька всегда знал, где какие слова с губ скинуть, чтобы никого не обидеть и не унизиться самому. Поначалу он несколько раз получал хорошую трепку от ярых деревенских забияк, зато те, кто послабже, потом задирать его опасались, да и забияки вскоре отстали. Но на этом Санька не остановился. Чтобы окончательно вырасти в глазах деревенских, он с некоторыми неблагонадежными кайбальцами пару-тройку раз сходил на гиблые дела и приобрел репутацию отмороженного.
“Два года пролетело, а здесь все по-прежнему. Вон и ребята возле клуба тусуются, будто и впрямь не уезжал”, — подумал Санька, увидев впереди фигуры людей.
— Санчо, ты, что ль? — увидел его вынырнувший из темноты Митька.
— Я! Кому ж еще быть? — откликнулся Санька и крепко пожал приятелю руку.
— Мы тут такие дела вытворяем — вся округа ходуном ходит! — хвастливо заметил Митька. — Популярные стали — страсть. Кстати, брательник твой тут. По малой нужде отошел.
Андрей вышел из-за клуба, а Санька отошел за спины девушек, которые стояли и сидели на бетонном крыльце клуба, ждали продолжения истории, которую рассказывал городской.
— Итак, на чем я закончил?
— На Сергии каком-то, — сказала Лера Левченко, полненькая девушка с заправленными за уши русыми волосами. — Только ты, пожалуйста, понятнее говори, без всяких там научных словечек, и вообще.
— Хорошо… На Сергии, значит… Жил во времена Дмитрия Донского такой старец: преподобный Сергий Радонежский… Когда Дмитрий Донской пришел к нему за благословением на битву, Сергий сказал напутственное слово, перекрестил заочно все русское воинство и отправил с московским князем двух монахов: Пересвета и Ослябю. На Куликовском поле русская рать одержала победу, — Спасский задумался, надо было украсить историю. — А еще в стародавние времена была такая традиция. Два самых сильных воина перед боем выезжали вперед войска и мерились силами. Сошлись, значит, инок наш Пересвет и монгольский богатырь Челубей в смертельной схватке. Удар при столкновении воинов сильный был, и оба они на землю замертво упали… А татаро-монгольское иго над Русью сто лет после этой битвы еще тяготело, но первая победа стала толчком для дальнейшей борьбы с захватчиками. Вот такая история. Завтра я расскажу о правлении Ивана Грозного.
— Я че-то не поняла. Победили, а сто лет еще страдали, — сказала Алена Устюжкина.
— Это как с немцами: мы же их победили, а живем хуже, — высунулся из-за спин Санька и от души рассмеялся.
— Братишка!.. Приехал! — опешив от радости, закричал Андрей и сграбастал брата в охапку. — Какими судьбами?.. Тьфу ты! Что говорю, сам не знаю. Прие-е-ехал!
Деревенские заулыбались. Братья так сильно отличались друг от друга, что это было видно даже невооруженным глазом. Смуглый Санька с большими восточными глазами, тесаными выдающимися скулами и черными, как смоль, волосами, яркий, бесовский взгляд хулигана, порывистые движения, не сходящая с лица улыбка. И бледное, строгое лицо Андрея, светло-русые, коротко постриженные волосы, спокойный взгляд.
— Андрей, можно тебя отвлечь?.. Разве христианской религии не противоречит поступок Радонежова? — спросила Наташа Заварова.
— Радонежского, — поправил Спасский.
— Да, конечно. Прости. Ведь он же на смерть благословлял наши дружины?
Андрей не ожидал такого вопроса. Отстранив брата, сказал:
— Радонежский поступил, на первый взгляд, неправильно, но если копнуть глубже, он всего себя своим поступком за людей отдал. Он не желал смиренно смотреть на бесчинства татар по отношению к нашим людям. Мог бы спокойно сидеть и душу свою беречь. Но нет, он был другой… Он на “убий” дал добро! Понимаешь? Сергий знал, что за благословление на бой ему перед Богом придется держать ответ; и он решился, себя забыл ради русского народа, хотя ему было известно, что с благословением или без русские все равно бы сражались. Он, может, всю жизнь потом мучился, грех за себя и за всех отмаливал.
— Ну, дает, — сказал Санька и полностью переключил внимание на свою персону.
Андрей отсел в сторонку, подложив руки под подбородок, и внимательно слушал брата, травившего солдатские байки.
— Вот это истории, — заметил Митька. — Не то что у тебя, Спас.
— Говори за себя, — сказал Забелин.
— Он полностью прав, — сказал Спасский. — Мне пора.
— Куда ты, Андрюха? — крикнул Санька вдогонку, но, увидев, что тот не реагирует, быстро со всеми попрощался и побежал догонять брата.
Бабушка уже спала, когда ребята зашли в дом. Деда не было видно, вероятно, остался ночевать во времянке, там было попрохладней. Санька, улыбаясь, некоторое время разглядывал бабушку, потом стал озираться вокруг, предполагая натолкнуться хоть на какие-то перемены, но все, как в незапамятные времена детства и беззаботной юности, покоилось на своих местах. Тот же коричневый комод с позолоченными ручками, старинные часы с кукушкой, письменный стол у окна, икона Божьей Матери, ветхий ковер с оленем, провисшая вдоль печки веревка с сушившимися на ней носками. Все как было…
— Андрей, ты на меня обиделся, что ли? — спросил Санька, когда они улеглись.
— Нет, конечно, — отозвался голос с другого конца комнаты.
— А что тебя тогда тревожит? Расскажи…
Андрей соскочил с кровати и стал вышагивать по комнате.
— Не знаю, как тебе объяснить, Саня, как выразить, но такое ощущение внутри, что мне лет восемьдесят, не меньше. Тоска меня гложет, с жизнью справиться не могу. Я, знаешь, людей изменить хочу, а у меня не выходит.
— Наивный ты, — Санька хмыкнул. — Ишь чего удумал — людей менять.
— Нет, не наивный. Я Ницше читал. Его выкладки в мозг въедаются. И я поверил ему, я его понял.
— Да хоть Анну Каренину. Мне б твои проблемы. По-моему, ты себя просто загоняешь, — сказал Санька.
— Господи, я его прочитал на свою голову, и мне теперь с этим жить!
В ответ на это траурное заявление Санька сладко зевнул и призвал брата ко сну.
10
Утром ребята были разбужены подъехавшими к дому машинами. Их родители решили отметить возвращение Саньки у бабушки, а та нарадоваться не могла, что наконец видит всю семью в сборе. Суетилась она невероятно, достала из погреба варенье, прибереженное для особых случаев. Для Андрейки — вишневое, смородиновое для Саньки. Зятьям вынула из кадки огурцы с помидорами. Дед с ехидством наблюдал за всеми приготовлениями. Вид у него был такой, будто он задолго знал о предстоящем семейном сборе, а потому к нему всецело готов, и его ничто не удивляет.
Стол накрыли во дворе, разлили водку по стопкам, не обошли стороной и молодых парней, которые с непривычки от такого “внимания” поначалу выпить отказывались, Андрей даже зарделся от смущения, но потом, воодушевленный примером брата, зараз опрокинувшего стопку, тоже выпил. Дед выбрал достойное по себе место во главе стола, от водки ему захорошело, маску высокомерия он с себя сбросил и сделался радушным, услужливым хозяином.
Потекли неторопливые разговоры о житье-бытье. Перебивая друг друга, каждый пытался навязать свою тему. Антон Спасский — о бизнесе, Владимир Мирошниченко — о гололедице на зимних дорогах. Жены их в разговор не вступали, улыбались, да и только. Попеременке поднимались из-за стола, подливали окрошки, уносили грязную посуду, а затем и вовсе уединились — посплетничать.
— Как, Сантер, жить намерен дальше? — обратился дед к внуку.
— Не знаю пока. От армейки отойду немного и — на работу.
Дед кивнул в знак одобрения, пригладил рукой бороду, намахнул очередную стопку и обратился ко всем мужикам о наболевшем:
— Ну что, товарищи? Или как это сейчас принято — господа? Как думаете, что с землицей-то нашей родимой будет? Пыреем все поросло. Чай, не доведется мне звуки тракторов да комбайнов из горницы моей заслышать… А?
Антон поежился, крутанулся на табурете в сторону тестя. Играя желваками, сказал:
— Земле твоей пахаря не видать, отец.
— То-то и оно, что моей, а не вашей, паршивцы.
— Хакасы тут издревле скот пасли, а власть Советов, пропади она пропадом, свою земельную культуру навязала, — негодуя, продолжил Антон. — Здесь травы должны расти. Сейчас, правда, и растут, потому что больше нечему. На покосах — выше роста человеческого. Сам видал… А вы пшеницу понасеяли — и чего добились? Удобрять надо было, но никто об этом не думал.
— Ить шустрый какой. Возьмись, коли умный. Тра-а-авы. Ты ж торговлей решил заняться. Вся страна в торговлю ударилась, и ты за ней. Окорока импортные жрем, а под боком птицефабрика. Не так, что ли?
— Так-то оно так.
— Не о том вы говорите, — деревянным голосом сказал Владимир. — Я эти земли, еще учась в школе, пахать начал. Родит здесь земля, родит. Утверждаю!
— Родит, говоришь? А известно ли тебе, что сорок тысяч американских фермеров все Соединенные Штаты кормят? СССР этим похвастаться не мог. По-твоему, так действительно 25 центнеров с гектара урожай небывалый? 70 не хочешь? — сказал Антон.
Владимир угрюмо, как бык, замотал головой, тяжело встал и, выдохнув перегар, ответил:
— Это пестициды все. Потому и нация жирная.
— Да-а, — протянул дед, — дундуки вы оба. Мне б годков двадцать скинуть, я бы взялся. А молодежь что? Толку с нее нет, хотя кто его знает. Слыхали, бунтовали тут у нас? В газетах печатают.
Андрей подмигнул Саньке. Ему было приятно, что разговор зашел на эту тему, но вида не подал, только на окрошку сильнее налег.
Наевшись, встал из-за стола. Он очень хотел присоединиться к разговору старших, порывался вставить словечко, но сделать это все-таки не решился. Сейчас он поймал себя на мысли, что не правы ни те, ни другие. Взрослые все прошлое поминают, а надо о будущем думать: как молодежь землей заинтересовать. Дед старой социалистической закваски, отцу вообще не пристало разговоры о сельском хозяйстве вести (не знает он его), а дядьке лишь бы похвастать.
— Может, пойдем, пройдемся? — спросил Санька.
— Давай, — поддержал Андрей. — Сейчас маме только скажу.
Сестры сидели во времянке и шептались, придвинув головы друг к другу. Андрей не стал спешить с разговором. Увидев, что замечать его никто пока не собирается, взял ковшик, зачерпнул студеной воды и начал цедить приятную влагу. Деревенская вода была лучше городской. Андрей подумал, что, быть может, городская и чище по своим свойствам, а из-под земли все равно вкуснее и для здоровья полезнее. Под этими местами она в подземные озера собралась. Значит, для местного человека лучше воды нет, потому что это его земля и его вода, а в городе ее фильтрационные циклы обескровят — она чистой, но мертвой становится.
— Мам, скажи отцу, что на работу я больше не выйду, — лицо Андрея скривила усмешка. — Сломала меня эта работа…
Мать вскинула брови, желая что-то ответить, но Андрей резко развернулся и вышел.
11
Братья бодро шагали по асфальту. Солнце было в зените. Парило. На востоке небо заволокло хмурыми тучами, серовато-черные полосы перемежались со светлыми линиями надвигающегося на деревню дождя.
— Красиво тут, — сказал Андрей, когда вышли к базам. — Нет земли лучше нашей. Во многих местах довелось побывать. Когда семьей отдыхать ездили, я и лазурные берега видел, и под сенью пальмовых рощ лежал, купался в водах Атлантики, прозрачных настолько, что косяки рыб там, кажется, по воздуху движутся, а все-таки об одном жалею: сюда редко приезжал… У нас простая суровая природа, без прикрас лишних. Вон, посмотри туда…
Андрей вытянул руку по направлению к поросшему коноплей полю. Древние хакасские курганы, свидетели забытых эпох, разбросаны повсюду. Санька закрыл глаза, и ему показалось, будто неподвижные стелы ожили. Десятки огромных костров, выкидывая искры в ночное небо, горели то тут, то там, а каменные воины сидели тихо, по кругу, и их могучие спины колыхались от дыхания.
Санька встряхнул головой, чтобы сбросить наваждение, и обратился к брату:
— Красиво сказал. Их пейзажи глаз радуют, а на наших просторах глаз отдыхает. Это дорогого стоит… Подожди, а кто там в кустах? Пойдем, посмотрим?
Братья пошли по полю. На Андрея напал чих, глаза заслезились, тело начало зудеть.
— Э-э, да у тебя, похоже, аллергия на коноплю, — сказал Санька, ухмыльнувшись.
Ориентируясь на маячившие впереди спины, через несколько минут ребята натолкнулись на деревенских. Это оказались Олег Воронцов, Сашка Романов и Мишка Купреянов. Они занимались “окучиванием” поспевшей конопли, распространявшей по округе терпкий запах.
Андрей некоторое время с недоумением смотрел на эту сцену, потом его глаза округлились, и он, чихнув, с интересом спросил:
— Ребята, а для чего вы это делаете?
Последовала незамедлительная реакция.
— Вот это вопро-о-ос, — промямлил Романов с недоумением.
Деревенские и Санька закатились в хохоте.
Андрей посмотрел на них, неловко всплеснул руками и вымученно улыбнулся.
— Ребята, с моей стороны была шутка? Да?.. Я рад, что вы посмеялись. Вы ведь не зло смеялись? Правда?
— Правда, правда… То, что ты простоват немного, я давно знал, но не до такой же степени! Они здесь ради “дури”. Неужели об этом до сих пор еще кто-то не знает? — ответил Санька.
В тоне брата Андрею послышалась издевка. Санька будто бы стеснялся его.
— Да, конечно, “дурь”. У нас в университете многие ее курят и за наркотик не считают. Я просто технологию сбора не знал.
Деревенские, закончив с “шорканьем”, пригласили Саньку с Андреем пройти с ними на базу.
От заброшенной базы веяло холодом. На деревянном полу были большие щели, через которые пробивалась трава. Ржавые поилки, пустые стойла, поломанные пластмассовые трубки с запекшимся внутри молоком, лепешки коровьего навоза, превратившиеся в кизяки округлой формы. Парочка здоровенных крыс перебежала дорогу и скрылась в щелях.
Парни остановились в кузнице, отделенной от загона кирпичной кладкой. Закипела работа по переработке собранного урожая с соблюдением всех мер предосторожности, потому что даже последняя собака в деревне знала, что конопляное поле и прилегающие к нему окрестности любит посещать милиция с целью отлова наркоманов.
“Какие сосредоточенные лица у ребят. Такое ощущение, что дома строят. А этот контраст? Заброшенная база и молодежь, которая должна была бы трудиться здесь, а она на угольках обманчивого колхозного величия нашла себе новое занятие”, — подумал Андрей.
Деревенские парни со стахановским рвением, без всякого давления со стороны общественности, жаждущей перевыполнения плана, с усердием занималась изготовлением собственного “плана”, которым не намеревалась хвастать перед массами. Через некоторое время у всех троих оказалось на руках по крупному шарику. “Ручник” был готов к употреблению.
— Надо опробовать, — заявил Олег.
— Да, не мешало бы. Для чего мы тогда два часа на солнцепеке торчали?.. Конечно, надо, — поддержал Романов.
— Чей будем курить? — задал вопрос Олег и дернул головой, чтобы определить на место упавшие на глаза волосы.
— Твой, конечно. У тебя “баш” самый большой, — уверенно произнес Мишка.
— Да ну на фиг. Мы одинаковое время на поле пробыли. В том, что у вас руки не из того места растут, я не виноват, — возразил Олег.
Препирательства могли бы продолжаться до бесконечности, если бы Олег, позеленев от ярости, не обратился к Андрею:
— Слышь, Спас. Ты, говорят, справедливый — рассуди.
Спасский, скромно до этого отмалчивающийся, начал перебирать варианты справедливого разрешения ситуации:
— Ты вот, Олег, про работу говорил, что у тебя, мол, “шоркать” лучше получается… Мне твои слова совковские времена напомнили. От каждого по возможностям — каждому по труду. Тогда равенство повсеместное было, никто не должен был выделяться из серой массы, а ты выделился. Сплошь и рядом лишнее надо было государству отдать, от себя отрезать. Не давалось стимула к дальнейшему труду. Потом система совершенствоваться стала, уравниловку придумали…
— Ну-у, ты какую-то демагогию развел, ничего понять нельзя, — перебил Олег.
— Да тут и понимать нечего, — вмешался Санька. — Андрюха намекает, что каждый от своего “ручника” должен отщипнуть ровно столько, сколько и другие. Правильно я говорю?
Саньке в принципе было все равно, чей “план” курить, только бы поскорее. От предвкушения улетного состояния у него настроение поднялось, мурашки по коже побежали.
— Именно это я и имел в виду, — поставил пафосную точку Андрей.
Деревенские переглянулись…
— Взрывай! — обратился Мишка к Саньке.
Тот не заставил долго себя упрашивать. Поочередно все, кроме Андрея, вдохнули наркотический дым…
Дождь забарабанил по крыше, усиливаясь с каждой секундой. Потоки воды стали просачиваться через прогнившие потолки и водопадом устремляться на деревянный пол базы. Но парням все было нипочем. Безумный смех катился по сводам, отталкивался от стен, расширялся, сужался, делился на оттенки — от усталого подвывания до громоподобного хохота.
Наркотик получился сильным, несмотря на то, что за коноплей, произраставшей рядом с Кайбалами, давно закрепилась дурная слава “никчемной травки”, от которой “прет” только коней, свиней да грудных детей. Андрей с интересом и спокойствием патологоанатома вел наблюдение за травокурами. Ничто не содрогнулось в нем, когда он увидел, как на лицах ребят стали меняться различные состояния. Красные глаза, двигательная заторможенность, смех по малейшему поводу…
— Вот это травка… Отпад! — сказал Олег.
— Точно. Кто там брякал, что только Тува с Солнечным нас “дурью” отменной снабжают? Посмотреть бы ему в глаза… Приходы что надо, — сказал Романов.
— Пацаны, что это с ним? — спросил Андрей, показывая на побледневшего Купреянова, у которого стали появляться первые признаки наркотического отравления.
У Мишки открылась рвота, он начал без умолку жаловаться на жажду и учащенное сердцебиение.
— Твою мать! — с негодованием воскликнул Романов. — Вот дура-то. Тебе же говорили: давай “парика” закачаем. Нет, ему надо было банку. Теперь эта сволочь всех “спалит”…
Голос Романова срывался на каждом слове. Он был перепуган не меньше Мишки, с которым в прошлый раз им пришлось отваживаться до полуночи, потому что под рукой не оказалось ни одного средства, позволяющего привести товарища в норму.
— Все! Приехали! И почему мы тебя постоянно с собой берем? Бросить тебя тут, и дело с концом… На вот, яблоко пожуй, — сказал Романов, смирившись с тем, что остаток дня придется провести в кузнице.
Романов тихо прошептал:
— Сейчас бы воды литров пять…
— Я не курил с вами, могу сходить за водой, — сказал Спасский.
— Точно, он не курил, — радостно произнес Олег: кажется, выход был найден.
Мишку начало полоскать. Только в желудке у него, похоже, ничего не было. Противная желчь, свисая дряблой ниткой, тянулась изо рта до пола. Рвота не приносила облегчения, а наоборот, тяготила. Спазмы в желудке, не приводившие к опорожнению, окончательно сковали волю парня. Протяжно застонав, он вцепился Саньке в руку.
— Ходи, Мишаня, двигайся, — сказал Санька, с трудом отцепив кисть деревенского.
Купреянов начал наматывать круги по кузнице. Шаг плавно перешел в легкий бег. Долговязый и сутулый, он стал похож на скаковую лошадь, отдающую себя ипподрому. Пустые глаза подростков с сочувствием провожали мечущегося парня.
Движение по кольцу вызвало головокружение, Мишка не выдержал и замычал, как телок перед забоем. Неожиданно он остановился, упал на колени, вознес руки к небу и начал молиться, вкладывая в каждое слово столько веры, силы и отчаяния, что в других условиях под его знамена стянулось бы множество потерянных людей…
Дождь закончился. На деревенских улицах было пусто. В поднебесье, закручивая спирали, планировали коршуны, готовые ринуться вниз при первом появлении добычи. Ветерок обвеивал мокрый асфальт, создавая рябь на образовавшихся лужах.
Эта рябь напомнила Андрею ребристую гладь озера Турпаньего. Много лет назад он, Санька, дядя Володя и дед Ус на рыбалку ездили. Тогда был такой же ветерок, шелестевший в зарослях камыша, и ничто не предвещало необычного. Опускавшееся за холмы солнце окрасило небо в багровый цвет. Они с Санькой ложками ныряли в дымящуюся уху с комарами и настраивались первый раз в жизни плыть со старшими на проверку сетей.
— Смотрите вверх, пацанва. Семьдесят с лишком лет землю топчу, а такого не видывал, — обратился к ним дед Ус.
Дело происходило в начале октября, но Андрей точно помнил, что осень в тот год выдалась теплой.
— Господи, журавли летят. Наверное, на поля кормиться, — с грустью сказал дядя Володя.
Косяки журавлей, проплывая в сумеречном небе, жалобно курлыкали и растворялись в закате. Им не было счета, и, по словам деда, они людей за собой зазывали. Туда… в даль. Андрей посмотрел по сторонам. Взгляды привыкших ко всему рыбаков были прикованы к вечернему небу. И он, маленький Андрейка, понял, что у каждого в душе что-то перевернулось…
Растревоженный воспоминанием, Андрей подумал:
“Вот почему я землю эту люблю. Люблю за такие моменты. Деда Уса уже нет в живых, и только сейчас я понял, что творилось в тот день на душе старика. Его глаза были слезами наполнены… Слезами умиления и восторга от увиденного. Знающий людей и жизнь, он не мог предположить, что судьбе под силу чем-то его удивить, а она удивила, порадовала. Журавли его больное сердце обновили…”
Когда Андрей забежал в ворота бабушкиной усадьбы, родителей и тети с дядей уже не было. Спасский заглянул во времянку и стал быстро рыться в поисках пластиковых бутылок. Три удалось найти в серванте. Еду, оставшуюся после праздника, он тоже захватил с собой.
Во времянку заглянула бабушка.
— Ты далеко?
— На пикник! — резко ответил Андрей.
Он вернулся в кузницу. Парни сгрудились вокруг Купреянова, а тот лежал на спине и, сложив руки по швам, одурманенными глазами глядел в потолок.
— Все — отсюда! — твердо сказал Андрей и красноречивым жестом указал на улицу.
— Сваливаем, — обратился Санька к деревенским и направился к выходу.
— Плохо? — склонившись над Мишкой, спросил Спасский.
— Да… Очень плохо… Спас, дай воды глотнуть. Воды-ы, — застонал Купреянов, протягивая руку к пакету.
— Ты смотри, какой наглый. Воды ему. Как будто все теперь обязаны перед ним на цырлах ходить.
— Неужели не видишь, как мне хреново? — облизав пересохшие губы, прохрипел Купреянов.
— На, держи, — строго сказал Андрей и всучил бутылку в руку страдающего парня.
Мишка жадно припал к горлышку и не успокоился, пока не опустошил полторашку до дна.
— Уф, полегчало… А ты все-таки жестокий тип, — сказал Мишка, выдохнув воздух из легких.
— А по-твоему, прослезиться должен?.. Ты зачем жизнь свою калечишь? Это ж наркотик. Легкий, но от этого он наркотиком быть не перестает. Отца с матерью хотя бы пожалей…
— Что ты меня “лечишь”, Спас? Нет у меня отца. То есть он так-то есть, только запивается. Мать тоже выпивать стала… Ты когда-нибудь одни макароны с хлебом целый год жрал?
— Нет… Но это не означает…
— Означает. Мне все равно не жить. Я не хочу возвращаться домой. Единственное, чего хочу, так это красивой быстрой смерти. Без мук. На это, надеюсь, имею право? Ведь я никому не нужен. Никому.
— Мне.
— Врешь… А если нет, тогда спаси меня. Давай! Мне нужна работа, квартира, деньги. А еще грохни мою мать, чтобы не мучилась. Ей ведь тоже скоро конец, синюшной.
— Не хлебом единым… И на макаронах бы прожил.
— Когда за годом макарон придет икра, то да. А если макароны, макароны, макароны…
Андрей достал из пакета морковку, копченую колбасу, батон и предложил Мишке.
— Бери. Говорят, в таких случаях помогает, — от своих университетских товарищей Андрей когда-то слышал, что обильная пища после передозировки помогает организму избавиться от неприятных симптомов.
Спасский старался не смотреть на парня. Ему казалось, что Мишка должен был поглощать еду с жадностью и брызгать слюной. Кинув на Купреянова осторожный взгляд, он был разочарован. Мишка ел медленно, тщательно пережевывая пищу. Мозг Андрея заупрямился: “Не может быть, чтобы о правилах хорошего тона знал. Не может быть, чтобы в нем еще остатки гордости теплились. Стеснение? Нет. Удовольствие, наверное, растянуть хочет, или тяжко ему, поэтому пища не приносит удовлетворения”.
Мишку снова замутило. Парень закрыл глаза, голова его затряслась, ощущая новый позыв к рвоте. Фонтан не успевшей как следует разместиться в желудке пищи вырвался наружу, окатив Андрея с головы до пят.
Создалась страшная пауза. Глаза Мишки расширились от ужаса, и он стал пятиться к стене.
— Прости, Спас. Андрей, прости. Я не хотел, не специально. Прости-и, — начал пресмыкаться Купреянов.
— Бог ты мой, за кого борюсь? Боже ты мой… — прошептал Андрей.
— Ты меня бить не будешь?
— А что это меняет?.. Я в дерьме, и не только в твоем. Кстати, если тебя отпустило, разреши употребить оставшуюся воду на лицо? Что и говорить, мерзкая у тебя блевотина, — спокойно сказал Андрей.
Мишка снял с себя водолазку, смочил ее водой и начал оттирать джинсы Спасского. Чувство брезгливости возникло у Андрея от раболепства Купреянова.
— Дай сюда. Сам справлюсь.
В кузницу ввалились парни, оживленно споря по какому-то поводу.
— Во дела. Срыгнул он на тебя, что ли?.. Да, по-моему, четко срыгнул, — сказал Санька, сморщившись от омерзения.
— Срыгивают маленькие дети, а этот облевал конкретно, — сказал Олег и затрясся от смеха.
— Андрюха, ты чё не проучил его? Этот клоун… Пусть стирает теперь.
— Не специально он, со всяким может случиться…
12
— Ты какого черта в деревню стал ездить? Романов мне вчера рассказал, чем ты тут занимался. Чего ты хочешь добиться, Андрюха? — задал вопрос Санька.
— Изменений.
— Каких таких изменений?
— Коренных.
— Я тебе на полном серьезе говорю, что у тебя ничего не выйдет. Я деревенских знаю. Если хочешь жить здесь без проблем, надо под них подстраиваться, говорить то, что они хотят слышать. С волками жить — по-волчьи выть.
— Живи, как хочешь, я так жить не намерен… Или ты боишься, что мои дела как-то отразятся на тебе?
— Ничего я не боюсь. После того, что видел в армии, мне ничего не страшно, а вот ты с твоей чувствительной натурой хлебнешь здесь горя, — ехидно заметил Санька.
— Плохо вы меня знаете. Я крепче, чем кажусь с первого взгляда. Здесь люди в пороках погрязли. Не понимают они, что существует другой мир.
— Это где, интересно?
— Создадим.
— Утопия, — язвительно сказал Санька, даже не взглянув на брата.
— Нет, не утопия. Утопия — это нечто несбыточное, а я говорю о нормальной жизни, когда у людей должны появиться понятия о чести, достоинстве, трудолюбии и так далее. А в этой деревне, как и во многих других, все встало с ног на голову. Я не буду говорить об отдельных направлениях разложения, мне достаточно только одной фразы, которую я постоянно слышу на каждом углу.
— Какой?
— Тот-то или тот-то продуманный.
— Что же в ней страшного? — удивился Санька.
— Как что? Ты в смысл вдумайся. Продуманный — значит хитрый, расчетливый, способный добиться выгоды любым способом, даже подлостью. Не умный или честный, а продуманный. Это слово здесь является наивысшей похвалой.
— Понял…
Не замечая издевательских интонаций брата, Спасский продолжил:
— Ты телевизор смотришь? Там говорят о технической оснащенности школ. Мол, компьютеры в деревню поставлять надо. Ерунда, полная ерунда. Экономика страны в упадке. Не до деревень!.. А двумя компьютерами проблему не решить. Да и не об этом думать надо. Настанет время, и государственные чиновники поймут, что тысячи молодых людей, закончившие лучшие учебные заведения страны, должны прийти в деревню. Тогда все изменится… А как низко в глазах общества пало высокое звание учителя, особенно на селе. Ничтожная зарплата и непрестижность сопровождает эту профессию в наше время. О чем думают в министерстве образования?! Или они думают, что на голом энтузиазме учителя выезжать должны?.. Сеять разумное, доброе, вечное, когда о куске хлеба приходится думать?
— Ну и что, по-твоему, учителя изменят? — лениво спросил Санька, лишь бы только поддержать разговор.
— А все изменят! Менталитет, если хочешь, — с сиянием в глазах проговорил Андрей.
— Ну, про учителей я, допустим, понял. А твоя-то какая роль?
— Да самая простая… Самая простая, Санька. Подготовить минимальную почву для их прихода. Не знаю когда, но они придут и вернут людей к истокам нравственности.
— Дурак ты. Какие на хрен истоки? — серьезно сказал Санька, думая, что брат частично повредился в уме.
— Не-е, я не дурак… Я — пионер и… немного романтик, но романтик жесткий, никак не витающий в облаках.
Последнее предложение с силой разрезало воздух, Санька вздрогнул. Андрей увидел еле перевалившую через порог кошку, присел на корточки и принялся чесать у Мульки за ухом. Та заурчала и на удивление никак не отреагировала на кусок рыбы, брошенной в ее сторону Санькой.
— И как ты хочешь добиться поставленной цели? — спросил Санька.
— Своими поступками. Сначала это будет всех шокировать, но если хотя бы одного человека я заставлю задуматься, то буду считать, что свою задачу выполнил… И самое главное… Здесь, в деревне, я не имею права на ошибку, иначе буду неправильно истолкован. Ошибок мне не простят…
13
Вечером группы молодежи, как это всегда бывает из лета в лето, когда позволяет теплая погода, стягивались к Дому культуры. Подходили не одновременно, как и расходились. Каждый из вновь прибывших имел свой круг общения, но по велению странных склонностей все без исключения рассматривали крыльцо клуба в качестве самого подходящего места для времяпрепровождения. Были среди деревенских парней и девушек такие, которые значились как завсегдатаи крыльца. Они приходили к клубу пораньше, просили в соседнем продуктовом магазине пустые картонные коробки и рассаживались. Были и другие, которые считали ниже своего достоинства проводить вечер вместе со всеми. Эти проходили мимо как бы случайно (так, перекинуться парой слов) и оставались возле клуба часами. Третьи, особая каста, подъезжали на машинах (даже если жили неподалеку), громко включали музыку, но из автомобилей не выходили, позволяя себе лишь чуть-чуть опустить окно, да и то не всегда. Как бы то ни было, осознанно или подсознательно, но все стремились к крыльцу.
Крыльцо хранило много тайн, являлось средоточием деревенских сплетен и пересудов. Здесь распивали спирт, покуривали травку, обменивались последними новостями, смеялись, плакали, отмечали дни рождения и поминки.
По стечению обстоятельств на вывеске “ДОМ КУЛЬТУРЫ” недоставало буквы “Ы”, сделанной из алюминия. Ходили слухи, что “Ы” глубокой ночью была снята Беловым и сдана по цене 15 рублей за килограмм в пункт приема цветного лома. Но кто бы эту “Ы” ни своровал, он совершил поступок, достойный понимания.
“ДОМ КУЛЬТУР” звучит гораздо лучше, а последнее слово в названии, употребленное во множественном числе, приоткрывает завесу некой правды о деревенских. В селе проживала и до сих пор проживает разношерстная смесь национальностей. Этот факт, казалось бы, должен дать право считать кайбальцев народом самобытным и культурно обогащенным. Только разглядеть эту самобытность никак не удается. Сказался тут инстинкт продолжения рода, почти насильно заставивший немцев, поляков, хакасов, евреев, украинцев, русских, татар и мордву утратить национальные черты с присущими им духовными и культурными ценностями путем смешанных браков. Взаимного обогащения не произошло, а старое давно стерлось из памяти.
Но некоторые отличия между потомками первых поселенцев все же рассмотреть можно. Хакасов выдавали раскосые глаза и жадность до водки, немцев — крепкие хозяйства, евреев — работа в городе (хоть дворником, но в городе), поляков — фамилии на “ий”, мордву и татар — отсутствие денег и многодетные семьи. Украинцы пытались походить на евреев, но были лишь жалким подобием немцев. Русские смело взяли водку от хакасов, от остальных тоже попытались кое-что перенять, но из-за водки не получилось. В общем же, все были сибиряки, россияне — народ крепкий, но пришибленный временем. А кто, как это сейчас принято, скажет, что деревня вымирает, — тот не прав. Не вымирает она, а выжидает. Чтобы скрасить затянувшееся ожидание, татары на пару с мордвой выправляют демографическую ситуацию, а евреи с немцами заколачивают деньги; и если бы в деревне завелся статист, то он бы сказал, что доходы сельчан по сравнению с гиблыми прошлыми годами существенно выросли, правда, пока что на душу населения…
Неприятная история, произошедшая с Андреем на базах, быстро распространилась на крыльце и подверглась обсуждению. В этот июльский вечер разрозненных кучек замечено не было, даже парочки влюбленных не искали уединения и, крепко обнявшись, присоединялись ко всем.
— Я вам отвечаю. Он, в натуре, даже ему не всек, — захлебываясь рассказывал Воронцов.
— Значит, Спас — чмо. Я бы за такое не упустил возможности зарядить Купреянову в район солнечного сплетения, — высунувшись из толпы, сказал Максим Штейн.
— Сам ты чмо. Это тебе я, Забелин Антон, открыто заявляю. Базарить о человеке, который не может тебе ответить, западло… Где ты был, когда мы с подсинцами схлестнулись?
— На Согре, — сказал Максим.
— Врешь, гад. Серега мне говорил, что ты в памятнике отсиживался. Не тебе Спаса судить.
— Ребята, как вы можете? — вмешалась Наташа Заварова.
— Шалавам слова не давали, — нагрубил Белов.
— Я шалава?
— Ты! Кто ж еще? — подтвердил свои слова Митька.
Наташа заплакала. У Белова все внутри опустилось, захотелось подойти к девушке, обнять, но он не мог себе этого позволить.
Митька любил Наташу давно. Парень весь исстрадался. Сколько раз он пытался выкинуть ее из головы, но тщетно. Все в деревне были в курсе, что в городе Наташа занимается постыдным делом. Вечерами за ней приезжал джип и увозил на всю ночь в Абакан. Но никто, абсолютно никто в Кайбалах не мог похвастать, что позабавился с ней в черте деревни. Однажды Митька, не решаясь напрямую сказать девушке о своих чувствах, скопил денег и поехал с Пашей Прокопенко на “Весту”, где ожидали клиентов проститутки. Белов купил Наташу, но у него и в мыслях не было ничего дурного. Он просто хотел поговорить с девушкой как человек с человеком.
“Что, думаешь: купил меня? Подлец!.. Давай! Ну, начинай, чего ждешь? Все вы… мужики…”
“Зачем ты так? Я тебе…”
“Не можешь? Другие приемы нужны?.. Может, ласка? Другим клиентам — да, а в свой адрес не дождешься. Понял?”
“Да пошла ты…”
Уязвленная гордость теребила душу много дней, не давая Белову спокойно засыпать по ночам. Жестокие планы мщения роились в мозгу и все непременно вели к смерти Заваровой. По прошествии некоторого времени мысль об убийстве возлюбленной отошла на второй план, оставив место глухой боли в сердце. Встреч с Наташей Белов старался избегать. Сталкиваясь с девушкой на деревенских улицах, он демонстративно отворачивал голову, выражая презрение к ней. А со стороны Наташи — никакой реакции, полное равнодушие. Когда же Митька гулял не один, а со своей бандой, то тут он, конечно, не упускал возможности бросить несколько язвительных словечек в адрес девушки.
— Зачем ты уж так совсем-то?
— Пусть знает, — коротко отвечал Митька.
— Белов, извинись перед Наташей, — сказал Колька Мухменов.
— Я что, неправду сказал? — удивился Митька. — Защитник выискался.
— Да, защитник… Когда мы в больнице лежали, Наташа к нам приезжала, а ты нет. Никто, кроме нее, не приехал. А ты, Толян, чего заткнулся? Сестра же твоя.
Толька готов был сквозь землю провалиться. Такое гадкое состояние воцарилось в душе, что хотелось выть от обиды. Его сестра действительно была проституткой, сам же он считался здравым пацаном и пользовался среди деревенских уважением. И пока здравый пацан “прохлаждался”, Наташа тащила на своих плечах семейный быт и дурную репутацию.
— Заткнитесь все. Достали уже, — сказал Толька.
Санька с Андреем тоже подошли к клубу и слышали весь разговор. Андрей удивился, с какой быстротой придается огласке любой поступок в деревне.
— Спас, ты здесь, что ль? — спросил Сага, обнаружив Андрея в толпе. — А Санька?
— Оба мы здесь и все слышали, — ответил из темноты Санька.
— Дак это правда, Спас, что с тобой Купреянов сотворил? — спросил Белов.
— Да, это правда, что наркомания набрала обороты в вашей деревне, — ответил Спасский. — Кто из вас может мне сказать, что росло на поле за базами до конопли?
— Там росла кукуруза. К чему ты спрашиваешь?
— Как росла? Какие были урожаи? — не унимался Андрей.
— Чё ты заладил? При чем тут кукуруза? Какие, к черту, урожаи? Фигня, а не урожаи, если тебе это так интересно.
— Да, да. Теперь все понятно. Вам же родная земля мстит! Отцы и деды ваши ее истощили, обескровили, а потом забросили. Она потому коноплей поросла, что вас, своих же детей, от себя отвадить хочет. “Курите анашу, а я поправлюсь пока, сил наберусь”, — говорит она вам.
— Псих, — понеслось по толпе.
— Да ты чё мелешь, Андрюха? Совсем, что ли, спятил? Как земля нас может не любить? Мы ж… Мы выросли в этой деревне. Городскому дуболому не понять, — с негодованием сказал Забелин.
У Андрея радостно забилось сердце. Он взлетел на ступеньки, привычная бледность соскользнула с лица, уступив место здоровому румянцу. Спасский запрокинул голову вверх, затем, опустив ее и с восторгом посмотрев на деревенских, заговорил. Слова были обращены к ребятам, а может, и не к ним даже, а к ночному небу. А слова были самые обыкновенные:
— Спасибо, Антон! Как я ждал, что кто-нибудь из вас мне вот так ответит!.. А Россия, страна наша, в которой живем и дышим, обречена на процветание! Я это теперь точно знаю, и другого времени для себя не хочу. Вместе новое строить и старое воссоздавать начнем. Вместе восход возрождения встретим! Господи, так и будет…
Тишина возле клуба. Никто после таких слов не решается заговорить первым. В головах у деревенских легкая паника. Все умом понимают, что привычней и спокойней про другое говорить, а про страну свою — далекую и близкую, могучую и дряхлую одновременно — как-то стеснительно и стыдно. А сердце… сердце откликается на слова Андрея. Никто не жалеет, что подошел сегодня к Дому культуры, потому что каждый хоть на долю секунды единение всеобщее ощутил и каждый в потоке нахлынувших чувств готов был простить накопившиеся обиды, нанесенные ему кем-то из присутствующих, потому что и говорить не приходится, как дела людей в Кайбалах перехлестнулись… Замкнутый мир.
— Да-а, — протянул Санька, — дела-а.
Андрей посмотрел на брата, всем своим видам заставляя припомнить их вечерний ужин, и сказал:
— Ребята, а пойдемте в поход. Все, кто здесь присутствует. Назначим дату, когда всем будет удобно, и выдвинемся куда-нибудь подальше. Провизией дня на три запасемся. Посидим у костра, песни попоем… Здорово?
— Заманчивое предложение… Сходить можно, — откликнулся Рома Сметенко, парень с могучими мускулами и по природе молчун.
Деревня давно спала, а молодежи всегда больше всех надо. Дискуссия о том, что взять с собой в поход, не умолкала ни на секунду. Девчонки о продовольственной части тараторили, парни — о хозяйственной. Санька (сказывалась недавняя служба в армии) подкинул идею о создании списков, которые позволили бы учесть все мелочи и по справедливости разделить обязанности, с несением ответственности за невыполнение общественного поручения. Главными по спискам под одобрительный гул были назначены Олеся Сердюк и Женя Вишевич. Подружки на время куда-то исчезли и вернулись уже с тетрадками и ручками в руках.
— Взять топор…
— Не забыть про фотоаппарат…
— Давайте захватим сети и порыбачим заодно…
— А котелки?
— Палаток штук восемь, — неслись советы со всех сторон.
Каллиграфическим почерком при свете зажигалки заносились на бумагу наименования продуктов и нужных вещей. Когда, по общему мнению, все перечислили и ничего не забыли, приступили к распределению. Тут возникла заминка.
— Э-э, так не попрет. Топор я взять не смогу. Батя не даст, — заупрямился Шаповал, состроив недовольную мину.
— Я топор возьму. Кто еще с чем-то не согласен, тот пусть на пару с Шаповалом возле мамкиной юбки трется, — сказал Митька, положив конец недовольствам.
Санька отвел Андрея в сторону, желая посмотреть в глаза брата и попытаться понять, как может измениться человек за два года.
— И что? — многозначительно спросил Санька.
— В каком смысле?..
— Я разучился предугадывать твои мысли. Не могу теперь и предположить, что ты отчебучишь в следующую минуту. К чему весь этот фарс?.. Хотя с сегодняшнего дня твой рейтинг, пожалуй, и вырос в моих глазах. Куда ты метишь? Куда?
— В яблочко.
— А если промахнешься?
— В сложившихся условиях не промахиваются. Сейчас такая жизнь, что кто бы ни выстрелил — обязательно попадет. Тошно и тоскливо мне, но по-другому я не могу. Я и счастлив теперь только тогда, когда идеи свои в массы провожу. А потом страх и опустошение. Мне иногда кажется, что я людей подопытными кроликами делаю. Тебе так не кажется?
— Мне кажется, тебе надо обратиться к психиатру.
Андрей прищурился, как будто теперь его тяготила даже кромешная тьма, и ответил:
— Психиатр — плохой сапер. Есть лишь один способ обезвредить во мне глубинную бомбу.
— Что за способ?
— Смерть…
— Спас, когда в поход пойдем? На какую дату стрелу набьем? — крикнул Забелин.
“Дата, дата, — вихрем закружилось в голове у Андрея. — Стоп! Сработало!”
— У вас такой праздник, как “День села”, есть?
— Нет, — сказал Белов. — Но, зная тебя, можем предположить, что скоро появится.
— Общими усилиями может и получиться. Будем создавать вехи.
К Андрею подлетела Катя Черных. Отличительной чертой девушки был постоянный сарказм в отношении всякого, кто заводил с ней разговор.
— Что такое вехи, Андрей? — спросила Катя.
— Вехи — это те исторически-значимые события, которые останутся в памяти наших детей, которыми мы будем гордиться.
— Значит, ты это сделаешь?
— Мы это сделаем, но только при вашем желании.
— Ага… День села… Телевидение, речи с трибуны, шарики, ночной фейерверк, культурная программа с песнями и плясками… И в завершение памятного дня — поход, — с ласковой ехидцей сказала Катя.
— Все, о чем ты сейчас упомянула, мы можем претворить в жизнь. На это, я думаю, у нас достанет сил.
— Не много ли ты на себя берешь, политик?..
— Слово “политик” в данном случае неуместно… Да, и ты забыла, кстати, кое о чем. Как вам такая идея, как появление в нашей деревне своего собственного флага? Он может стать символом нашего братства. Мы прогремели на всю Хакасию, но не следует останавливаться на достигнутом. Верховная власть республики должна видеть, кем она управляет. Мы докажем ей, что способны на многое, и ей, в конечном итоге, ничего другого не останется, как прислушиваться к нам…
Этой ночью Спасский впервые назвал Кайбалы “нашей” деревней. Это получилось как-то само по себе, но отнюдь не случайно. Он вдруг в какой-то миг перестал ощущать себя чужеродным телом и понял, что, наконец, отыскал свою малую родину. И еще он понял, что куда бы теперь ни забросила его судьба, мыслями он всегда будет возвращаться к тихому лесу за огородами, к извивающейся серебряным ужом речушке, к рассказам своей бабушки и ребятам, к которым прикипел… А те места, куда бегут наши мысли, и есть малая родина.
Четыре часа в Кайбалах, в Москве — полночь. Столице видеть сны, в Кайбалах скоро займется новый день. Возможно, и президент спит. Он, наверное, и не подозревает, что его “завтра” для некоторых уже “сегодня”. Утром он проснется, будет подписывать важные документы, встречаться с чиновниками администрации, говорить правильные речи — но ему не охватить всей страны. Она огромна. Законы, указы, прогресс доходят на места медленно, а то и вовсе застревают по пути. А судьба России решается сегодня на местах, пусть и незатейливо, например, в обсуждении флага — но кто знает, что будет дальше?..
Забрезжил рассвет. Продирая горло, распевались петухи. В мордовском краю замычала корова, басовито и требовательно. Звезды медленно таяли, подобно восковым свечам. Краешек солнца хитро высунулся из-за подсинских холмов, надеясь застать месяц. Дачные сады на горизонте примеряли алый наряд. Легкий ветерок метался по деревенским закоулкам; ударяясь о серые заборы, заглядывая во всевозможные щели, он находил желанный простор на широких деревенских улицах, на площади перед клубом. Из пекарни доносился запах свежеиспеченного хлеба, любимый и знакомый.
Деревенские спали, сидя на картонных коробках, прислонившись к белой стене клуба. Неожиданно всхрапнул Сага и уронил голову на плечо горделивой Кати. Она проснулась, посмотрела на наивное во сне лицо сельского громилы, улыбнулась и закрыла глаза. Девушки спали на коленях у парней, но чаще наоборот. Только Забелин сидел один, по-наполеоновски сложив руки. Суровость отражалась на его красивом лице, несмотря на то, что он видел свой любимый сон про тайгу. И снилось ему, что стоит он возле горы кедровых шишек, а бурундуки скатываются с деревьев и воруют орех: “Берите, божьи твари. Мне хватит”. Санька, как король, навалил руки на плечи сразу двух девушек — Олеси и Жени. Его ноги скрещены, вид деловой и непреступный, если бы, конечно, не разинутый рот с перекошенной набок челюстью.
В некотором отдалении от Дома культуры стояли трое неугомонных, отвоевавших у внутренних часов право не спать. Это Андрей, Белов и Заварова. Они успели сходить к Митьке и попить чай с сушками. Белов остался верен себе и разговаривал только с Андреем, чему тот не противился, делая вид, что ничего не замечает.
— Холодно-то как. Продрогла до костей, — сказала Наташа.
— Это тебе, Андрюха, не в тапках ерзать. В Сибири живем, — заявил Митька. Он резко откинулся от оградки памятника, снял ветровку и передал Спасскому, который, в свою очередь, галантно набросил ее девушке на плечи.
— Что будем делать с флагом? — спросил Андрей.
— А без него разве никак? — ответил Митька.
— Нельзя без него. Праздник пройдет, а память после него останется. Он станет напоминанием каждому, кто сегодня остался ночевать возле клуба, что все разговоры не зря, что мы многое можем, если захотим. Флаг — это начало, отправная точка. Он то, с чего все начнется.
— Что все? — спросил Митька.
— А я и сам пока не знаю, — ответил Андрей. — До предела деревня дошла. Дальше — пропасть. Положение в Кайбалах, как я успел заметить, еще не такое безнадежное, соседство с городом спасает. Там, как никак, работу подыскать можно… В мечтах-то я вижу другие деревни: красивые добротные избы, мощеные улицы, тучные стада скота, засеянные рожью и пшеницей поля, довольные лица людей. А на деле — черная пропасть без начала и конца… А мечты — это игры бессильного ума, теряющего у заоблачных берегов драгоценное время, отведенное человеку на то, чтобы изменить себя и мир.
— Андрей, давайте не будем уходить в дебри. Пусть флаг будет черным, а на нем… на нем звезды. И звезд столько, сколько сейчас вместе с нами ребят. Мы же ночью флаг обсуждали, звезды мерцали, и звездами были мы.
У Спасского сонливость как рукой сняло. Деревенские не переставали его удивлять. Сначала Забелин, теперь Наташа.
— У тебя поэтическая натура. Красиво выразилась. Пройдет время… может быть… десять, двадцать, пятьдесят лет — и страна будет другой… Только жить в ней, могу вас заверить, нам уже не придется, — Спасский рассмеялся.
— Доживать будем, — грустно улыбнувшись, сказал Белов.
— При хорошем раскладе, — заключила Наташа.
— Если бросим пить и курить, — добил Андрей и продолжил: — Солнце будет палить, падать снег, лить дождь, дуть северные ветры, и черное поле кайбальского флага станет от времени белым. Звезды исчезнут, померкнут… Да вон заснут, как наши ребята на крыльце…
Новый день народился, похожий на предыдущие и отличный от них. Облака, как взбитые сливки с пепельной подливкой на нижних ярусах, медленно кочевали по небу. Деревенский пастух, Васька Асташонок, на вороном коне вылетел на деревенскую площадь и остановился. Норовистый скакун раздул ноздри и непокорно попятился назад.
— У-у, кур-р-рва, — гаркнул Васька и с силой натянул поводья, принудив животное застыть на месте.
Издалека конь казался сытым, а выступавшие гармонью ребра свидетельствовали лишь о том, что Васька (так звали и животное) не ленивая заевшаяся кляча, а скакун в теле. К своему тезке Асташонок питал самые нежные чувства, то есть по пьяным дням совершал с лошадиной мордой троекратное, по русскому обычаю, целованье.
Запланировано-небрежный вид обоих представлял собой голодную независимость. Человек Васька с конем Васькой были друзьями и напарниками по работе. Симбиоз двух Васек мог бы привести к открытию в селе Кайбалы нового подкласса — кентавра, но для этого Ваське-коню надо было научиться произносить ключевую фразу, употребляемую обычно хозяином в Кайбальском универсальном магазине: “Светик, взвесь водочки!” Но Ваську-коня почему-то в магазин не пускали, поэтому быть ему до скончания века необразованной скотиной и слушаться во всем нетрезвого венца творения — Ваську-человека.
— Здорово, Васька, — окликнул пастуха Митька.
— Здоровей видали, — заржав, отозвался один из напарников.
Ранехонько потянулись в стадо коровы, переваливаясь с боку на бок, роняя шлепки свежего запашистого навоза. Одни шли самостоятельно, другие — в сопровождении людей. То и дело окрестности оглашали разящие удары бичей, если кому-либо из игривых бычков приходило на ум свернуть с проторенной тропы, ведущей к месту общего сбора. Заспанные люди встречались, обменивались приветствиями и продолжали идти уже вместе, вяло перебрасываясь словами.
Митька завидел среднего брата и подошел к нему.
— Как обстановка в доме? — нетерпеливо спросил старшой.
— Нормальная обстановка… Вот, коров веду.
— Не тяни, дура. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Выкладывай, а то всыплю.
— А это ты видел?.. Всыплет он, — сказал Сережка, указав на прут в руках.
— Какая, блин, спрашиваю, обстановка? Не буди во мне зверя, Серега, а то тебя и прут не спасет.
— А я тебе говорю, что обстановка нормальная. Одна проблема: батя пообещал, что вырвет тебе ноги и скормит собакам, — сказал младшой, состроив довольную гримасу.
— А ты с утреца родаков подначил, батю взвел?
— Че-е? Больно надо, — нагло ответил Сережка, но по тому, как забегали у брата глаза, Митька определил, что попал в точку.
14
Андрей вернулся домой. В хате никого не было, и он пошел в огород. Аккуратные грядки моркови, свеклы, чеснока, лука радовали глаз. Бабушка всегда содержала огород в чистоте. И теперь, на склоне лет, она не изменяла сложившимся привычкам. По давно заведенному порядку, старушка на ночь глядя составляла план по облагораживанию засаженных соток и этому плану следовала неукоснительно, не обращая внимания на приключавшиеся хвори. Вот и сейчас Андрей застал бабушку за прополкой.
— Привет, баба. Вот я и вернулся.
Старушка подошла к внуку.
— Ты где пропадал, горе луковое? Я всю ночь глаз не сомкнула… Ждала, все глаза проглядела. Деда искать отправляла, а он уснул и хоть бы хны.
— Прости, бабуля. Больше не повторится.
— Не повтори-ится. Знаю я вас, охламонов… А где второй?
— Возле клуба спит. Там и ребята кайбальские.
— Навязались на меня, окаянные, — сердито сказала бабушка. — Ну, все, ступай. ступай, чего встал?..
Спасский лежал на кровати, сложив ноги на козырек. Сон не шел, призрачной лентой уносился прочь. Взятые обязательства не давали покоя, тяготили. “С чего начать? На кого опереться? Как выстроить тот день, на который будет намечен праздник?..” — вставал вопрос за вопросом. За думами пришел долгожданный сон.
Спящее воображение предвосхитило события. Андрей увидел то, что желал увидеть. Он стоял на мосту через Абакан, и деревня расстилалась у его ног. Гирлянды разноцветных огней рождественской сказкой опоясали Кайбалы. Чудное хитросплетение света разогнало вечерние сумерки, и каждый дом, каждый сарай и забор был виден, как на ладони. Празднично одетые люди высыпали на улицы, водили хороводы, пели песни и чему-то радовались. Черный кайбальский флаг развевался над водонапорной башней, и на нем явственно были видны звезды. Двадцать семь звезд. Андрей не считал, но был уверен, что их именно столько. Слезы текли по лицу, и их соленое прикосновение очищало душу и вселяло надежду. Андрей почему-то чувствовал, что ему в деревню нельзя. Нет, при желании он мог бы пойти туда, но тогда бы что-то рассеялось и ушло, но что — непонятно. Какие-то силы удерживали его на месте, но Спасский преодолел их и спустился к людям.
— Кто ты? Откуда пришел, чужестранец? — спрашивали люди.
— Я — Андрей Спасский, — отвечал он.
— Не обманывай нас. Андрей далеко. Оставайся с нами и празднуй, — говорили люди.
А потом он снова перенесся на мост, но смотрел уже не в направлении деревни, а на течение черной речки. Холодные струи накладывались одна на другую, и вода излучала свечение… Далее Андрей увидел какие-то незнакомые лица, и они сразу стали родными. Теперь он понял, что это сон, и торопился запомнить этих людей, так как был уверен, что, когда придет время, он встретится с ними… Кто-то, словно по волшебству, переместил его на гору. Под ногами затрепетала земля, а на горе стояло много людей, и никто из них не шевелился.
— Извержение? — спросил он.
— Сердце бьется, — ответила девушка справа.
Внезапно Андрей перестал чувствовать подземные толчки. В этот момент он ощутил руку девушки в своей. И все вокруг взялись за руки. И стало больно, нестерпимо жгло пальцы, но никто не разлучал ладоней… Потом стало светло и тихо, под ногами снова завибрировала земля. Только девушки уже не было рядом. Многих не было, а те, кто остались, сомкнули ряды и сейчас казались на голову выше и сильнее…
Санька тормошил брата:
— Андрюха, вставай. Хватит спать. Надоело мне одному вялиться.
Спасский открыл глаза, посмотрел на брата:
— Санька, я сон видел… Пророческий сон… Время сжалось. Господи, оно сжалось. Сжалось, сжалось, сжалось… У нас все получится. Помнишь, о чем мы вчера говорили возле клуба? Вижу, что помнишь. Время сжалось, и его надо насытить. Господи, насытить, во что бы то ни стало. Мне дана возможность. Не знаю кем, но мне.
— Ты думаешь: срастется? — зевнув, прервал Санька.
— Да, — ответил Андрей.
— По-моему, так с днем села перебор. Поход — реально, а чтобы праздник замутить, нужны большие деньги. Где мы их возьмем?
— Не такие уж и большие… Будем искать спонсоров в городе, — уверенно заявил Андрей.
— Так они взяли и раскошелились… Благотворительность сегодня не в моде. Что мы можем дать им взамен?
— Раскрутку и рекламу. Повесим перекидки, рекламные щиты. Телевидение ж будет снимать… Можно еще кое-чем воспользоваться. В декабре будут выборы в Думу. Вчера в ящике я кое-что обнаружил. Баба газеты не выписывает и в ящик не заглядывает. А там открытка была. Мол, жители Хакасии поздравляются с днем республики от некоего Севыхина. Слышал о таком? Будет баллотироваться на четыре года — как пить дать. В чистые намерения, вероятно, будущего народного избранника верится смутно, но, может, я и не прав. Севыхин повел активную пиар-кампанию. Обещает сделать Хакасию регионом-донором.
— Короче, у нас есть все шансы стать продвинутым субъектом?
— Да, но дело не в этом. Бог с ним, с Севыхиным. В своих предвыборных акциях он до деревень еще не добрался. Пусть это будут Кайбалы. Выступит, ободрит людей. Больше от него ничего не надо.
— Если ты к нему припрешься, он тебя даже слушать не станет. Тут поддержка серьезная нужна… Дам тебе ценный совет: через неделю танцы, поговори с завклубшей.
— Как ее зовут? — спросил Андрей.
— Надежда Ерофеевна. Она тебя поддержит. Еще до того, как я ушел в армию, была у нее одна страсть — страсть к восстановлению традиций. Ну, там, проводины в ту же армию… Больше, правда, я ничего и не припомню. Побазарь с ней. Толк будет. Только говори с ней обстоятельно, кратко и четко, без этих твоих вселенско-глобальных штучек, которыми ты так любишь сыпать. Понял?..
15
День клонился к вечеру. Санька растапливал баню, Андрей помогал бабушке пасынковать помидоры. Вся земля на проходах между кустами томатов была усыпана зелеными отростками.
— Баба, а зачем мы это делаем? — спросил Андрей.
— Лишние они. Пасынки от плодов соки отымают, — ответила бабушка.
— А на мой взгляд — пустая работа. Отростки листочки дадут, процесс фотосинтеза активней пойдет, а мы их на корню обрываем.
— Что еще за фотохсинтез такой? — спросила бабушка, не отрываясь от дела.
— Это когда листья потребляют углекислый газ, а выделяют кислород. В природе так задумано.
— Я сегодня на почте была, — перевела бабушка разговор на другую тему, — с Василисой Прокопьевной, подружкой моей старой, столкнулась. На Кирьку, сына сваво, жаловалась. Денег не занял, десять рублей матери пожалел. Это как же так? Отец мой, царство ему небесное, уж до чего строгий был, всю семью в кулаке держал. Бесимся, бывало, озоруем, а отец зайдет в избу — мы кто куда… и притихнем. Тяжелое время было. Сначала в колхозы загоняли, потом война… По головке он нас не гладил, доброго слова от него не слышали, а в люди вывел — и на том спасибо…
— Баба, а как вы перенесли все это? Войну, разруху, голод?
Старушка от помидоров оторвалась, присела на стульчик, сколоченный руками деда и, немного поразмыслив, ответила:
— Мое, Андрюшенька такое мнение: на все воля божья. Евангелие предостерегало, чтобы люди братоубийства не затевали, а мы не прислушивались. Бог нас и покарал.
— Это что же выходит: не любит он русских, что ли? За что?
— За все хорошее!.. Глупый ты еще. Кого Бог любит, того наказывает боле. Кровью грехи смывали. Война наших озлобленных друг против друга людей поневоле побратимами сделала, путем неисчислимых жертв. Смерть с литовкой в те годы, не разбирая ни правых, ни виноватых, по человечьим покосам шла. А каждый день смертушку чуя, каждый исправиться норовит. Знает, что ни чинами, ни богатством, ничем другим не доспеть воспользоваться. Так-то, внук.
Ее слова если и не разуверили Андрея в выношенных убеждениях, то сильно подточили их. Каждый день он встречался с людьми, которые были озлоблены на существующую власть. В провинции разговоры о смене политического строя начали принимать массовый характер, причем отчаявшимся людям было все равно, что менять, как менять и на кого менять, — лишь бы убрать опостылевшие лица с экранов телевизоров. Грозная сила созревала в Сибири, которой пока недоставало одного — харизматического лидера.
Андрей не понимал, куда смотрит Москва. Он ненавидел революцию 17-го, не принимал бунты и мятежи, которые на скорую руку стряпались в России, рождая волну нечистоплотных приспособленцев, презиравших высокие идеи и людей. А взбалмошная юность брала свое, параллельно сознанию гнездились мысли, подавлять которые становилось все трудней и трудней. Он понимал, что так жить дальше нельзя, что какие бы беды ни несла за собой революция, она поддержится уставшими от неустроенности людьми. И им тоже. Эти страшные мысли, которые он усердно гнал от себя, и были гражданской позицией.
“У стольного града, видно, ум за разум зашел. Если завтра поднимется волна народного гнева в Сибири, послезавтра восстанет Дальний Восток. И эта окраина империи будет сражаться не за победу мирового пролетариата, а за возможность видеть свет в своих домах. Отключение отопления в каком-нибудь Урюпинске может привести к тому, что Кремль останется только на проспектах у приезжих туристов. Москва, некогда объединявшая Русь против захватчиков, превратилась в анклав разврата. Выражение “Москва — не вся Россия” с недавнего времени стало произноситься не с беспечным равнодушием, а с ненавистью”, — думал Андрей.
Но вопреки всему он любил столицу. Любил за ее великую историю, больше любить было не за что.
“Баба правильно сказала, что междоусобиц допускать нельзя. Это грех. Только как же тогда бороться с коррупцией в высших эшелонах власти, логово которой — Москва, хапающая сама и потакающая воровству на периферии… Как?.. Пробиваться наверх? Я-то выдержу — а мои друзья? Сегодня они хорошие ребята, а завтра окружение и обстоятельства сломят их, заставят подчиниться сложившимся наверху правилам игры. Если и не они сами, то их семьи будут подвергаться опасности, ведь зло знает множество методов давления. Как же тогда быть?.. Та-а-ак, а если сосредоточить усилия на конкретном участке? Например, на Кайбалах. И посвятить этому жизнь?.. Предстоят падения, но будут и взлеты. Здесь легко заметить результаты от вложенных усилий. А другие районы? Им что, погибать? Ничего, там тоже люди найдутся. Это Россия, здесь всегда есть кому”.
— Щас, Андрон, я тебе косточки пропарю. Баня — это вещь! Я из тебя хандру-то выбью! Баня — это тебе не хухры-мухры! Все поры откроются! Чё молчишь?.. Тяжело?
Андрей лежал на полке и кряхтел. Два новых березовых веника щеголяли по спине, отрывая кожу от костей.
— Саня, не поддавай больше, мочи терпеть нету…
Санька зачерпнул в ковшик воды, произвел обманное движение в сторону брата, будто хотел его окатить, и в следующую секунду “ошпарил” отверстие в железном баке. Вода, испаряясь с камней, свистящим паром вырвалась наружу и затуманила баню.
— Жара, как в аду, — заметил Санька. — Ты жив?
— Да жив вроде. Говорил же: не надо поддавать.
— И что ты за растение такое? Я тебя по всем правилам пропарю, как меня сослуживец научил.
Орудуя вениками, Санька без спешки нагнал температуру на брата, не прикасаясь к телу. Затем пробежался по спине, разогревая ее… Последовали хлесткие удары.
— А-а-а, сейчас коньки отброшу, — взвыл Андрей.
— Не ссы, братан! Вылетаем на улицу!
В ограде на недействующем колодце стояли ведра со студеной водой. Братья с головы до пят окатили друг друга.
— А-а-а! Хороша наша жизнь, да между “по фигу” и “зашибись”, — пританцовывая, пел Санька.
— Вот это да! Тело дышит, каждую клеточку чую! Мурашки по коже бегут! — кричал Андрей.
Под навесом возле времянки пили пиво вприкуску с сушеными окуньками.
— Саня, я тебе хотел сказать… Только не перебивай… Я агроно…
— Твою мать! Ну, дурак дураком, — сразу же перебил Санька. — Какой еще, к черту, агроном? Все из деревни в город рвутся, а он в агрономы решил податься. Зачем тебе это надо?.. Ну, допустим, я не против того, чтобы жить в деревне. Чистый воздух, рядом речка, лес. Но чтобы вкалывать здесь, надо быть полным идиотом.
— Я так и знал, что дураком обзовешь… Экономический факультет закончу и подам документы в аграрный университет. Хочу землю и все, что с ней связано, досконально изучить. Да так изучить, чтобы выйти в поле, зачерпнуть пригоршню земли и сказать, сколько в ней минеральных веществ, солей, и так далее.
— Как это? — спросил Санька.
— Да очень просто. По цвету, запаху, сыпучести, влажности. Определив вид и состояние почвы, назвать культуру, которую здесь можно сеять. Потом закупить удобрения, подходящие именно для этой культуры. Далее — сроки вноса удобрений в почву. Запросить сводку погоды на летние месяцы, хотя бы приблизительную… Покупка тракторов, комбайнов… И многие другие моменты.
— Заметь: очень и очень многие другие моменты… И где “бабки” возьмешь?
С улицы раздался свист. Братья вышли за ворота.
— Здорово, Митька, — поприветствовал деревенского Санька.
— Здорово, пацаны. Айда на речку. Вода — как парное молоко. Поныряем — страсть.
16
Ондатра для деревенских — излюбленное место купания. Днем и вечером здесь многолюдно. Примыкая к обрывам, полоса песчаного берега практически ровной линией тянется от одного края деревни до другого. Речкой это отпочкование Абакана зовется в обиходе. На самом деле это всего лишь протока с быстрым течением. Это местечко облюбовано деревенскими по нескольким причинам. И основная — тополь, давший шестидесятиградусный крен над речкой. Его корни частично вросли в берег, частично болтаются в воде. Полноценных веток у тополя нет, одни обрубыши, приспособленные ныряльщиками для подъема на макушку. По самому центру дерева подвешена “тарзанка”, неоценимым достоинством которой является возможность раскачиваться не только взад-вперед, но и вверх-вниз.
До тополя, на сравнительно небольшом расстоянии, русло реки узкое, течение стремительное, глубина большая. Вода, стесненная близким присутствием берегов, словно не желает ютиться в оковах рабства и совершает на неприятном для нее отрезке спринтерский рывок к свободе, широко разливаясь метров через десять после всегда открытого шлагбаума-дерева. Быстрое течение — третье и последнее преимущество. Прыгая с макушки тополя или “тарзанки”, человек окончательно погружается в воду не сразу. Под деревом скрываются ноги. Минует два метра — исчезает туловище. Еще два метра — прячется, наконец, голова. Непередаваемые ощущения оставляют такие прыжки.
После Ондатры река умеряет свой бег, течет плавно и неторопливо, огибая в сорока метрах от склоненного к воде тополя небольшой островок, гордо именуемый Гаваной, потому что на нем без особого труда можно отыскать тополиные корешки, которые так любит курить пацанва.
— Чё в затяг куришь? Гавану в затяг не курят. В рот набрал и сразу же выпускай, — сказал белобрысый мальчуган, которого звали Родькой.
Его друг, позеленевший от приступов кашля, перекинул туловище через лежавшую на камнях корягу и сплевывал слюну. Это Гринька.
— Во рту кислятина. Противно, — сказал Гринька. — Больше курить не буду.
— Слабак, — заключил Родька. — Кто не трус — подходи.
Из троих сидевших на стволе высохшего тополя откликнулись двое и подошли к Родьке.
— Ну, кто первый? — спросил Родька.
— Чур, не я, — протараторил Олежка.
— И не я, — поспешно проговорил Ванька.
— А ты чё, Тарас, сидишь? Попробуй!.. Классная, — обратился Родька к мальчику, оставшемуся сидеть на тополе.
— Я в беспонтовых затеях участия не принимаю. Я лучше с Гринькой “блины” пускать пойду.
Все пятеро стали ходить по островку и искать плоские камни, которых было здесь в изобилии. Четверо проделали это с успехом, а Олежке все никак не удавалось найти хоть один подходящий. Он в этой компании был самым маленьким и толком не сообразил, что от него требуется. Поначалу бегал за всеми, пытаясь уяснить, какой камень подходящий, потом уселся на землю и разревелся.
— Хватит ныть, малек, — с раздражением сказал Гринька и легонько стукнул Олежку по лысой голове, еще не успевшей загореть после стрижки.
— Ты чё дерешься? Еще раз стукнешь — брату скажу. Митька тебе врежет, — захныкал Олежка.
— Иди, жалуйся. Я и брату твоему накостыляю. Врежу так, что мало не покажется.
— Он в два раза тебя сильнее, — перестав реветь, сказал Олежка.
— Да хоть в десять. Можешь уже бежать.
— Смотри-ка, наши идут. Вон, с обрыва спускаются, — обратилась к подругам Олеся Сердюк.
Девушка была одета в красный купальник. Пусть ее фигура и не отвечала стандартам сегодняшнего дня, красивой от этого она быть не переставала. Веснушки на теле были разбросаны избирательно. Если характеристика человека может уложиться в одно предложение, то по отношению к облику Олеси оно бы звучало как “мир, труд, май”. Будучи жительницей Кайбал, Олеся, подобно лучам солнца, променивающим раскаленную звезду-родину на шары далеких планет, тоже искала свое счастье в других местах. Ее можно было увидеть в Белом Яре, Минусинске, Черногорке, на Нижней Согре, в Подсинем…
— Наши, но не все. По-настоящему наш только Митька, — сказала Юля Тиверина, признанная деревенскими эталоном девичьей красоты.
— А вон тот — ничего, — прошептала Женя и кокетливым движением брызнула в лицо Олеси речной водой.
— Это ты про кого? — заинтересовалась Юля. — Про Андрея, что ли?.. Он странный какой-то. Вчера, например…
— Знаю, — перебила Женя. — Только я не про него. Вон тот черненький мне больше нравится. Сашей, кажется, зовут…
— Здорово, девчонки, — издалека начал наступление Санька. — Как водичка? Не желаете искупнуться вместе со мной?
— Только что из речки вышли, — сухо ответила Юля.
— А я не прочь освежиться… Пойдем, — согласилась на предложение Женя.
— Эй, мелочь пузатая! Рассосались с дерева! В ужасе! — крикнул Митька.
Тарас с Родькой щучкой полетели вниз, а Гринька зазевался. Камень, пущенный рукой Белова, стукнул по стволу чуть выше маленького ныряльщика, сменил направление и ударил в плечо. Гринька боли не почувствовал, но щелчок над ухом был им услышан и заставил инстинктивно отклониться в сторону. Равновесие было утеряно, Гринька пластом рухнул в воду. Его тело, подхваченное течением, сразу же унеслось далеко вперед.
Митька в погоне за мальчиком нырнул в воду. За Беловым моментально последовал Санька.
Родька в воду не кинулся, сообразив, что по берегу можно опередить всех и выловить друга возле Гаваны. Он стрелой домчался до островка и успел войти в воду как раз вовремя. Гринька, не подающий признаков жизни, через секунду поравнялся с ним. Он схватил его за голову и выволок на песок. Тут уже и старшаки подоспели.
— Гришаня!.. Утонул!.. — забился в истерике Родька, перекатывая друга по песку.
Тело конвульсивно дернулось, доказывая тем самым, что нетленный дух чувствует себя внутри и не совсем комфортно от сырости, но покидать свой одиннадцатилетний приют пока не собирается.
— Живой! — обрадовался Родька.
Изо рта Гриньки гужом полилась вода. Мальчик открыл глаза и, блуждая взглядом, похоже, никак не мог определить, как он здесь оказался.
— Живой, хотя запросто мог бы утонуть, — с видом философа произнес Тарас.
— Смерть победил, — вздохнув, сказала Юля. — На сегодня хватит с вас купаний, идите домой.
— От воды не умрешь! Это я тебе точно говорю! — прокричал Митька вслед удалявшимся мальчишкам.
Опасную историю, которая произошла с Гринькой на речке, нельзя назвать из ряда вон выходящей. Деревенские ребятишки сызмальства растут свободными. Не избалованные вниманием вечно занятых взрослых, дети собираются в ватажки и в поисках приключений рыскают по округе, от недостатка родительской ласки нисколько не страдая. Свобода формирует самостоятельность в принятии решений и презрение к опасности: каждый полагается только на себя. Если брюхо тревожит голод, а в доме не сварено, какой-нибудь Гринька голодным не останется. Он будет промышлять мелким воровством в огородах или пойдет на рыбалку и, наловив рыбы, на месте же разведет костер, выпотрошит окуней и изжарит их на костре.
Среди маленьких бродяг нет вожака. Если кто-то и главенствует в группе, то его лидерство заключается всего-навсего в одной фразе: “Пойдемте туда-то”. Например: “Пойдемте воровать арбузы у корейцев”. На подступах к бахчам каждый мальчик в интересах остальных будет вести себя предельно осторожно, понапрасну рисковать не станет. Если же кого-то обнаружат, воришки рассыпаются в разные стороны, а затем встречаются в условленном месте, где и трескают арбузы. О пойманном товарище упомянут вскользь: “Сам виноват”. Несколько ломтиков сочного лакомства для неудачника все же оставят. Когда, пропесочив как следует, корейцы отправят горе-вора восвояси, он, вернувшись, жаловаться не станет. Непременно скажет, что “спалился” из-за неудачного стечения обстоятельств, опасаясь, что в следующий раз его могут просто с собой не взять.
Том Сойер, безусловно, славный малый, и проделки его известны на весь мир. Только если бы Гринька, Родька или Тарас взяли в руки книгу Марка Твена, то уснули бы на второй странице.
“Такой Том Сойер у меня через дом живет”, — сказал бы Тарас.
“Попадал в переделки и похуже. Мне эти неприятности уже во где сидят”, — со скучающим видом заметил бы Гринька.
“Ищи лохов, чтобы забор тебе красили. Чё слюну глотаешь?.. Если хочешь, можешь откусить от яблока вот посюдова. И давай резче заканчивай. Я тебе ща краскопульт нашенский принесу… На воронках щука с меня ростом сидит. Если повезет, забреденим”, — в самом его зарождении раскрыл бы Родька хитрый замысел американского пройдохи, если бы этот Том Сойер проживал в Кайбалах.
17
— Вставай, алконавт. Чего разлегся? Таких, как ты, отстреливать надо, чтоб заразу не разносили.
Законченный алкоголик Ванька Забегаев издал под забором Козловых какой-то нечленораздельный звук. От Саньки последовал пинок, потом еще один и еще. Началось избиение человека, виноватого в том, что он травил свой организм и был посадочной площадкой для мух.
— Вставай, шмат жеваного кала, — повторил приказ Санька.
— Не могу-у… Не бей… Бо-о-ольно… Как смогу, так пойду. Пьяный я.
— Вижу, что нетрезвый. Но это не дает тебе права валяться тут и вонять на три версты. Здесь люди ходят.
Ванька раскорячился на четвереньках и стал похож на низкорослого козла. Правда, без рогов (потому что с женой давно развелся), но зато с жиденькой клиновидной бородкой.
— Никуда я не пойду. Живу в свободной стране. Куда хочу, туда лечу.
— В какой, какой стране? Страна бы очень удивилась, узнав, что такое чмо имеет наглость проживать на ее территории.
— Я — не чмо… Я — человек. Ко мне даже перепись населения заходила, — гордо произнес Ванька.
— Что ты там вякнул? — разозлился Санька.
— Человек я! Вот чё! — ответил Забегаев.
Из-за поворота показались Андрей с Митькой. Они шли молча. За их спинами шагали девчонки с мокрыми полотенцами на плечах и о чем-то болтали. Санька краем глаза засек появление ребят и продолжил избивать Ваньку.
— Остановись! — закричал Спасский. — Ты же мой брат! Как ты можешь? Если не прекратишь, я тебя на части разорву! Как же это?..
— Что разорался?.. Давай, бей, если собственный брат тебе не дороже, чем эта опустившаяся скотина.
— Не скотина, а человек. Сколько можно вас поправлять?
— Скотина, скотина, — весело произнес Митька. — Давай-ка, скотина, домой собираться. Полежал и хватит.
Белов поднял Ваньку с земли, перекинул его руку себе через плечи и повел пьяницу домой.
— Ты человек, и я человек. Ты человек, и я человек, — всю дорогу твердил Забегаев, а Митька молчал.
— Ну что, Андрюха, так смотришь? Что ты знаешь о жизни, маменькин сынок?.. Я армию прошел, дедовщину. Ты знаешь, как меня долбили?.. Я терпел и зарекся тогда, что, когда сам стану “дедом”, “духов” трогать не буду. И не трогал, черт тебя подери! Мне хотелось их в клочья рвать, растерзать на куски, как обезьяна газету! Но я терпел и со своими пацанами постоянно схватывался, чтоб не трогали… И ты думаешь, я сломал дедовщину? Хрен там, маменькин ты сынок, студентик вшивый!.. — Санька впал в истерику. — И эту лежащую под забором дрянь надо мочить, чтобы она сдохла поскорей! Иначе такие твари весь мир заполонят!
— Хватит ныть, — жестко сказал Андрей. — Да, я не ходил в армию, но обязательно пойду… С дедовщиной он боролся, герой вшивый. Твой опыт — это не геройство, а банальная человечность.
— Там даже офицеры — суки! Ты просто не сталкивался.
— Столкнусь, значит… Только ты не про офицеров сейчас, а про офицерье. Это вещи разные… А этого мужика ты обязан был пожалеть. Он и так скоро умрет. Жизнь тебе проверку устроила. Легко жить среди достойных людей и самому быть при этом нормальным, а ты попробуй там, где твоя работа пройдет впустую, где с мертвой точки ни при тебе, ни после тебя ничего не сдвинется. Терпеть надо, понял?
— Во что же верить тогда?
— В то, что, не будь тебя в данное время в данном месте с твоими отвергнутыми всеми понятиями, Земля сошла бы с орбиты, — уверенно сказал Андрей.
— А я хочу жить хорошо и не замечать дерьма вокруг… И теперь так и буду делать. Пусть крутятся, как хотят…
— Знаешь, эти темные люди — наши учителя: они своей духовной или телесной немощью показывают нам, как не надо жить. Этому кому-то тоже учить надо. Они и учат… Представь, что ты подлец. Но кому, скажи мне, ты будешь сочувствовать в фильмах?.. Правильно, вопреки всему, положительным героям. Так в человеке заложено, Саня. И слава Богу, что так, а не иначе.
По тому, как на Санькином лице агрессия переросла в нечто другое, стоящие поодаль девчонки определили, что сказанное Андреем — правильно и умно.
Каждые прошедшие сутки Андрей привык оценивать по пятибалльной шкале. Подводить итоги в городе можно было уже по возвращении из университета, в деревне же такая спешка недопустима. Лишь лежа в постели, где случайность появления нового события была наименьшей, Спасский брался за выставление отметок в мысленный дневник.
Сегодняшним днем Андрей был вполне удовлетворен, а собой нет.
“Сегодня я зависть испытал. Зависть к человеку, который добро сделал. Молодец Митька! А мне казалось, что только я один и способен на поступки… А еще я смысл жизни нашел. И он такой простой, что даже не верится. Каждый день буду встречать как последний. И дела не терпят отлагательств. Все, что мечтал когда-нибудь сделать, буду делать, и кому хотел помочь — буду помогать. Ничто меня теперь не удержит: ни молва о ненормальности, ни страх перед кем-либо — никто и ничто… А завтра утром проснусь и снова буду готов умереть. К этому надо себя приучить. И солнце тогда светит ярче, и шелест листвы острее, и люди кажутся лучше, и некогда быть несчастным, потому что день… последний. Секунда станет неделей, неделя превратится в месяц, а месяц в год. Год превращается в вечность, бессмертие. Я был, есть и буду… “Иди на землю и будь человеком, — наверное, сказал мне Бог, — иди и испытай славу, счастье, любовь; но, предаваясь утехам, помни, зачем пришел, иначе суетное примешь за истину и ничего не поймешь…” Странные у меня мысли, дико странные. Как будто и впрямь разговаривал с Богом: сил прибавляется и на душе становится светлее. Господь не оставит меня, не даст свернуть с тропы, найдет способ подсказать, как действовать дальше… Россию захлестнуло неверие. Она, как витязь, загрустивший на распутье от сомнений, какой дорогой идти дальше. Сейчас время прорыва. Капитализма по западному образцу у нас не получилось. Это не наше, потому что духовная связь между людьми оборвалась. Все пытаются накопить деньги, обеспечить будущность, и брат пошел на брата не по идейным соображениям, а из-за пачек зеленой бумаги. Грязная революция вершится в стране. Где голос передовых людей?.. Не слышно голоса… Вымерли? Ударились в пьянство? Одурели от полученных свобод? Родник прогрессивной мысли иссяк? Работая на износ — обогащаться, делать карьеру, веселиться и забываться в крайностях разгула — вот пропагандируемые принципы нынешней России… Но не для всех. Не для тех многих, за которыми будущее. Пусть правда в их мыслях еще не утвердилась окончательно, пусть я только могу угадывать в этих ребятах будущих борцов или, на крайний случай, хороших людей, но хватит и того, что они уже есть, иначе я бы умер от одиночества. Пусть ребята дозревают, а мне некогда. Я пошел. Я настолько готов, что уйти от проблем народа все равно не смогу, даже если захочу…”
18
Андрей прошел по темному коридору и постучался в дверь каморки.
— Извините, Надежда Ерофеевна. Можно войти?
— Можно… Андрей, кажется?.. Наслышана о тебе. Чем могу помочь?
— Не знаю, как и сказать, — неуверенно произнес Андрей. — Я по такому вопросу.
— Да не тушуйся ты. Проходи и садись… Алена, сообрази нам чайку, — обратилась Надежда Ерофеевна к светловолосой девушке, сидевшей за пультом старой “Кометы” и вставлявшей новую кассету.
На протяжении долгих лет Надежда Ерофеевна была безраздельной хозяйкой Дома культуры, наблюдала за тем, как одно поколение подростков сменяет другое, и в конце концов пришла к выводу, что все кончено. С каждым разом ей все сложнее давалось выходить на работу, потому что нестерпимо было наблюдать за истерией пьяных рож на танцах и повсеместной распущенностью… Молодежь ее не любила. Не любила за то, что она боролась с пьянством; за то, что позволяла себе ответную реакцию на грубость в свой адрес; за то, что мирилась с унижением своего человеческого достоинства, оставаясь на посту заведующей вопреки всему… Существовала еще одна причина, глубокая, не лежащая на поверхности, но ощущаемая каждым подростком: Надежда Ерофеевна по-настоящему любила лишь стены, память о былых временах, слепая пружина долга без искренней веры в преображение двигала ею, а молодежь всегда чувствует фальшь.
— Ну, и зачем я тебе понадобилась? — спросила Надежда Ерофеевна.
— Хотим устроить День села. Нам нужна ваша помощь… Поможете?
— Смотря в чем. Думаешь, я до тебя уже не пыталась? Глупая затея. Мероприятия, задуманные мной, не встречают поддержки.
— Раз задумали — пускай пробуют. Посмотрим, что из этого выйдет, — вмешалась Алена.
Спасский поднялся и нервно заходил по коморке.
— От вас, Алена, идет какое-то противодействие. Это неправильно, необходимо объединиться, — сказал Андрей.
— Все равно ничего не выйдет. Ты сколько в деревне находишься? Месяц, не больше… Здесь не привыкли за что-нибудь отвечать. Все обязанности по организации праздника опять упадут на Надежду Ерофеевну, — сказала Алена.
Заведующая кивнула головой:
— Менталитет у нас такой. Никто не желает разнообразия.
Ей не понравился этот молодой человек, так бесцеремонно пытающийся изменить то, что даже ей не под силу. Своим вторжением он нарушал гармонию от приятно-усталого созерцания действительности. Вычерчивая какие-то тайные руны на листке, лежавшем на журнальном столике, Надежда Ерофеевна уже никого не замечала вокруг. Потом оторвалась от своего занятия и заключила:
— Таков уж русский человек… Дурачье.
Не произнеси заведующая этой фразы, Андрей бы спокойно ушел, ведь сразу понял, что на поддержку усталой женщины рассчитывать не стоит. Но это последнее слово взвинтило его. Народ в его лице, народ-странник, народ-мученик, подвергся сейчас критике. И он, представитель его, должен был держать ответ за всех русских людей, иначе он не был бы тем Спасским, каким его знали. Смириться с тем, что о русском человеке отозвались не злобно даже, а с пренебрежением, он не мог.
— Что вы сказали?.. Дурачье?..
Из Спасского готово было выплеснуться негодование, но этому помешала хитрая физиономия Белова, высунувшаяся из-за двери и нарочито пьяным голосом попросившая поставить “Тату”.
— Вот посмотри на него, и весь сказ, — произнесла заведующая. — А на меня не обижайся… И не красней. С чего вдруг покраснел?.. Чем могу — помогу. Сегодня после танцев составлю примерный план, а завтра мой младшенький тебе его на велосипеде привезет. Ненужное вычеркнешь, добавишь свое. Все-таки рада я, что от вас инициатива исходит.
Пристыженный Андрей вышел. Он понял, что Надежда Ерофеевна на него обиды не таит, а про муки совести надо и вовсе забыть. Таким, как эта женщина, он нужен меньше всего.
В танцевальном зале было темно. Вспышки светомузыки через одинаковые временные интервалы освещали помещение и людей. В одну из таких вспышек Андрей увидел стенд, на самом верху которого под воздействием играющего света то исчезала, то вновь появлялась надпись: “Они защищали Родину”
“Интересно”, — подумал Андрей и подошел к красному щиту.
Старые выцветшие фотографии проходили перед глазами. Солдаты второй мировой с отеческой суровостью смотрели на ошеломленного Спасского. К стенду давно уже никто не подходил. Бойцы, отдавшие свои жизни за свободу страны, за светлое будущее потомков, по воле страшного рока были размещены именно здесь, на одной из стен клуба, чтобы наблюдать… И не раз им приходилось содрогаться от увиденного.
“Кем были эти бойцы, если не героями? Может быть, теми самыми патриотами, которые на всех площадях трубят о своей любви к Отечеству? Нет, конечно. Оставшиеся на передовой, они меньше всего хотели умирать, даже из преданности Родине. Они были не героями и не патриотами, а достойными сыновьями своего народа, в котором в нужный момент стирается эгоизм отдельной личности и вырастает личность самоотреченная.
И если ты в это трудное для России время вдруг почувствовал, что распрощался с равнодушием по отношению к окружающей тебя действительности — то в тебе живет душа твоего народа. Не ищи суетных наград. Когда ты найдешь в себе силы что-то менять, передовая жизни станет твоим вторым домом. Твоя главная награда — понимание проблем и возможность их решать. Незавидная учесть ожидает тех, кто захочет спрятаться в тылу, потому что вечный удел этих людей — пустота и одиночество.
Никого из этих бойцов уже нет в живых. Смерть зашла в их окопы и определила, к кому сразу подойти, а кого на потом оставить, повременить. Ведь за всю историю мира загробная нечисть не обошла стороной ни одного человека, у нее четкое правило, соблюдением которого могут похвастать немногие: смерть взяток не берет…
Не каждому сейчас понятно, за что сражались их деды, а кто поймет и проникнется болью, тот не станет сетовать на положение в государстве и начнет жить не в стране, а на Родине…”
19
На следующее утро Андрей ознакомился с примерным планом праздника, который предложила заведующая, и понял, что никаких сложностей с проведением мероприятия не будет. Грандиозного зрелища из Дня села, конечно, не выйдет, но, исходя из реалий сегодняшнего дня, ставка на пышность может привести только к провалу. “Главное — провести. Красивым и запоминающимся его сделает то, что он первый”, — подумал Андрей.
Будущему празднику не хватало трех вещей, которые намеревался вставить Спасский: салюта, поднятия флага и официальности. Он решил, что пиротехнику попросит у своего бывшего одноклассника, а флаг они сделают сами. Что касаемо придания мероприятию общегосударственной значимости, то тут ему в голову пришла только одна идея: написание писем сильным мира сего.
Не откладывая дела в долгий ящик, Андрей приготовил бумагу, удобно расположился за письменным столом, но тут же стушевался. Возник вопрос: кому писать? Перебрав в памяти современных общественных и политических деятелей, Спасский не нашел ни одного достойного.
Правда, тут же обругал себя за дурные мысли и сосредоточился. После напряженной работы ума Спасский вывел пятерку, которой напишет. Президент — раз, Познер — два, Парфенов — три, Солженицын — четыре, Явлинский — пять.
От первого нужна поздравительная телеграмма — не более. Даже сухие предложения, отдающие речевыми штампами, заставят Кайбалы вздрогнуть, а вместе с деревней вздрогнет и вся республика, как это уже было однажды после спиртовых погромов. Сам Спасский, конечно же, не нуждался в поддержке Путина, чего никак нельзя сказать о деревенских, все еще не потерявших веры в мудрость и открытость главы государства.
Познер имеет связи в деловых кругах и, несомненно, поможет с инвесторами, если, конечно, то, о чем он говорит с экрана телевизора, не совместные мысли огромного количества людей из его команды, а собственная гражданская позиция. Он напишет ему, что деревня умирает, и не солжет при этом, ведь она действительно умирает, потому что почти все населяющие ее люди работают в городе.
Парфенову он после недолгих раздумий решил не писать, так как тот может нагрянуть со своей съемочной группой и наломать дров в березняке пафоса или сосновом бору язвительности, сделав передачу в стиле “вакханалии на руинах”; он ведь не может знать, что в Сибири народ пусть и сильный, но при этом еще и ранимый.
Явлинский — политик из разряда слабых, но это обстоятельство до сих пор не мешало ему иметь избирателей, которых Андрей называл некоронованными царями страны, а царей, к сожалению, а может, для кого и к счастью, не бывает много.
Бородатого интеллигента Солженицына Спасский боялся, как огня, но потом пришел к мнению, что огня он на сегодняшний день боится все же больше, поэтому на писателя чистый листок тоже заготовил…
День почти вплотную подступил к вечеру, а Андрей не вылезал из-за стола. Пот градом бежал по его спине. Он писал черновые варианты, чтобы поздно ночью перенести отточенные, как бритва, мысли на белые листы.
Несколько раз в комнату заходила бабушка со словами:
— Андрюшенька, поел бы…
Спасский отрицательно качал головой. Он упрекал себя за то, что не может сегодня отвлечься на помощь по хозяйству, хоть и должен. В девять вечера в комнату заглянул Санька:
— Брось, брат, калякать. Пустая затея. Пойдем-ка лучше на танцы.
— Иди, я позже подтянусь, — ответила сгорбленная над черновиком фигура Андрея.
Как же он мог танцевать, когда искренне полагал, что в скором времени его строки будут прочитаны, а люди, к которым он обращался, засыплют его поздравлениями, советами, а кто и конкретной помощью. Он, отдавший целый день кропотливому подбору слов, надеялся на силу своих фраз, ведь судьба деревни зависела от того, что завтра будет запечатано в конверты и по найденным в Интернете адресам отправлено по почте…
Ровно в одиннадцать кто-то постучал в окошко. Андрей отодвинул занавески. Свет в комнате мешал ему разглядеть ночного гостя, он щелкнул выключателем и узнал Наташу. В следующую минуту он уже был за оградой.
— Пойдем, прогуляемся?
— А куда?
— Куда угодно, лишь бы не на танцы. Маршрут можешь выбрать сам… Да, а чем ты сейчас занимался?
— Да так, ничем особенным… — он боялся показаться наивным девушке и тут же понял, что таковым и является.
Шли по улице. Серебряный лунный свет лежал на асфальте. Оживленно беседуя, пара, сама того не заметив, оказалась за Малым мостом. Двадцать лет назад в такую же июльскую ночь по лесу за мостом гуляли отец и мать Наташи, но сейчас Спасскому и Заваровой казалось, что они здесь первые, и окружающая их красота только для них.
— Волшебная ночь. Посмотри, Андрей, какие звезды над нами, — шепотом произнесла Наташа, боясь спугнуть тишину.
— Ты права. Только, знаешь, многие из них погасли давным-давно, но продолжают нести свет на нашу планету через холод космического пространства. Люди никогда не устанут смотреть на звезды. Им просто кажется, что они устали, а на самом деле это всего лишь голова затекла.
— Если, конечно, не наблюдать за ними лежа, — сказала Наташа.
Они прилегли на мягкую траву и взялись за руки. Диалог оборвался. Парень с девушкой, не сговариваясь, думали об одном. Сейчас они пытались проникнуть в тайны мироздания, хотя бы раз в жизни это происходит с каждым, особенно в ночную пору.
— Словно кто-то расшил небосклон и приклеил луну. Мы всё чудес ждем, а они рядом. Надо просто научиться видеть их в обыденной жизни, — нарушил молчание Андрей.
— Запомни это небо, потому что таким будет наш флаг. Я беру это на себя.
— А я древко сделаю из палки от граблей, — весело сказал Андрей. — Я как раз хотел поручить тебе подыскать подходящую материю для полотнища и нитки для звезд.
— Я думаю, что будет классно.
— А может, утопия? Может, ничего не надо? Если бы кто-нибудь со стороны узнал, какие веяния проникли в деревню, нас бы всех без исключения на смех подняли, — сказал Андрей в надежде услышать опровержение, но зная наверняка, что не получит его.
— Я не знаю, что такое утопия, но, кажется, поняла тебя, — сказала Наташа, а затем ее мягкий голос окреп, зазвенел железом: — А ты что думал? Тебя и сейчас считают ненормальным, но, например, разбойник Митька обмолвился как-то, что за этого типчика — так он назвал тебя — он любому голову оторвет. “С этим Спасом, — сказал он, — даже стоять рядом тяжело, а не то что говорить. С его понятиями легко вляпаться в какую-нибудь историю. В этот момент я должен находиться рядом с этим безмозглым, чтобы отвести удар”. Шаповал, Сага, Забелин и другие ребята поддержали Белова. Если ты после всего этого отступишь, то грош тебе цена, Андрей. Подло будет с твоей стороны бросить нас всех на произвол судьбы. Ты человек новой эры, и сам это знаешь. И я… люблю тебя, потому что через тебя мне удалось полюбить мир и его грязь.
Губы молодых людей слились в поцелуе, глаза закрылись. Руки Андрея обвили гибкий стан девушки. Старый, как мир, инстинкт отключил рассудок, и тела все плотнее стали прижиматься друг к другу.
— Нет, нельзя так. Это неправильно, — лихорадочно произнес Андрей и отстранил от себя Наташу. — Прости, я не люблю тебя. Даже если… Нет, и тогда я все равно не имел бы права. Ты должна меня понять…
— Замолчи, — прошептала Наташа. — Я ничего не требую от тебя. Только одну ночь, одну только ночь. Я никому такого не говорила. Подари мне сегодня свои ласки, бери меня…
Она нежно притянула его к себе. Горячей дрожью обдало Андрея от близости зовущего женского тела. Воля таяла, как тает, чернеет, оседает мартовский снег в лучах весеннего солнца. Нравственные устои, которыми всегда гордился Андрей, рушились в столкновении с реальным испытанием. Он почти потерял контроль над собой, почти смирился с тем, что в омуте страсти утонет его свобода… Но одна мысль каким-то чудом задержалась в голове: “А что будет завтра, Андрей?”
— Наташа, я не могу…
— Брезгуешь мной?.. Ты такой же, как все. Уходи. Я не хочу тебя больше видеть. Ненавижу тебя, — заявила девушка, уткнулась лицом в траву и расплакалась.
Он привстал на колено, склонился над ней, поцеловал в голову.
— Дело не в тебе, а во мне. Ты красивая, найдешь себе хорошего парня, нарожаешь детишек, — ласково сказал он.
— А ты?
— А я буду свидетелем на свадьбе. Позовешь?
— Кто ж меня возьмет? Я проститутка, торговка телом! Ты это знаешь и все равно хочешь сделать мне больно…
— Но…
— Не надо. Я тебя люблю. Как ты не можешь этого понять, глупенький?
— Хватит реветь! Я для другого рожден и себе не принадлежу, — грубо отрезал Андрей.
— Да ты просто возомнил о себе не весть что, — перестав плакать, сказала Наташа.
— Твои слова меня не задели. Когда кто-то говорит правду в отношении меня, я испытываю стыд. Сейчас этого нет.
— Да ты просто бесчувственный робот, киборг. Будь проще, и люди к тебе потянутся.
— Нет, слабину я себе не дам. Нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах. Чтобы кому-то что-то рассказывать, надо самому быть чистым… Знаешь, кого мне жаль больше всего? Тех, кто запачкал себя в 90-х, а потом решил стать законопослушным гражданином. Они бесчинствовали, и у некоторых из них должен был появиться стыд за совершенные преступления. Я бы принял их раскаяние, потому что они тоже люди, обыкновенные грешники, только в масштабах страны. И все они должны красиво уйти, дать дорогу другим. Все, абсолютно все…
— Что ты всё о стране да о стране? Нас же никто не видит, мы с тобой здесь одни.
— Кроме нас с тобой, здесь еще двое — Бог и совесть.
— Какой ты все-таки странный. Таких, как ты, уже не осталось.
— Ты заблуждаешься. Они как раз только начали появляться.
— Кого же ты боишься больше: Бога или совести?
— Совести, — не задумываясь, ответил Андрей. — Потому что Бог милостив и может простить, а совесть — никогда. Она у меня такая, что только и ждет, чтобы я оступился, осквернил себя. Я хочу быть примером, а она, гадина, бичует меня и приговаривает: “А вспомни то-то или то-то”. И я вспоминаю, а потом не могу сделать то, что должен… Лучше бы ее не было!
— Бессовестный человек, даже если он хороший, — не человек, а фанатик. За фанатиками могут пойти только слепцы. Разве тебе этого надо? Знай, что у нас нет конченых ребят, как ты, наверное, думаешь. Они, не дай Бог, решат ненароком, что ты святой, и будут требовать от тебя невозможного… Живи вместе с ними, меняйся вместе с ними, учи их и учись у них. Позволь им смотреть не на тебя, а вместе с тобой… вперед. Подумай на досуге, что, может быть сегодня я тебя… Хотя ладно. Пока.
— Как?.. Откуда в тебе?.. — бессвязно прошептал Андрей вслед удалявшейся девушке.
До этой ночи никто не мог вскрыть его сущности, а ей удалось. Наташа обнаружила его бастион, который он спрятал от всех далеко-далеко. Спрятал и постарался забыть о местонахождении ненавистной твердыни. А там (Андрей скрывал это даже от себя самого) пряталась за стенами гордыня. Девушка подобрала ключи, отомкнула ворота, и бесформенная гадина вылезла на свободу.
— Стой! Кто ты такая? Я первый среди всех, и вдолблю каждому то, что считаю нужным! А ты, проститутка, будешь учить меня?.. — закричал он на весь лес.
Она обернулась и замерла на месте. Улыбка озарила ее лицо. Андрей впился в глаза девушки — ненависти в них не было, издевательства тоже. Он вдруг понял, почему захотел окликнуть Наташу. Конечно, чтобы заглянуть ей в глаза и в девичьем зеркале души увидеть отражение собственной злобы. Взгляд девушки обнял его и потушил ярость, Спасский вздрогнул и потерял сознание.
Когда он очнулся, Наташа гладила его волосы.
— Тебе легче? — спросила она.
— Да, будто камень с души свалился… Прости, если можешь. Россия женщинами, подобными тебе, жива. А я думал, что их нет. Так… плод воображения поэтов. Два столетия пролетело, а Татьяна жива…
— Ты бредишь. Меня зовут Наташа, а тебе надо успокоиться, отдохнуть; нельзя жить в таком напряжении.
— Я в здравом уме. И этих Татьян — миллион, а Пушкин — пророк! — не унимался Андрей. — Какое время года ты любишь? Отвечай, не задумываясь!
— Зиму… Поскорей бы она пришла, — улыбнулась Наташа.
— Ай да Пушкин! И здесь он прав.
— Я что-то не так сказала? Разочаровала тебя?.. Но все-таки зиму, Андрей. Когда с неба спускаются снежные хлопья, я начинаю верить в сказку. Все белое вокруг, чистое. Ты помнишь, какая стоит тишина после того, как ляжет первый снег? Люди вдыхают морозную свежесть и знают, что Новый год не за горами. Главное, чтобы снег падал ночью. Я всегда чувствую, какого числа это произойдет, и просыпаюсь ранним утром, когда еще темно, но вот-вот наступит рассвет. Стою на крыльце и боюсь с него спуститься, чтобы первозданной белизны не нарушить… Дед Мороз, он тоже есть. Он идет неторопливым шагом с севера через дремучие русские леса, а не мчится на тройке, как все привыкли думать. Он важный и добрый, суровый немного. Он любит взрослых и детишек, но никогда не показывается им на глаза, потому что люди ему сначала обрадуются, а потом прогонят, если он откажется от стопки. А я этого не хочу. Пусть лучше разговаривает с деревьями, зверями и птицами. Они никогда его не предадут, потому что мудрее людей… Лесные жители, как могут, удерживают Деда Мороза, а он, вопреки уговорам, идет в города и села. Он все еще верит в нас. Подойдет к окнам, погрустит, распишется узорами на стеклах и, опираясь на посох, пускается в обратный путь… Что-то я замечталась. Ты не смеешься надо мной?
— Что ты, Татьяна!
— Ладно, пусть я буду Татьяной, если тебе так хочется. Ты, наверное, ее любишь? Ведь так?
В голосе Наташи Андрей различил нотки ревности и улыбнулся.
20
Села республики выживали в условиях нового капитализма только за счет натурального хозяйства, поэтому о милом торге, придуманном Якубовичем на “Поле чудес”, не могло быть и речи. Крестьянин готов был торговаться даже из-за копейки, но не имел такой возможности. Закупщики-обдиралы, коими в городе были “схвачены” все столовые, мини-рынки и колбасные цеха, негласно держали мясной рынок. Ангельское терпение должен был иметь какой-нибудь мужик, чтобы при всем своем внутреннем кипении спокойно смотреть в самодовольное лицо закупщика, в наглых заплывших глазах которого читалось: “Куда ты денешься? Все равно сдашь”. Крестьяне злились, ругались про себя на чем свет стоит, а закупщику улыбались и расставались с мясом, комкая в ладонях жалкие деньги за тяжелый каждодневный труд. У них не было выхода, потому что деревенские ребятишки, как и все дети на Земле, должны хорошо одеваться, чтобы без стеснения ходить в школу и учиться, не смущаясь оттого, что кто-то выглядит лучше их.
Возбуждение после пережитого дня не давало Андрею заснуть, совсем расстроились нервы.
“Надо найти новое направление деятельности, иначе сойду с ума. Только лишь на духовном фронте войны не выиграть. Нищие темные люди мечтают о наполненном брюхе, а когда оно наполнено, вспоминают о том, где, когда и при каких обстоятельствах в желудке перестало бурлить. Дальше мысль не продвигается. Улучшение материального благосостояния людей — вот второй фронт или, может быть, даже первый. Неспроста судьба забросила меня именно на экономический факультет. Пора применить на деле полученный багаж знаний. Будет и практика, и опыт от общения с людьми, а заодно проверю свою теорию”.
Теория Спасского носила название “нравственный капитализм”. Он считал, что придуманные им положения в недалеком будущем станут руководством к действию для предпринимателей второй волны. Честная конкуренция, передовые технологии, высокооплачиваемые работники, преданные предприятию, вертикальное продвижение по карьерной лестнице, социальные гарантии — вот были главные, по мнению Андрея, составляющие выживания в условиях российской действительности, которым бизнесмены для своего же блага должны будут в скором времени уделять самое пристальное внимание.
Теория “нравственного капитализма” изрядно попахивала “японской моделью”, но на нескольких лекциях по менеджменту Спасский не присутствовал, поэтому обвинить его можно было разве что в непреднамеренном плагиате. Андрей хотел отыскать способы переложения общинного миропонимания русского человека на капитализм западного образца. И решение волнующего его вопроса однажды пришло. Ему казалось, что он открыл новую систему, не имеющую аналогов в зарубежной и отечественной практике, которая должна учесть интересы различных сторон и не допустить взрыва в массах. На самом деле ему удалось лишь незначительно дополнить “японскую модель”, которая, полагал он, с некоторыми привнесенными деталями, свойственными российскому менталитету, должна прижиться на нашей почве. Фирмы двадцать первого века, по мысли Спасского, должны быть очень похожи на акционерные общества, где, правда, нет управленческой вертикали, все члены имеют одинаковые паи, стратегические решения принимаются всем миром, а тактические — самостоятельно на каждом конкретном участке.
“Для крупных предприятий, имеющих разветвленную производственную и сбытовую инфраструктуру, моя теория неприменима”, — пришел к выводу Спасский в час ночи, подвергнув мысли двухлетней давности самому тщательному анализу.
К трем часам он заключил, что даже малые и средние фирмы погибнут, если станут опираться на его постулаты. Наконец, в четыре часа, покрывшись испариной, он окончательно и бесповоротно развенчал теорию “нравственного капитализма”, от которой какого-нибудь экономического гурмана сразу бы стошнило.
“Люди привыкли работать спустя рукава, не желают нести персональную ответственность. Они еще не готовы воспринять мои воззрения, но от ключевых факторов будущего бизнеса я все равно не откажусь”, — успокоил себя Спасский, наморщив лоб.
Забрезжил рассвет, а Спасский никак не находил ответа на вопрос: как изменить жизнь кайбальцев к лучшему? Страх оттого, что он тащится на задворках истории, надломил парня. Какой же он передовой человек, если его экономические познания подобны мертвому грузу, несмотря на то, что прилежания в освоении наук было не занимать. Слава Богу, что у суток есть временной интервал между пятью и шестью часами утра, когда непреодолимо тянет в сон, и даже если есть желание перебороть усталость, возможности выполнить такое желание уже нет никакой.
И решение пришло во сне. Спасский выспался, хотя сон едва ли продлился более полутора часов. Он чувствовал себя бодрым и полным сил.
“Сколотить команду единомышленников — раз, накопить первоначальный капитал за счет природных богатств Хакасии — два, провернуть операцию в максимально короткие сроки — три, вовлечь в кампанию как можно больше деревень — четыре… В принципе — все. По сути, переходный период в провинциальной России начался только сейчас и дарует огромный ресурс возможностей, которые с лихвой перекрывают массу недостатков. Периферия еще скажет свое веское слово, еще имеется миллион незанятых ниш, если не миллиард. Не надо было Ломоносову иметь бездну ума, чтобы вывести процветание русского государства через Сибирь. Никто нам не нужен, сами справимся. Зачем жаловаться и просить помощи, когда по золотым россыпям ходим?” — решил Спасский, откинул одеяло и подошел к столу.
Вчерашние письма были подожжены. Едкий запах дыма наполнил комнату и защекотал Санькины ноздри. Не открывая глаз, он закрутил головой на подушке, потом дернулся всем телом и присел на край кровати.
— Ты чё, совсем рехнулся? Пожар решил устроить?
— Придаю письма огню, — сказал Андрей.
— А на хрен писал тогда? — взбеленился Санька, и невозможно было понять, по какой причине он разозлился: то ли по поводу дыма, то ли из-за того, что был разбужен.
— После Дня села займемся бизнесом.
— А почему не ловлей бабочек?
— Я серьезно. Ты готов?
— Всегда готов, — вяло отчеканил Санька и принял в кровати горизонтальное положение.
— Не желаешь сделать утреннюю пробежку? — спросил Андрей.
— Да пошел ты… Дай поспать.
— Понял. Исчезаю.
Трусцой побежал Спасский по деревенским улицам. Он должен быть в форме, потому что предстоит много дел, требующих полной самоотдачи. Клубы пыли поднимались от его ног, и он изредка оборачивался, чтобы посмотреть, как за ним вихрится и оседает пепельный туман. Спасский бежал по дорогам старой сельской России и наслаждался сумрачным видом ветхих покосившихся изб, многие из которых вросли в землю и стали подлинными памятниками истории.
“Прощайте Кайбалы 2003-го, я буду помнить вас. Скоро здесь все будет по-другому. Через десяток лет старушка Европа начнет к нам ездить и перенимать опыт. Как вам, Кайбалы, такой расклад? Не ожидали? Спрашиваете, откуда я взял такую уверенность? Нет, не потому, что пришел Спасский. Даже и не думайте. Все гораздо интереснее… Просто время пришло. Воздушные массы из неизвестных далей переместили сюда ветра перемен. Люди неосознанно чувствуют это и готовы перейти на новый этап. Теперь достаточно искры, и я не упущу возможности высечь ее, не упущу ни за какие коврижки. И в этом, уж простите меня, я эгоист”, — думал Андрей и смеялся.
21
Три дня оставалось до праздника, когда вернулась из армии старая гвардия в лице долговязого сутулого Брынзы и приземистого плечистого Кореша. Они щеголяли по деревне в пятнистой форме, и их оранжевые береты, лихо сдвинутые на затылок, кричали о принадлежности солдат к самому молодому и миролюбивому роду войск — войск МЧС. Спасенные армией от тюрьмы, они сами научились спасать других и привыкли к работе, где чужая жизнь целиком и полностью зависела от их способности быстро оценивать ситуацию и предоставлять пострадавшим необходимую помощь. Армия выковала из них солдат милосердия, выбила из голов бесшабашную дурь и в красочной оранжевой упаковке вернула на родину.
— Кого я вижу?.. Брынза!.. Кореш!.. Не может быть! Два года как один день, — оторопел Белов, увидев зашедших в магазин солдат.
— Привет, Митька! — в голос поздоровались парни.
— А у нас тут так…
— Такие события происходят — страсть! — спародировал Белова неунывающий Брынза.
— Ну и денек сегодня. Встреча за встречей. Скажите же, тетя Света.
— Да, к Мите брат приехал из Кемерово… Да вот вы еще.
— Вжик, что ли? — спросил Кореш.
— Он самый, — ответил Митька. — Прямо к моему дню рождения подгадал. Так что к восьми часам жду вас у себя. Отметим днюху и встречины заодно.
— Будем, — сказал немногословный Кореш.
— Кажется, бандитское трио в сборе, — пошутила тетя Света, увидев зарулившего в магазин Саньку, которого она попросила принести два лотка с хлебом из пекарни.
Крепкие объятия старых друзей продолжались долго. Удалилась в подсобное помещение тетя Света, вышел Митька, а трое неразлучных, как их за глаза величала вся деревня, продолжали стоять в магазине и беседовать.
— Да, неплохо мы провели время вдалеке от дома. А теперь, может, вчикерим по маленькой? — предложил Санька.
— Со старым покончено, — серьезно ответил Брынза. — Ее всю не перепьешь.
— Вы меня неправильно поняли. Я угощаю, паршивцы.
— Это ты нас неправильно понял, Саня. Пьянству — бой. Мы решили начать новую жизнь. Валяться под забором? Спиться? Нет, хватит. Все, завязали к чертям собачьим, навсегда, — сказал Кореш.
— Я не узнаю вас, пацаны. Я не узнаю эту свихнувшуюся деревню. Я никого и ничего теперь не понимаю. Что происходит? Что, черт возьми, происходит? Я так же, как и вы, недавно возвратился в деревню. Стоит оставить Кайбалы на два года — приезжаешь, а тут какая-то хренотень. Нет, внешне все то же. Разве что два ларька прибавилось. А мой братец? Он пичкает меня и других какой-то непонятной философией. Они тут, видишь ли, бунты устраивают. Вы слыхали?.. Против спирта!
— Правильно делают, — сказал Брынза.
— Да постойте вы, дайте сказать. Я никогда ни о чем не задумывался. Все же просто было. Выпил, закусил, набил морду. Так ведь?
— Ну, — согласился Брынза.
— А сейчас не так, все не так. Пьют, но уже не так. Говорят, но уже о другом. Все видят, что что-то происходит, но никто не понимает, что конкретно. Деревня гудит, как растревоженный улей. А чё гудит — сама не знает. И все чего-то ждут. А он, ну, в смысле, мой брат, решил, что он как будто каждому что-то должен. Теперь здесь везде обсуждаются его слова, всерьез обсуждаются… Тут бабку Зинаиду на днях встретил, а она мне вместо “здрасьте”: “Милок, когда ужо пенсию нам подымут? Пусть Андрейка походатайствует пред начальством высоким, чтоб нам перед смертью пожить успелось”. Я говорю: “Бабуля, окстись. Он же не министр финансов, чтобы пенсии вам повышать”. А она мне: “Эх, ты-ы. Лучше бы за братом тянулся”. Да ладно, хрен с ней, с бабкой. Я же на него подействовать пытался, в споры вступал. Сначала яро бьюсь, а потом вдруг — бац — крыть нечем!.. Дальше — хуже. Притихну и сказкам его верю. Мне его, как ребенка, жалко, а поделать ничего не могу.
— Слышь, Саня. Мы в Москве были. Там люди в свое удовольствие живут, а не существуют, как мы здесь, — заметил Брынза.
— Вот и проваливай туда, — со злостью сказал Санька. — Перевидал я москвичей. В основном — зажравшиеся, ни к чему не приспособленные люди. Они там, в столице, совсем оскотинились, со всей страны бабки качают. Вся страна на кухнях Москву костерит, а ей всё до фени. Они нас за людей не считают. Скажи мне, где справедливость?
— Я бы тебе сказал, да обидеть боюсь. И ты не обобщай, Саня, не наклеивай ярлыков…
Полночь. В комнате двенадцать парней. Две недопитые бутылки вина. Накурено. Все, раскрыв рты, слушали одного. Он — живая легенда Кайбал, деревенский миф, герой не нашего времени. Его прошлое было известно каждому до мельчайших подробностей, кроме Спасского.
— Так не бывает, — изредка позволяли себе заметить парни и сразу же замолкали, чтобы не сбить с мысли говорящего.
Андрей сидел на стуле в самом углу и все больше убеждался, что книги пишутся из жизни. Десять человек внимательно слушали Владимира Гадаткина, того самого Вжика, которого все знали. Но Вжика не было. Был чужой оратор с хорошо поставленным голосом и манерами интеллигента. Похожий на Вжика, но уже не Вжик. Парни радовались преображению человека, который когда-то был их односельчанином, и особо не пытались разобраться в том, о чем он говорил. Этот Володя невысокого роста. Но Спасский не решался вмешаться в монолог, боялся, что во всех отношениях окажется ниже, впитывал каждое слово, анализировал и бледнел. Одна мысль заслоняла собой все остальные: “Боже, если у падения есть дно, то он оттуда”.
— Послушайте меня, пацаны. Послушайте и крепко запомните. Я — наркоман, а бывших наркоманов не бывает. Физической зависимости у меня нет, но психологическая тяга настолько сильная, что вы даже представить себе не можете. Это моя кара. Эта память дана мне, чтобы я изо дня в день сравнивал свою жизнь до и после наркотиков. Я даже благодарю судьбу за то, что дала мне пройти через все это, потому что в своем темном прошлом я научился черпать энергию для настоящего и будущего.
— А откуда у тебя эта канолевая “BMW”, прикид? — спросил Сага.
— Заработал честным трудом, — с гордостью ответил Владимир.
— Да брось ты! В это смутно верится. В нашей стране без обмана не выжить, и я тебя даже не осуждаю. Но только не говори, что ты не связан с криминалом, — сказал Данилин и к своему удовольствию услышал гул одобрения.
— Клянусь, что не связан.
— Ты, может, и не связан, а батя у тебя — сто пудов. Он просто не хочет посвящать тебя в свои темные делишки. Виноводочная продукция после наркоты и оружия — самый прибыльный бизнес на свете. Шесть лет назад, я слышал, передел в Кемерово был, воротилы друг друга отстреливали. После этого твой батя и поднялся, — прикурив сигарету, сказал Воронцов.
— Ты не имеешь никакого права нападать на Вована, Олег. На себя посмотри. Дня не было, чтобы “план” не курил, — вступился Забелин. — Сын за отца не в ответе.
Утвердив справедливость, Антон с удовлетворением посмотрел на покрасневшего Владимира. Затем перевел взгляд на Спасского, желая увидеть в его глазах немую благодарность.
— В ответе! — сказал Андрей и поднялся со стула. — Мы в ответе за все и вся. За себя! За тех, кто рядом с нами! За то, что было, есть и будет!
— Объясни, — заинтересовался Брынза, внимательно рассматривая человека, о котором уже был наслышан.
— Давай, давай, — поддакнул Кореш.
— В другой раз. У меня сейчас голова совсем другим занята, — отстраненно ответил Андрей.
— Когда эмчеэсник о чем-то спрашивает, надо отвечать, иначе…
— Что иначе, Кореш? — спросил Сага.
— Иначе мы с Брынзой его сейчас…
— А мы — вас! — обрубил Забелин.
— Кончайте, пацаны. Все ж таки день рождения у меня. Давайте не будем промеж своих склоки устраивать. Днюха у меня, а я первый раз трезвый. К чему бы это? — произнес Митька.
— Трудно с маху определить, но это надо отметить. Предлагаю купить водки, а то на винище далеко не уедешь, — сказал Санька, потерев руки.
— И так хорошо сидим. Зачем водка? — спросил Спасский.
— Как ты, блин, достал уже меня! Чё теперь, совсем не пить, что ли? У Митьки днюха. Брынза с Корешем с армейки вернулись. Два повода налицо.
— Повод всегда найдется, Саня… Берите, если хотите, а я к клубу пошел.
— Иди, иди. Скатертью дорога. И без тебя управимся, борец с алкоголизмом, — ядовито бросил Санька и заскрежетал зубами.
“Все зря”, — подумал Андрей, когда вышел на улицу.
22
Зарядил дождь. Летом 2003-го он шел в Хакасии часто. Таких осадков не могли припомнить даже старожилы. Республику медленно затапливало. Поднялись грунтовые воды, залили погреба и не уходили под землю до глубокой осени.
Русский парень, посиневший от холода, стоял возле клуба уже около часа. Вокруг не было людей, но вместе с тем он не чувствовал себя одиноким, потому что мог разговаривать со всем миром и обнять Вселенную, у которой нет ни конца, ни края, как нет пределов у человеческой души…
Прожектора мотоциклетных фар, словно зайчата, заиграли вокруг Андрея, а затем соединились на его фигуре. Моторы заглохли, а свет продолжал гореть. Спасский, ослепленный фарами, не мог разглядеть людей, но понял, что за мраком ночи, скорей всего, скрываются подсинцы. Такая встреча не сулила для него ничего хорошего. Сердце бешено заколотилось в груди, и он спокойно отметил про себя, что пришел в действие инстинкт самосохранения.
“Сейчас убьют или отнимут здоровье”, — подумал он, и даже английский джентльмен (окажись он здесь) не принял бы более непринужденной позы, чем это удалось сделать Спасскому.
Он достал сигареты и закурил. Сделав пару затяжек, поднял руку ладонью кверху, желая узнать, не кончился ли дождь. Все движения производились с нарочитой медлительностью, как будто рядом никого не было. Казалось, облик парня говорил: “Вы мне нисколько не помешали. Если я вхожу в сферу ваших интересов, то можете запросто ко мне обратиться. Я с удовольствием отвечу на любой вопрос, но досаждать мне всякими глупостями не стоит”. Как бы невзначай он похлопал себя по бедру, где под ветровкой должна была скрываться кобура для газового пистолета, но на месте ее не оказалось. На лице Андрея появилось смятение.
— Надо ж так: забыл пестик… Нет, пацаны, он его не забыл, а, сдается мне, потерял. Как жаль, как нам всем искренне тебя жаль, — сказал Дерябин и заржал.
— “И молода-а-ая не узнает, какой танкиста был конец”, — ехидным голосом пропел какой-то парень.
— “Жили мы не зря, были как заря, в небе победно горя…” — в тон ему ответил Андрей и вызывающе рассмеялся.
— Вот это наглость. Дерзит, пацаны. Дерзит, черт его побери! Развеселый такой, неуловимый мститель, — сказал толстый парень, подошел к Андрею и взял его за грудки.
— У тебя даже, наверное, впечатление сложилось, что вас тут меньшинство, как в прошлый раз, — заметил Спасский.
— Пончик, отпусти его… И не надо нам, пацан, ничего напоминать. Мы все прекрасно помним. Благодари Бога, что ты не кайбальский. Если скажешь, где сейчас находятся ваши, можешь проваливать на все четыре стороны, — сказал Дерябин.
— Другими словами: если не скажу, то могу остаться?
— Навсегда, — заключил кто-то.
— Я остаюсь, потому что…
— Ты псих. Или я не прав, пацаны? — сказал Пончик.
— Базаров ноль! — сказал Дерябин.
Все стали смеяться. Спасский тоже засмеялся, потому что он действительно чудаковатый псих, и с этим ничего не поделаешь.
— Тебя как зовут-то? — спросил Дерябин.
— Андреем.
— Так вот, Андрей. Раз такое дело вышло, мы тебя казним.
— А вы вроде как палачи?.. Хорошо. Я бы хотел, чтобы через два дня вы посетили деревню, у нас намечается праздник.
— Кто нас захочет видеть? Мы ваши закоренелые враги. Так было и так будет, — сказал Дерябин.
— Так не должно быть. Пора восстанавливать добрососедские отношения, чтобы вы спокойно приезжали к нам, а мы — к вам. Нам ведь нечего делить.
— Не бывать такому, — безапелляционно заявил Дерябин. — Ты здравый пацан, но среди вас полно отморозков.
— Как и среди вас. Их везде полно, — жестко сказал Андрей. — Если так сильно хотите расставить все точки над “и”, то есть предложение устроить кулачный бой “стенка на стенку” в рамках праздника.
— Нет, мы просто приедем и набьем вам рожи без всяких там стенок, — сказал высокий парень, почесав свою голую волосатую грудь.
— Как тебя зовут? — спросил Андрей.
— Гориллой, — хмыкнул Пончик. — Железные трубы в бараний рог гнет.
— Я спрашиваю не о кличке. У него наверняка есть имя.
— Правильно, Андрей. Есть у меня имя. Иваном меня зовут.
— Русский Иван! — улыбнулся Спасский. — А глядя на тебя — так и полтора Ивана зараз. Хлебнули горя от таких ребят, как ты, в свое время и немцы, и шведы с французами. Не Ваня ты, а былинный богатырь Илья Муромец.
— А трубы я и в самом деле гну, — смущенно сказал парень. — Да я вот этими руками, — он сжал кулаки, — любого поломаю…
— Женя… Саня… Вова… Олег… Артем… Тоже Жека… Антон… —представлялись ребята Андрею и жали руку.
— Приятно познакомиться, — отвечал он.
В это время компания, оставленная Андреем, уже изрядно выпила и направилась к клубу.
— Тихо, — сказал Санька, шедший впереди. — Кажись, разговаривает кто-то. Всем стоять за поворотом, а я ща высунусь и пробью, чё к чему.
— Ну-у? — нетерпеливо промычал Брынза.
— Подсинцы… И Андрюха с ними.
— Выручать надо, — сказал Забелин, и его стало рвать.
— Выручальщик хренов! Тебе только боржоми пить, — сказал Кореш и зажал Забелину рот. — Тихо… Блюй сюда.
— Пацаны, ничего не предпринимайте до того, как я вернусь, — попросил Гадаткин, единственный, кто был абсолютно трезвым.
Прижимаясь к стене клуба, он метр за метром продвигался вперед, пока не достиг угла, за которым было крыльцо. До него отчетливо донесся разговор:
— Слишком много накопилось. В один момент все исправить нельзя, — говорил какой-то парень.
— Можно. Пусть остается дух соревнования между деревнями. Смотрели же Олимпийские игры? Честная борьба за право считаться лучшим. Бег, футбол, баскетбол… Приезжайте.
— Чтобы ваши над нашими посмеялись?
— Я уверен, что этого не произойдет. Приложу максимум усилий, чтобы все было на равных. Коля, только никаких пьяных, иначе кто-нибудь может распустить язык. Я тогда ни за что не ручаюсь. Будет провокация.
— И самая большая бойня за всю историю междеревенских отношений.
“Вот тот, кого я искал. Пора возвращаться”, — подумал Гадаткин.
Часть парней, спрятавшихся за клубом, стала проявлять нетерпение. Более или менее соображающие Санька, Брынза и Кореш уверяли окосевших от водки товарищей, что драка никуда не убежит, надо только дождаться разведку.
— Там же твой брательник. Чего ждать? Надо резко! Неожиданно! Всем вместе! Они и опомниться не успеют! — напал Белов на Саньку и, не дожидаясь ответа, подмигнул Саге.
Тот смекнул, что от него требуется, и заорал универсальную фразу:
— Наших бьют!
— Дерябин — мой! — только и успел крикнуть Данилин.
Пьяная орава, расталкивая друг друга, выбежала из-за поворота и стремглав понеслась к крыльцу. Расстояние между кайбальцами и подсинцами стремительно сокращалось. В воздухе засверкали клинки ножей.
— Стоять! — крикнул Андрей, но ситуация вышла из-под контроля, и он понял, что не сможет предотвратить драку.
— Если вы не сделаете то, о чем он попросил, можете считать, что подсинцев на два человека больше! — отделившись от стены, закричал Гадаткин и встал рядом с Андреем.
Бегущие остановились, а подсинцы выстроились по бокам от своих неожиданных союзников. Пошла перебранка, в ходе которой враждующие стороны начали обстреливать друг друга крупнокалиберным матом, выхватывая из бранного словаря тьму выражений, способных свалить динозавра. Ругательный лексикон Спасского обогащался с каждой секундой помимо его воли. Как от встречной машины забрасывает лобовое стекло ошметками жидкой грязи, так и ясная, готовая к любому виду информации голова Андрея была закидана неслыханным доселе словесным дерьмом, которое начало стекать в подсознание.
— Ну что? Выпустили пар? — крикнул Спасский, когда почувствовал, что в обмене любезностями стали вырастать значительные паузы. — Чего еще не говорили?
Санька выкрикнул припасенную напоследок гадость.
— Повтор на шестом слове. Боевая ничья! Это я даже не от вас слышал, а от ваших соперников, — сказал Андрей.
— Ты ваще, брат, заткнись! Шкура продажная!
— Принимается! Судья обращается к команде “Подсинее”. Имел ли место акт подкупа главного арбитра?
— Нет, — на полном серьезе ответил Дерябин.
— Так они и сознались, что дали тебе взятку, — процедил сквозь зубы Санька, но тут же понял, что попался на удочку.
— Итак, 15 июля. Год 2003-й от Рождества Христова, — провозгласил Спасский сквозь общий смех.
— Не понял, — сказал Гадаткин.
— Поворотная дата в истории двух деревень. Назовем сегодняшнее событие: “Ночное стояние у клуба”. За неимением ручки и бумаги в устной форме заключается пакт о ненападении, — торжественно произнес Спасский.
— Я таких ненормальных еще не встречал… — помотав головой, сказал Дерябин.
На волне успеха Спасского понесло:
— Узнает ли Россия о том, что произошло 15 июля? Нет, конечно. Люди в нашей стране забыли о том, что история вершится не только во время войн. Мы помним, в каком году царь Петр разбил шведа под Полтавой, но не имеем сведений о том, когда из-под его пера выходили указы о создании первых заводов на Урале… Или нет! Слишком широко взял. Пойдем от общего к частному. Пробегая по строкам книг или учебников, мы начинаем гордиться деяниями наших предков, но у нас складывается впечатление, что их дела уж точно к нам никакого отношения не имеют. И зря!.. Петербуржец, расхаживая по молекуле с названием Мойка, может долго рассуждать о том, что его прапрадед мог лет сто восемьдесят назад столкнуться с Пушкиным и послужить прообразом, например, Онегина. А почему нет?.. Горожанину северной столицы есть чем гордиться, потому что он живет там, где каждый камень овеян славой, припорошен вековой пылью, которую поднимали и перегоняли с места на место ботфорты полководцев и великих государственных мужей. А чем гордиться кайбальцу?.. Ну, не было здесь битвы, как у Прохоровки в 43-м. А если цепляться за мирное время, которому почему-то так мало уделяют внимания наши люди? И здесь полный крах, нам нечем гордиться в масштабах страны, абсолютно нечем. И мы не имеем возможности в силу своего материального положения посетить Красную площадь, чтобы воочию убедиться, откуда пошло русское государство. Потому разобщены мы и живем в своих узких мирках, а о том, что огромное государство все еще существует, узнаем из телевизора, слушая прогноз погоды, в котором, кстати, о Хакасии ни разу не упоминалось, несмотря на то, что мы больше Швейцарии, например.
“Невероятно. Неужели я его слушаю?” — подумал Дерябин.
— А наш земляк Домрачеев, прикрывший своей грудью командира в Афгане? — обиженно выкрикнул Кореш.
— А то, что у нас самая новая школа в Алтайском районе с самыми просторными классами? Забыл, что ли? — возмутился Забелин.
— А мой батя когда-то был лучшим комбайнером в районе, — сказал кто-то из подсинцев.
— Значит, нам все-таки есть, чем гордиться, — не дожидаясь дальнейших перечислений, заключил Гадаткин. — Стоит лишь придать любому факту значение. И сегодня мы сами стали участниками истории. На молекуле под названием Кайбалы, как любит выражаться Андрюха, победил здравый смысл.
В эту ночь впервые за многолетнюю историю противостояния двух деревень было заключено перемирие.
23
Позавтракав испеченными теткой оладьями, Володя пошел к Андрею. Митька увязался за сродным братом:
— С тобой пойду, все равно делать не фиг.
— Хорошо. Но с этим парнем я должен переговорить с глазу на глаз, ты с Санькой посидишь.
Суетилась у стола бабушка, разливая проснувшимся внукам и гостям чай по зеленым кисайкам. Отряды мух, завсегдатаи времянок в летнее время, пикировали по воздуху в разных направлениях, а отдыхать приземлялись на обеденный стол и уписывали варенье наравне с людьми.
— Ешьте, ребятишки. Еще яблочное есть. Сейчас достану.
— Спасибо, баб Мань. Да мы только что позавтракали, вообще-то, — сказал Митька.
— А скажи-ка мне, Димитрий, чем это вы по ночам занимаетесь? Из моих оглоедов слова не выдавишь.
— Да ничем особенным, баба Маня, хотя…
— Митя хочет сказать, что ничем противозаконным, — перебил Андрей.
— Ладно, больше допрашивать не буду… Лишь бы не пакостили, — сказала бабушка и вышла.
— Оставьте нас с Андрюхой вдвоем, — попросил Гадаткин. — Идите-ка, за пивком сходите, пацаны. Вот, деньги возьмите… Сигареты тоже купите.
— Не люблю, чтобы мне повторяли два раза. Считай, я уже стартовал… Митька, ну ты что? Видишь же, пацанам побазарить надо, — сказал Санька и пошел к выходу.
Около пяти минут Гадаткин сидел молча и прихлебывал чай. Спасский не торопил гостя с разговором, даже не смотрел на него. Володя, в свою очередь, только и делал, что непрерывно разглядывал Андрея и изредка улыбался, будто примерял на сидящего рядом мысли, которые предстояло озвучить.
— Короче так, Андрей. Я видел тебя на трясущейся горе, — не выдержал Володя.
Андрей вздрогнул, но ничему не удивился. Он сразу понял, про что идет речь, но раскрываться не спешил:
— Я не увлекаюсь альпинизмом. Ты меня с кем-то путаешь.
— Я не могу ошибаться. Это точно был ты… Лысая гора, зеленый луг в долине, очертания людей с размытыми лицами, среди которых я отчетливо видел только тебя. Потом были подземные толчки, и все взялись за руки… Когда все закончилось, многих не стало. А ты?.. Я не могу ошибиться. У меня фотографическая память на лица… А потом какая-то непонятная сила потянула меня в эту деревню, где я родился и вырос. Я сопротивлялся. С этими местами у меня связаны только грустные воспоминания. Но я приехал сюда, черт возьми… От брательника услышал о каком-то Спасском, который рассказывает кайбальцам черт знает о чем, и все над ним посмеиваются, а потом слушают снова… Я не доверяю слухам, но тут день рождения у Митьки, и я тебя узнаю. Эти твои слова, что мы, мол, в ответе за все… Затем подсинцы, с которыми мы вечно бились, как ненормальные… Я ничего не могу себе объяснить.
— Что-то тебя я на горе не припомню… В этом сне, — улыбнувшись, сказал Андрей.
— Так это значит…
— Это значит, что к психу добавился еще один псих, а это уже тенденция. Кто-то для чего-то нас тут собирает.
— Аномалия! — воскликнул Володя. — Но для каждого непонятного факта должно быть научное объяснение.
— Если бы все было так просто, я бы разочаровался… Значит, сдвиги идут, и это надо принять как должное. Может быть, наш сон снился тысячам людей по всей стране, а может, и нет. Все это лежит за гранью понимания. Я не удивлюсь, если то же самое обсуждают сейчас в Дудинке, Переславле-Залесском — да где угодно.
— Слишком уж много совпадений. Теперь меня интересует вопрос: кто к кому приехал?
— Ты ко мне, конечно, — уверенно ответил Андрей.
— Не-е-ет… Ты человек пришлый, а я местный. Это моя родина, я здесь каждый кустик знаю.
— Ну и что? Я тут тоже все кусты изучил. Это не аргумент… Проделывать работу здесь начал я, а ты на готовенькое заявился. Но перед этим ты сбежал отсюда.
— Если что-то пригнало меня сюда, то это может означать только одно: ты не справляешься.
— Это я-то не справляюсь?
— Да!
— Ты меня во сне увидел и запомнил! Ты!.. А не я тебя, — вспылил Андрей.
Разгорелся спор. Никто не отсиживался в обороне. Они сейчас ни на йоту не сомневались, что на них возложена миссия, которая выпадает на долю избранных… Оба родились незадолго до перестройки. Один — в городе, другой — в деревне. Андрея воспитывали мэтры отечественной и зарубежной литературы, Владимира — коридорные классы и нищета. Спасский рос в благополучной семье, где царила атмосфера понимания, доверия и тепла. Гадаткин до восемнадцати лет не знал, что такое домашний очаг, зато изведал все прелести и тяготы свободы.
С ранних лет бабушка нашептывала Володе, что его папаша — дрянь, потому что бросил ее дочь с трехлетним младенцем на руках, но маленький Володька не верил этому. Находясь во власти наркотиков, Вжик не переставал надеяться на то, что его жизнь в один прекрасный момент изменится. Может показаться странным, но только армии удалось вернуть его в строй достойных людей. Он стал лучшим танкистом части и заслужил уважение товарищей и офицеров. Возвратившись домой, избегал старых знакомых, которые пытались вернуть его к наркотикам… Потом пришло неожиданное письмо от отца, в котором говорилось, что сын должен бросить все и перебраться в Кемерово. Володя, понимая, что это его единственный шанс расстаться с ненавистным прошлым, отправился в соседнюю область к человеку, о котором слышал одни лишь гнусности. Позже он ни разу не пожалел об этом. Он с красным дипломом окончил юридический институт и стал незаменимым помощником отца в бизнесе… Он был счастлив, пока ему не приснился сон про гору.
— Эй, пацаны! Какая кошка между вами пробежала? — обратился к парням Санька и загромыхал бутылками. — Что молчите? Принимайте пиво!
— Что это с ними? — спросил Митька, вошедший во времянку следом. — Чё случилось, братан? Вроде серьезные люди…
— Все нормально, брат, все в порядке. Идите, попейте пивка на улице, а мы тут пока разберемся…
Время подходило к одиннадцати. Сибирское солнце, будто оправдываясь за несколько дней проливных дождей, превратилось в паяльную лампу. Испарения с застоявшихся луж насытили воздух влагой. Даже к крепким людям в такие часы пристает лень, обволакивает дрема, разливается нега, и нет никакой возможности пошевелить пальцем.
Не ведает солнце выбора, одинаково светит для всех. Проникли его палящие лучи и во времянку, накалили стены, принудили парней раздеться до пояса. Невысокий Володя стал похож на пенек кряжистого дуба с корой червонного золота. Высокий Андрей напоминал стройную белую березу, к которой даже в летнюю пору не прилипает загар. Они знали друг друга всего несколько часов, но этого оказалось достаточно, чтобы рассмотреть в незнакомом человеке родственную душу. Они отличались внешне, расходились их взгляды,. но цель была одна.
— Зачем далеко вперед загадывать? Ты — теоретик, не нюхавший жизни. На экономическом учишься, а утверждаешь голословно. Где цифры? Где взять столько денег? Где гарантии, что все пойдет, как по маслу? — засыпал вопросами Володя. — Это тебе не драки возле клуба останавливать, тут мозгами шевелить надо.
— Ладно, ладно, что ты кипятишься? Я же тебе план долгосрочного развития обрисовал.
— Запихай свой план, сам знаешь, куда. У меня полтора месяца, Андрей. За этот промежуток многое надо успеть. У тебя есть конкретное предложение?
— Есть.
— Выкладывай.
— Добро, но только не надо нервничать… Короче, так. Можно заняться грибами.
— Какими? — спросил Володя.
— Лисичками.
— Вот с этого бы и начал, а то все вокруг да около.
— Да, грибочки — это тема.
— А почему не ягоды или орехи, в конце концов?
— Орехи — тоже тема, но о них пока говорить рано. Шишка созреет в двадцатых числах августа. Говорят, в этом году ожидается небывалый урожай.
— А ты вообще в курсе, через сколько лет кедра дает нормальный орех?
— Через четыре года, — уверенно ответил Андрей. — Кстати, парень из моей группы говорил, что завязей в тейской тайге — море. Он сказал, что по два мешка шишки на старых кедрах висит — не меньше.
— Через четыре года, — пробормотал Володя. — Правду сказал этот парень. В 99-м я, Митька, батя его и еще пять человек с нами в абазинскую тайгу гоняли. Забурились — выше некуда… Ох, и природа там! Красота… До нашего приезда ветер сильный был. На паданку, короче, попали. В общем, чтобы не наступить на шишку, надо было очень постараться. Прибыв на место, мы обнаружили целый город людей. Скрежет барабанов, размалывающих шишки, на всю тайгу гремел. Нет, там не город был, а, как минимум, три в полном составе: Абаза, Аскиз и Таштып. Думаю, и пол-Абакана в придачу… И с нами, знаешь, кто был?.. Спирт!
Андрей поморщился.
— Он и помог нам, — весело продолжил Володя. — Мы планировали пробыть в тайге десять дней, но остались всего на два. Мы там всех с потрохами купили. Литр разведенного на три мешка шишки обменивали. Я даже на гору ни разу не взобрался. Торгашом меня сделали… Первобытнообщинный строй помнишь? Натуральный обмен? Тут то же самое, один в один. Минуты сменялись часами, а поток мужиков не ослабевал. Они были похожи на леших из наших старинных сказок. С мешками вырастали, как из-под земли, получали свой литр и исчезали в неизвестном направлении. Вечерком дядька намекнул, что…
— Спрос превышает предложение? — вздохнув, перебил Андрей.
— Да, что-то в этом роде. Типа, пора повысить акции спирта в цене, — голос Володи упал. — А потом была ночь. И я не мог заснуть. По скату горы, по бокам от дороги, насколько хватало глаз, горели стояночные костры, и не было слышно криков, а только мужицкий говор примешивался к гулу ветра.
— Володя, расскажи про тайгу. Я ведь там ни разу не был.
— Эх, ты-ы… Тайга большая и красивая. Она не выносит шума и суеты. Даже летом таежная глушь несет в себе печаль снежного безмолвия. Только это не давящая тишина, а какая-то обновляющая, что ли… Горные тропы. Кедрач. Родники бьют. Есть такое выражение — “слушать тишину”, это про наши края сказано, или и про наши в том числе. Находясь там, вдалеке от людей, можешь этих самых людей полюбить только за то, что они по каким-то причинам не могут увидеть и услышать эту красоту. Жалко мне городских франтов и модниц. Экзотики им надо, Анталию с Багамами подавай. Нищие они, Андрей. Боже мой, до чего они нищие!
— А мужики?
— Лучше не спрашивай, — сказал Володя и вцепился в волосы. — Они “Стеньку Разина” затянули, и я понял, что завтра не смогу задрать цену на спирт. Нельзя этого было делать, будь я проклят. Ты бы тоже не смог, если бы услышал, как они про волю, про тоску пели.
— Я тебя понимаю, — сказал Андрей.
— Но и лишить их выпивки, последней отдушины, у меня тоже рука не поднялась. И на следующий день я менял поганый спирт на поганые орехи… Знаешь, какая мысль у меня возникла, когда я смотрел в их понурые лица? Случись какая-либо опасность со мной или, например, с тобой, эти мужики, не рассуждая долго, отдали бы за нас жизнь… А если бы рядом стояла бочка со спиртом, я бы уже ни за что не ручался.
— Они бы выпили, а потом помогли, — глупо улыбнувшись, ободрил скорее себя, чем собеседника, Андрей.
— Не передергивай. Ты прекрасно понял, что я имею в виду.
— Я и не передергиваю, — Андрей подошел к серванту и достал карту. — Узнаешь?.. Хакасия в уменьшенном варианте.
— Похожа на зародыш человека, — произнес Володя.
— Мне нравится такое сравнение, — сказал Андрей. — А теперь внимательно смотри сюда, — он взял ложку и стал, словно указкой, водить ею по населенным пунктам. — Средний урожай по прошлому году — шесть тонн лисичек за сезон, начиная со второй половины июля до конца августа. Сведения проверены.
— Ну и духота!.. Вилы! — распахнув дверь, гаркнул Забелин. — Здорово, пацаны! Вы тут еще не спарились? Митька с Санькой пивко потягивают, а вы тут вялитесь.
— Какие-то проблемы? — спросил Андрей.
— Да-а, — протянул Антон, — вам точно башку припекло. Забыли, что ли? Завтра же праздник! А послезавтра — поход! Девчонки с утра уже клуб подметают, шарики развешивают и всякую дребедень; а я подумал, что пора в город за продуктами валить. Мне нужны деньги. Кстати, все сдали?
— Все, кроме Шаповала. Я за него внесу.
— Да пошел он… Раз не сдал — значит, в поход не идет. Я куски алюминия три часа по ограде собирал, и ничего, наскреб же на нужную сумму.
— Не все, как ты, могут. Может, у него и проволоки не завалялось, — вступился Володя.
— Халявщиик — вот он кто! — сказал Антон. — А вы еще за него впрягаетесь. Не дело это.
— Он ко мне подходил дня четыре назад. Сказал, что у него проблемы и денег нет, но обещал, что отдаст, как только появятся. Я ему верю, должен верить.
— Никому ты ничего не должен, Спас. Всех не обнимешь. Халявщикам слабину дай, и они привыкают сразу. Я их знаю, — сказал Забелин.
— Я с тобой спорить не буду. А шанс человеку всегда надо дать…
— Тебе виднее. Но я все-таки при своем мнении останусь, — сказал Забелин. — А чё это за карта? Какой-то новый замут?
— Скоро узнаешь. А пока рано… Список на продукты — у Олеси Сердюк, деньги — вот. Можете ехать.
24
Полетели минуты, складываясь в часы. Жизнь деревни текла по накатанному руслу: кто-то пил, кто-то управлялся по хозяйству, кто-то уехал на сенокос переворачивать промокшие от дождей валки. И лишь в маленькой времянке, на затерянном среди изб пятачке, кипела передовая ищущая мысль. Парни не сомневались, что дело их правое, и, следовательно, все получится.
Светлые русские мальчики во все времена стояли у истоков перемен. Одни рождались в богатых дворянских семьях, другие — в убогих трущобах, но независимо от социального статуса всем им удавалось пронести чистый взгляд на мир на протяжении долгих лет. Это национальная черта, о которой прекрасно осведомлены люди на вершине власти, они всегда могли умело воспользоваться наивностью молодого поколения и направить энергию пылких сердец на самый трудный и опасный участок. Случались времена, когда из недр народа появлялись стихийные борцы, не желавшие ходить под началом кого-либо. На этих сразу же начинались гонения.
Мальчики шли к справедливости по-разному. Они делали непростительные ошибки и собственной кровью исправляли их, “открывали” террор и помогали людям, присоединялись к революционному движению и вставали на защиту родной земли, вступали в продотряды и просвещали народ, потому что всем своим неопытным сердцем любили Россию. Как правило, многие из этих “отважных” плохо кончали. Это был наилучший исход, насколько бы жестоко это ни звучало. Сотни и сотни их — сгорали. Единицы — приспосабливались, думая, что смогут переломить ситуацию, пробравшись наверх; но с течением времени черная краска прогнившего до основания общества начинала пропитывать ложью, пороком, конформизмом их некогда белые одежды. Такова Россия, дающая себе на радость известных и безымянных героев, а потом рано или поздно пожирающая их на потеху безумным толпам.
И чем сильнее будут обостряться противоречия, чем хуже будет жизнь простого народа, чем шире будет становиться пропасть между достойным существованием и нищенским прозябанием — тем больше будет рождаться детей, призванных в будущем даже не спасти (это невозможно), а хотя бы на время удержать страну и все человечество от гибели. Жертвуя собой, они будут оттягивать конец мира и показывать на своем примере человека высших нравственных качеств.
На огромном пространстве раскинулась Россия, а концентрация населения на единицу площади относительно невысока — особенно здесь, за Уральскими горами. Природа же не выносит пустоты, и заполняла, заполняет, будет заполнять каждую пядь планеты праведниками и подонками все мастей и рангов. По закону равномерного распределения, отбросов и пророков выпадает на наше государство несоизмеримо больше, чем на любую другую страну. В этом кара России и счастье ее.
Страшно иногда становится за загадочную русскую душу, потому что именно в ее разрекламированной на весь мир широте кроется корень всех бед. Видим в воображении завершенную башню всеобъемлющей справедливости и правды, а принести на место ее постройки собственный кирпич — ленимся. Страна похожа на экспериментальную лабораторию, где всяк знает, чего хочет добиться, но всяк работает принципиально отдельно и не желает учитывать опыт предыдущих экспериментаторов, а уж о положительных результатах современников и слышать не хочет — опять же из-за твердолобой головотяпости своей. А вот подхватить не подходящую к нашим условиям мыслишку со стороны — это мы можем и, не сомневайтесь, разовьем ее до абсурда, а потом ко всем применить пытаемся.
На всадника без головы Россия похожа. Куда потянет коня травку пощипать, туда и мы верхом. Пугается люд заморский безголового седока, а после присмотрится да и скажет: “Конь-то, спору нет, большой, а всадник — ничего особенного, разве что без башки”. Навьючат нас недоработанными идеями (впопыхах могут и что-нибудь толковое подкинуть), обласкают вниманием, даже изящный комплимент отсутствию думающего органа сделают, а затем вдарят по крупу — и мчись Россия, куда глаза глядят. Не свои, разумеется, а заморские глаза. И мы всем за все благодарны, любому верим, каждого любим. Страдаем от собственного неблагоразумия, поколение за поколением гробим, потому что так уж повелось, что не для себя, а для каких-то непонятных и идущих за нами других живем… И Запад, и власть наша в курсе, что русский народ все стерпит, потому что остальные избегают и ненавидят мучение, а наш человек твердо убежден, что мучением следует гордиться.
“Где русскому хорошо, там немцу смерть”, — вворачивает поговорку мужик и опять готов сносить издевательства от всех подряд. Благополучный немец, знай себе, посмеивается и только одного себе позволить теперь не может: перейти границы России. Понимает сегодня Фриц, что Иван привык расставаться с последней рубашкой самостоятельно, без постороннего давления.
Такой вот парадокс… Те же русские светлые мальчики есть и сейчас в современной России. Процесс появления передовой молодежи на стыке социалистической и капиталистической эпох сегодня ускорился настолько, что их можно увидеть повсюду. Ребята ни на что не жалуются, дав себе установку рассчитывать только на свои силы. Утечка мозгов скоро полностью прекратится, потому что продвинутые люди начали наконец понимать, что наша страна представляет собой непаханую целину с необъятным полем деятельности. Конечно, тяжело будет начинать все с нуля, но у них получится. Они не только не растеряли ценностей, присущих русской душе, а приумножили их. Честность, порядочность, желание помочь себе и ближнему — входят сегодня в моду и, похоже, так в ней и останутся. Девиз “прорвемся” звучит сегодня по-особому: не слышится в нем безысходности, и не просматривается за ним черной полосы, которую опять надо будет преодолевать…
— А куда, по-твоему, сбывать скупленный гриб? — задал вопрос Володя.
— В Белоруссию. Цена за килограмм отборной лисички там — 90 рублей. Чистая прибыль составит 60. Чего тебе еще надо?
— А сорокапроцентная усадка после засолки? И удастся ли доехать до места без проблем? Дорога длинная, прогорим к едрене фене. А на месте еще отбраковать могут. Представляешь, за тысячи верст от дома? Деньги вбухаем, зарюхаемся по самое “не хочу”, а потом выпурхаться не сможем.
— Кто не рискует, тот не пьет шампанского.
— Выкинь эту дурь из головы, — возразил Володя. — Жесткий просчет, только жесткий просчет. Ты говорил, что какой-то мужик в прошлом году неплохо поднялся на грибе. Давай под ним встанем, оптовые поставки ему осуществлять будем. Мы же конкуренцию составлять не хотим, а значит, цены на своих приемках в деревнях он не поднимет, чтобы нас слопать. Надо его попросить, чтобы небольшую разницу нам дал, ведь за счет нас он объемы увеличить сможет, оборот… Кстати, а как ты хотел подмять под себя деревни? Неужели на тачках разъезжать? Это гон. Больше бензина спалим.
— За это не волнуйся. У меня возникла идея раскидать наших ребят по населенным пунктам. У многих должны быть родственники. Если таковых нет, тогда придется снимать квартиры. Ничего не поделаешь.
— Весы, оплата за проживание, наличные деньги на ежедневную скупку. Издержки издержками погоняют…
— Спокойно. Все срастется. Я уверен. Чтобы достичь успеха в бизнесе, надо поставить себя на место каждого участника экономических отношений. Не следует сразу срывать банк, а надо завоевывать доверие клиента, знать его в лицо, звать по имени-отчеству. Клиент — не тот, кого мы хотим обобрать, он сотрудник, его надо воспитывать, как ребенка, который сперва ничего не понимает, сосет бесплатное молоко, а затем, вырастая, начинает звать фирму “мамой”. У клиента появляются определенные обязательства, главное из которых — каждый день возвращаться под родительский кров. На этапе внедрения мы выставим максимальную цену за килограмм принесенного нам гриба…
— Тебя послушать, так мы все здесь без пяти минут миллионеры.
— Так и есть, — сказал Андрей.
— Так ты согласен с тем, что лучше поставлять грибы тому абаканцу?
— С этим — да!
— Хорошо. А теперь давай насчет наших обсудим. Думаю, не стоит посвящать пацанов во все дела. Деньги будут крутиться твои и мои. Посадим их на зарплату, высокую зарплату, разумеется.
— Пойдем на долевых! — бросил Андрей.
— Да ты что, Андрюха! Так не делается! Это ж ведь…
— Вон ты какой! За свою шкуру переживаешь? Как я смотрю, тебе больше всех надо? Тогда мне с тобой не по пути, мироед!
— От идеалиста слышу!
Спасский направился к выходу.
— Стоять! — бросил Гадаткин. — Проверку прошел. Сработаемся.
Андрей уже успел открыть дверь, когда его догнали эти слова.
— Это он мне? — обратился Спасский к Митьке с Санькой, пившим на крылечке пиво.
— Тебе, тебе, самоуверенность в квадрате, — пригвоздил голос сзади.
— Тогда возвращаемся, — буркнул Андрей и захлопнул за собою дверь.
— Выслушай меня и не делай скоропалительных выводов, — начал Володя. — То, что пойдем на долевых, это правильно и справедливо, но власть должна быть сосредоточена у нас в руках. Я тебе сейчас набросаю ситуации, которые могут возникнуть. Во-первых, работать пацаны будут неодинаково. У одних будет получаться лучше, у других хуже, и этот факт будет зависеть не только от них самих. В одной деревне немеряно гриба, в другой — мало. Число людей в населенных пунктах различно. Где-то еще есть хоть какая-то работа, где-то мужики с бабами сиднем сидят. В общем, количество скупленного гриба будет везде разным, а делить ты намерен поровну? Между пацанами начнется грызня. Если все будет так, как я сказал, мы диктаторски распределяем прибыль.
— Я предвижу это, — парировал Андрей. — Объясняю популярно. Деньги, заработанные с гриба, составят общую кассу, где вклад каждого будет занесен в тетрадь. Какой-то процент от совокупной прибыли берем мы с тобой как инвесторы, бухгалтеры и сбытовики. Далее поступаем следующим образом. Положение Брынзы, например, выглядит так. Он скупил шесть тонн и, по грубым подсчетам, поднял пятьдесят тысяч чистыми. Двадцать пять он забирает себе, двадцать пять отдает фирме на развитие. А Сага, например, собрал всего лишь три тонны. Двенадцать с половиной тысяч он забирает себе и столько же отдает на развитие. Наша первоначальная задача — дать им почувствовать вкус денег, заработанных самостоятельно, и приучить полагаться на собственное серое вещество. Филиалам-приемкам надо предоставить неограниченный круг полномочий. Пусть действуют, как им вздумается, хоть на ушах стоят. Мы с тобой поставим им только два условия. Во-первых, они должны будут осуществлять вариации с ценами только с нашего ведома. Это на тот случай, если появятся конкуренты. И, во-вторых, по окончании сезона они будут обязаны внести пятидесятипроцентную лепту в общую кассу, которая должна стать базой для дальнейшего развития.
— А если не захотят ничего вносить? — спросил Володя.
— Значит, выходят из игры навсегда.
— Кто не с нами, тот против нас. Так?
— Кто не с нами, тот в дальнейшем будет кусать локти, что не с нами. Только и всего… Но и это еще не все. Каждый решивший сделать взнос получает пай в определенной процентовке, которая будет зависеть от количества членов организации. Допустим, нас будет десять. Митька вложит десять тысяч и станет, таким образом, владельцем десятой части капитала. Забелин Антоха даст двадцать тысяч, но все равно его доля — десятая часть от собранной суммы, как и у Митьки. И так со всеми.
— Попахивает совковством, — с недовольством заметил Володя.
— Что ж, сам напросился. Бью тебя твоими же картами. Деньги крутятся наши с тобой?
— Да.
— А приемки с первого дня существования, по твоим словам, будут находиться в неравных условиях, ведь трудно определить, к кому понесут гриб, а к кому — нет. Так?
— Так, черт возьми.
— А если так, то я должен позаботиться о каждом из парней. Знаешь, какую цель я преследую?..
Володя с недоумением пожал плечами.
— Вовек не угадаешь, так как моя главная задумка — подготовка управляющих для заброшенных государством деревень. Я вижу академию, но не в общепринятом смысле этого слова. Аудитории — не замкнутые помещения с лестничной пирамидой парт, а сельские улочки с живущими на них крестьянами. Преподаватели — не кандидаты и доктора наук с их теоретическими познаниями, а поля, загоны с овцами и луга, где пасутся реальные коровы. Нет у ребят возможности учиться. Образование в нашей псевдодемократической стране — не для всех. Ну и Бог с этим! Мы с тобой заставим их читать книги. Сначала посоветуем, а если не захотят — заставим. Каждую главу мне пересказывать будут. Семинары станем проводить… Несуществующее в официальных документах высшее учебное заведение — как тебе?
Такого Гадаткину пока не приходилось слышать. Слова Андрея защекотали ему пятки, потом прошлись по ребрам, и он заелозил на табуретке, чтобы не расхохотаться.
Удивление, граничащее со смятением, появилось на лице Андрея, и он подумал: “Ничего страшного. В смехе мы, как никогда беззащитны и становимся детьми, а только ребенок может поверить в несбыточную мечту”.
— Ты такой наивный, что я тебе даже помогу, — сказал Володя, наконец успокоившись. — И вообще, знаешь что? Если мы разучились понимать землю, то это вовсе не значит, что она разучилась понимать нас.
Парни вышли на улицу и закурили. Батарея бутылок в беспорядке валялась под навесом.
— А где пацаны? — спросил Володя.
— Наверное, с Антохой на рынок рванули.
25
Если у города и есть система пищеварения, то это, безусловно, центральный рынок, каковой имеется в каждой “столице”. Ночью желудок спит, но рано поутру, с первыми покупателями, ненасытное чрево распрямляется и готово поглощать людской поток. Продавцы мяса, овощей, фруктов, приправ, домашних и не совсем домашних животных, колбас, сыра, молока и всякой другой снеди располагаются за своими прилавками и начинают выделять желудочный сок, открывая бойкую торговлю. Выкрики цен, реклама преимуществ товара по сравнению с идентичным товаром соседа, просьбы покупателей сделать скидку с заранее завышенной цены — сливаются в протяжный гул, не умолкающий до вечера. Пряный запах, обволакивающий здание, представляет собой нечто среднее между ароматом базилика и вонью протухшей рыбы. Человеческим ноздрям чуждо такое сочетание, но свободная страна потому и зовется свободной, что каждый уважающий себя гражданин имеет право бойкотировать тлетворный воздух. Он, конечно, может зажать нос руками, а может и задействовать рот. Правда, такой возможностью пользуются единицы, подавляющее большинство продолжает мириться с миазмами в атмосфере.
На здании, где торгуют продуктами, рынок не заканчивается. Если хотите приобрести одежду, выходите на улицу и погружайтесь в толкучку бесчисленных рядов. С уверенностью можно сказать, что здесь есть абсолютно все, кроме того, что душе угодно. Но отчаиваться не стоит. Ловкие менеджеры по продажам (так сейчас принято называть продавцов) докажут вам, что классическая рубашка в клеточку, которую вы разыскиваете, вам вовсе не нужна, ведь за прилавком уже два года висят майки, достоинства которых по-настоящему можете оценить только вы. Если, поддавшись на уговоры, вы купите майку, то не думайте, что от вас отстанут. На вашу фигуру будут смотреть так, будто, кроме майки, на ней ничего нет. Вы в буквальном смысле почувствуете себя голым. Не переживайте. Вас спасут, потому что по счастливой случайности за прилавком уже год скучают джинсы, которые с успехом прикроют вашу наготу и будут гармонично сочетаться с майкой.
— У меня больше нет денег, — скажете вы, когда участливый продавец предложит вам кроссовки.
Не выпячивайте свою бедность. Это в магазины заходят поглазеть, а на рынок целенаправленно идут за покупкой. На вас станут смотреть, как на короля, решившего погулять в народе, пообщаться, так сказать, с массами, а для этого тщательно скрывающего свои доходы, чтобы не выделяться. Не усердствуйте. В вас все-таки разглядят монарха и обуют по полной программе.
— Но… — попытаетесь вы что-нибудь сказать.
— Что “но”? — тут же перебьют вас. — Кроссовки из Италии, родины Гая Юлия Цезаря и лучших в мире кроссовок!
Тут и конец вашим сомнениям. Будучи до рынка носителем классического стиля в одежде, вы покинете толкучку спортсменом — обманутым, но счастливым…
Близится полдень. Прибывают и прибывают люди. Рынок начинает напоминать муравейник или китайский квартал, если кому-нибудь второе сравнение нравится больше. Желудок переполняется, и начинается несварение. Продукты полураспада (наркоманы) попадают в родную для них “кислую” среду и вступают в реакцию с законопослушной толпой “щелочи”. Кражи на рынке — явление обыденное. К ним люди всецело готовы, как с раннего детства готовы к тому, что брюхо ежедневно будет трепать голод. Проблема воровства не привлекает к себе особого внимания, не будоражит общественность и никого не напрягает… Если, конечно, кто-нибудь залезет в наш карман, то мы для порядка поднимем шум, чтобы отвести подозрение от себя, потому что сами тоже не прочь поживиться чужим. Россия начала разваливаться тогда, когда люди стали работать в свободное от воровства время. Нормальные граждане живут в государстве, а мы со своим соперничаем: кто кого объегорит. Государство, как правило, побеждает, так как ему есть, куда нас посадить; а мы проигрываем, потому что нельзя наказать тюрьмой то, что само опирается на букву закона. На маленькую, конечно, не на заглавную… А наркоманы — это всего лишь подножие айсберга, который пока что уносит в непонятном направлении.
В час пик Белов, Мирошниченко, Забелин и Брынза приехали на рынок и рассредоточились по залу, условившись соединиться на входе после того, как каждый закупит порученные ему продукты.
Митька огляделся по сторонам. Доверенные ему деньги он решил потратить с умом. Он стал с глуповатым видом расхаживать по рядам и прицениваться к консервам. В скором времени его ладони неожиданно зачесались, и он увидел в этом добрый знак. Неоплаченные консервы быстро прикрыли дно пакета.
Выброс адреналина в кровь обострил все имеющиеся у него чувства, и Митька вспомнил, что у страха глаза велики. В данной ситуации это означало то, что ему каким-то непонятным образом удалось увеличить обзор за счет затылка, на котором зашевелились волосы, как на голове у медузы Горгоны.
Когда консервов в пакете набралось больше половины, он стал совершать продолжительные вдохи и выдохи, чтобы привести в порядок оголенные нервы. О содеянном Митька не жалел, предвкушая сдержанную похвалу со стороны своих товарищей. Он даже с удовольствием представил себе, как они скажут: “Молодец, Белов! Так держать!”
26
Спасский стоял на берегу Абакана. Частокол тополей остался позади, а впереди — река, название которой переводится с хакасского языка как “медвежья кровь”. Он по колено зашел в воду и остановился. Диск солнца отражался от водной глади. На поверхности резвились стайки окуньков, вычерчивая циркулями хребтов саморасширяющиеся окружности, которые тут же стирали невидимые ластики речки. На разных этажах деревьев-небоскребов щебетали птицы. Спасскому захотелось услышать соловья, но он знал, что в сибирских лесах тот не водится.
“Знаю, что невзрачный с виду, — думал Андрей, — а людям яркое оперенье и не нужно. Все мы к сердцам тянемся. Устремится соловьиное соло в небесную даль, разбередит душу, приглушит многовековую боль, впитанную с молоком матери, а тоску не излечит — усилит ее. На древнерусской печали о неведомом земля наша стоит. Три спасительных родника из-под гранитных глыб бьют: Вера, Надежда, Любовь. Про то и поет соловей”.
Андрей видел птичку по телевизору, о ней Дроздов в своей передаче рассказывал. Рассердился он тогда на телеведущего за то, что показал соловья. Исчезла загадка…
Мысль прервалась кукованием, раздавшимся в лесу. То замирало оно, то вновь возобновлялось:
— Ку-ку, ку-ку, ку-ку…
Андрей спросил:
— Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось?
Птица не откликнулась, замолчала почему-то.
“Маловато будет, — подумал Андрей. — Совсем никуда. Успею ли сделать, что задумал?.. Должен успеть!.. Хорошо, что рано начал. Не истрепался на житейское, не увяз в быте… Сколько ребят высшей пробы в семьях потерялось!.. Нет им числа. Всю юность свою на притирку с женами да мужьями потратили, максимализм на тряпки и скандалы с коврами распылили. С двенадцати до двадцати восьми надо себя искать, за все общество в одиночку сражаться, сотрясать равнодушие старших, а еще других вольных стрелков собрать — таких же, как ты, молодых и горячих. Настоящая дружба завязывается в пору юности, когда деньги еще не играют существенной роли. Для меня это время настало. Я буду проверять, и пусть меня проверяют — пока режется без стеснения правда-матка, пока жизненный опыт не научил уходу от прямого ответа, пока душевные порывы не контролируются головой. Выстрою ряды единомышленников, а потом, если не буду справляться, жизнь заменит меня кем-нибудь другим, более решительным и мудрым…”
Андрей привстал на колено. Прохладное течение ударялось о молодого человека, решившего произнести клятву перед своей совестью на заре нового тысячелетия. Слишком много он понимал, чтобы расточать дремлющие в нем силы на суету. Взяв камень со дна, он начал выводить на реке слова, сопровождая их шепотом:
— Пока в моей груди бьется сердце, оно будет биться за народ, — отнесло течением первую строку клятвы. — Только строить и никогда не разрушать. Клянусь!.. Подчиняться обстоятельствам, но никогда не становиться их рабом. Клянусь!.. Все неприятности, которые будут происходить со мной, расценивать как очищение за видимые и невидимые грехи. Клянусь!.. Не потакать слабостям, не останавливаться на достигнутом. Клянусь!.. Всех принимать хорошо: и добрых, и злых. Гнать в шею тех, кто при всей своей порочности нагло утверждает: “Зло торжествует над добром. Повеселимся, а после нас — хоть потоп”. Клянусь!.. Поддерживать всякое доброе начинание и возносить до небес даже незначительный хороший поступок, совершенный человеком. Клянусь!.. Искать правду, внутри себя искать. Она — там. Точно там, и нигде больше. Клянусь!.. А вся мерзость, существующая среди людей, идет из темных сторон моей души. Только из моей, и ничьей больше. Клянусь, что своими руками вырву из сердца тошнотворную полынь и высушу ее на солнечной равнине моей души!.. Клянусь, что не поверю в Апокалипсис, пока люди, окружающие меня, будут говорить: “Здравствуй, Андрей”, просто “Здравствуй Андрей”!.. Клянусь никогда не убеждать человека встать на мой путь, пока он сам не присоединится ко мне по доброй воле, потому что моя дорога ведет к гибели!.. Клянусь специально не искушать судьбу, но и не уклоняться от ее ударов!.. Клянусь, что не буду на “обломовском диване” наблюдать за горизонтом возрождения, а забегу вперед и стану ожидать там остальных!.. Клянусь, что не упаду духом, если горизонт начнет отодвигаться вместе со мной, и с людьми я так и не встречусь!.. Клянусь, что в этом случае вернусь назад и начну медленно брести вместе со всеми!.. Клянусь, что не стану выть от одиночества и замыкаться в своем тесном мирке, раз уж так повелось, что люди сосуществуют вместе!.. Клянусь, что даже если все ополчатся против меня, я буду за всех и со всеми!..
Клятва была закреплена росписью, которая врезалась в воды реки на добрые двадцать сантиметров. Чувство необъяснимого восторга овладело Спасским.
“Господи, ради того, что я сейчас испытал, стоит жить”, — подумал Андрей и, как подкошенный, рухнул в воду.
Прохладные струи Абакана сомкнулись над головой юноши и остудили выжженные в душе слова клятвы.
Спасский прозрел будущее. То, что было спрятано за пеленой тумана, открылось вдруг и стало ясным и прозрачным. Воля сжалась в кулак и пробила брешь в стене непонимания. Заплакала утренней росой душа, почувствовав, на что себя обрекает. Андрей ужаснулся от того, что увидел. Все те же беспросветный мрак и пустота, о которых он раньше подозревал, но все же надеялся на лучшее. Теперь он знал, что никакого светлого “завтра” нет и не будет. Есть лишь “черная дыра”, в которую засасывает тлеющие угли звезд. Туда, в эту бездну, наслаивающимся комом скатывается все живое… Можно сойти с ума от отчаяния.
Спасский встряхнул головой и отогнал видение. Ликование перешло в апатию: теперь он понимал, что ничего не добьется. Потом апатия переросла в депрессию, и мельком увиденный рай стал представляться турникетом перед входом в ад; а те немногие, кто, веря в ренессанс человечества, распространяют жетоны на входе, — самыми страшными лицемерами. Сдавило виски, и жизнь показалась такой дурацкой штукой, что на сознании самопроизвольно накернилась мысль о самоубийстве.
“Нет альтернативы. Что бы ни делал — а на все один конец, — подумал он и горько улыбнулся. — Нет, убивать себя не стану. Нельзя впадать в крайности. У вечности не существует только белого или только черного. Цвета перемешаны. Черный при соединении с белым, красным, желтым, фиолетовым, синим, голубым — дает черный; но Бог исключил его из радуги. Цвет тьмы нельзя использовать, не надо даже думать о том, что он есть. Сила черного проявляется только тогда, когда мы вводим его в свою палитру: на холсте жизни ему подвластно закрасить все. Стоит лишь усомниться в непрочном по структуре белом цвете, и черный уже достаточно силен, а при употреблении — всемогущ”, — подумал Андрей.
— Эй, сатана! — воскликнул Спасский. — Ты же сейчас где-то поблизости трешься?.. С прискорбием должен отметить, что ты всего лишь тень, отбрасываемая Господом. Безусловно: большая тень. Это из-за того, что Бог большой. Когда в следующий раз решишь ко мне приблизиться, придумай что-нибудь пострашней…
27
— Спас, я сэкономил! Эти конкретно поистратились, а у меня почти все “бабки” целы и невредимы. Куда сгружать продукты? — спросил Митька.
Санька, Брынза и Антон покатились со смеху, заметив недоумение, промелькнувшее в глазах Андрея.
— Скоропорт — в холодильник, остальное — под навес. Давайте-ка я вам помогу. Устали ведь, наверное, — сказал Андрей.
— На славу погуляем, — заметил Митька, сгружая колбасу в холодильник. — А все благодаря тебе. Правильно замыслил.
— Ничего особенного. Мы еще и не такими делами воротить будем.
— Спас, а зачем тебе это надо? — спросил Брынза, сооружая из консервов египетские пирамиды.
Санька с видом всезнайки опередил брата:
— Проще простого: затем, блин.
— Как это так? — удивился Брынза.
— Так это так, — улыбнувшись, ответил Санька.
— Молодцом, пацаны, — похвалил Андрей. — А тебе, Митька, финансистом быть. Как там говорится: экономика должна быть экономной — кажется?
— Красавчик, базара нет. Стибрил консервы и в ус не дует, — вырвалось у Брынзы.
Санька, Митька и Антон переглянулись. Они забыли предупредить Брынзу, что при Андрее нельзя распространяться о темных делишках. Что-то сейчас будет?..
Спасский “не разочаровал”. Под его яростным взглядом, обозревающим всех вместе и каждого в отдельности, стали опускаться головы виноватых. Парни почувствовали приближение бури.
Но буря оттягивалась. Спасский вдруг начал улыбаться, и это не предвещало ничего хорошего. Митька струхнул: он теперь ни сном, ни духом не знал, что будет дальше, потому что от городского можно ожидать чего угодно.
— Деньги придется вернуть, — сказал Андрей.
— Ты чё, рехнулся? Это же статья! Меня посадят, к чертовой матери! Ты этого хочешь? — с расширенными глазами произнес Митька.
— Андрюха, зачем так жестко? Ну, лоханулся парень, своровал немного, больше не будет. Не будешь же, Митька? — воскликнул Брынза, чувствуя за собой вину.
— Не буду. Я же для общего блага, для всех старался.
— Если не будешь, ехать надо тем более. А пойдешь в отказ — я отправлюсь один, чтобы твоя “экономия” не обернулась для нас в будущем серьезными потерями. Ничто не проходит бесследно. Честную игру надо вести. Иначе свалится на нас какая-нибудь гадость в самое неподходящее время, а ты и не задумаешься над тем, что она шлейфом за нами тянулась, на хвосте сидела, ждала момента, чтобы шарахнуть по голове как можно больнее. И запомни на всю жизнь, что честную игру мы ведем только для самих себя, и тогда можно не бояться ударов судьбы в спину.
— Это гон, бред какой-то, — сказал Забелин.
— Это — правда. Независимо от того, хотим мы ее признавать или нет, она существует. Давай, Митька, грязные деньги, и я поехал. Для меня они уже не представляют никакой ценности.
— Ладно, я с тобой, пропади все пропадом!
— Определился?
— Окончательно и бесповоротно. Хотя знаю, что ты меня конкретно под монастырь подведешь.
— Значит, так, — сказал Спасский. — Если есть желание, можете поехать с нами, но пообещайте, что останетесь сторонними наблюдателями там.
Парни дали согласие.
На своем веку центральный рынок видел всякое, но принимать под своей крышей раскаявшихся воров ему не приходилось. Четыре парня внимательно следили за пальцем Белова, который указывал то на одного, то на другого продавца из числа ворковавших с клиентами.
— Может, не надо? — спросил Белов.
— Надо! — отрезал Андрей. — Сейчас мы будем отмывать деньги, — он похлопал Митьку по плечу и рассмеялся, чтобы снять напряжение у товарищей. — Ну, ты даешь! Бомбануть такое количество людей, “снять урожай” с прожженных торгашей — это какой же талант надо иметь? Я бы не смог…
— Чё веселишься? Нашел время для смеха. Что я бабе скажу, если вдруг вас схватят? — спросил Санька, побелев, как полотно.
— Скажешь, что брату твоему деревня наскучила, и он рванул домой… Да, кстати. Зарезервируйте на нас с Митькой два VIP-места в клубе. Я так ждал этого дня. И еще: если что, то Митька на неделю поехал ко мне погостить…
— Ну чё, пошли? — уныло произнес Белов.
— Да, пора. Гильотина ждет своих жертв.
За прилавком стояла женщина лет сорока. Увидев в подошедших парнях потенциальных покупателей, она превратилась в само благодушие.
— Сколько здесь взял? — спросил Андрей.
— Три кильки в томате и две тушенки, — ответил Белов.
— Что-то не так, мальчики? — спросила продавщица.
— Да… Мы — воры, — отрешенно ответил Андрей, пробежав глазами по ценникам и пытаясь сосчитать сумму, на которую было украдено.
— Не поняла…
— Что тут непонятного? Мы у вас пять банок консервов стащили. Возьмите деньги, сдачи не надо, — сказал Андрей, подавая продавщице сотню. — Да, дешевые у вас консервы. Стыдно, Митька, стыдно.
— От производителя, — прошептала удивленная продавщица, проводив взглядом парней.
— А здесь сколько брал? — спросил Андрей, остановившись у очередного прилавка.
— Штук пять. Или восемь?..
“СЭС”, — опустилось все внутри у парня, совсем недавно открывшего свое дело, а потому решившего скупить просроченные консервы по бросовой цене для быстрой раскрутки.
— Значит, округляем до десяти, — заявил Андрей.
— Возьмите, пожалуйста. Я не знаю, как правильно это делается, но вы же мне расскажете? — срывающимся голосом произнес парень и протянул две сотни. — Это мой дневной заработок. Больше нет.
Митька не понял, за кого их приняли, но в роль все-таки вошел:
— Давай-давай. И больше так не делай, а то придем еще. Развелись тут, понимаешь. Народ обманывают. Не рынок, а балаган какой-то.
— Митя, верни деньги, — делая акцент на каждом слове, произнес Андрей. — По-хорошему.
— Хорошо. И запомни… Как там тебя?
— Игорь, — ответил продавец.
— Так вот, Игорек. Мы мзду не берем, нам за державу обидно, — сказал Митька и аж растрогался, какие они со Спасом молодцы, что выставили государственную службу в порядочном свете. — Ты, парень, вот что… Мы тебе сейчас спонсорскую помощь окажем. Субсидию, короче, малому предпринимательству дадим. То есть — тебе. Помни добро, крохобор, а то в следующий раз грешков не скостим.
Они пошли дальше. Митьку стала забавлять опасная игра, а Андрей был сосредоточен, так как цель, которую он преследовал, не имела ничего общего с тем, чем они сейчас занимались. Он, по своему обыкновению, глядел на годы вперед. Он должен стать своим среди обнищавших, не верящих ни в Бога, ни в черта деревенских, в горе, в радости — везде. И сейчас он не деньги возвращал, а показывал своим друзьям, что даже ради них, ради дружбы не поступится принципами, готов страдать за несовершенное им злодеяние, но с дороги не сойдет и смотреть на их проступки спокойно не станет. Ни в мелочах, ни в крупных делах они потом не посмеют усомниться в нем…
— Что хотели, мальчики?.. Полный ассортимент. Выбирайте, что на вас глядит, — сказала озорная продавщица.
— Возьмите деньги за украденный товар, — произнес Андрей.
— Берите, берите, не стесняйтесь, — поддакнул Митька.
— Это когда вы успели? — на удивление сразу поверила продавщица.
— Наш пострел везде поспел. Простите, если сможете, — сказал Андрей и отошел от прилавка, сгорая от стыда.
Митька потупил глаза.
— Может, просто забыли заплатить? Всякое в жизни бывает, — подбодрила Белова продавщица, почему-то почувствовав себя виноватой, увидев, как потускнел и замялся перед ней парень, который еще несколько минут назад смотрел забиякой.
— Да мы… Да я… В общем… — промямлил Митька и позорно сиганул в толпу, проклиная себя за то, что согласился поехать на рынок.
— Кому мы еще долги не отдали? — спросил Андрей, когда отыскал в толпе растерянного друга.
— Вон тем, — показал тот. — Спас, может, не надо напрямую “бабло” отдавать? Подсунем втихаря и сделаем ноги. Не нравится мне все это.
— Хочешь заднюю скорость включить?.. До конца — так до конца!
— Сам не знаешь, чего добиваешься! — с раздражением произнес Белов и буром пошел к прилавку.
Два азербайджанца, размахивая руками, на тарабарском языке что-то доказывали друг другу, когда в привычную для русского уха перебранку вмешался Митька:
— Что опять не поделили, черные? — грозно начал он. — Всю страну оккупировали! Удружил Андрюха. Перед этими свиньями извиняться?.. Что притихли, свиноты? Не любите, когда с вами вот так? — Белов сорвался на крик. — Эй, Спас! Где ты там, черт тебя подери? Подползай сюда, я ведь этих ублюдков тоже…
Бронебойный удар в переносицу отнес Белова метра на три от того места, где он произнес свои последние слова.
— Наших бьют! — закричал Митька.
И был услышан. Два огромных мужика, разделывающие поблизости мясо, подошли к истекающему кровью парню.
— Эти тебя? — спросил один из них, махнув рукой в сторону рассвирепевших азербайджанцев.
— Они, суки! — ответил Митька и высморкался кровью.
— Давно я на них зуб точил, щас мы их разделаем, — злобно прошипел второй мясник.
Его прищуренные глаза, отнесенные один от другого, казалось, на два километра, едва были заметны под нависающей скалой лба. Весь облик представлял собой если не свирепую решимость, то непроходимую тупость точно. В каменном веке он наверняка бы стал вождем, потому что топором владел отменно. Более того — топор ему шел, как идет какой-нибудь женщине со вкусом подобранное платье. Он не просто разрубал туши, он любил их разрубать, а значит, правильно выбрал профессию и находится на своем месте… Мясник-профессионал, поигрывая мускулами, неторопливым шагом направился к азербайджанцам.
Слух о том, что ненавистные азеры ни за что обидели русского парня, мгновенно разнесся по рынку. Азербайджанскую диаспору, оттяпывающую львиную долю прибыли у местных торгашей, в городе не переваривали. Прыгая через прилавки, мужики побежали на помощь двум мясникам, которые пока в драку не ввязывались, ожидая подкрепления. Соотношение сил “два против четырнадцати” быстро изменилось на “двадцать семь против четырнадцати”. В выражениях противоборствующие стороны не стеснялись, но понять друг друга уже не могли, потому что объятые страхом инородцы перешли на родной язык и потеряли способность воспринимать речь чужой для них земли. Конфликт нарастал.
“Боже, я посеял межнациональную рознь. Я опять во всем виноват. Никудышный я человек”, — думал подавленный Андрей, не желая слышать, как с каждой секундой усиливались возгласы:
— Убирайтесь к черту, черномазые!..
Дикая мысль осенила Андрея, и он улыбнулся. Растолкав мужиков, он прорвался к Белову, на которого уже никто не обращал внимания, и сквозь зубы процедил:
— После того, что ты только что натворил, попробуй еще чего-нибудь вякнуть… А сейчас смотри, на что я вынужден пойти, чтобы перекрыть твое безмозглое поведение.
Не дожидаясь ответа от Митьки, Спасский, работая локтями, приблизился к азербайджанцу, нанесшему Белову удар. Зловещий крик, вырвавшийся из Андрея, привлек к себе внимание:
— Чего ждем, мужики?! Россия для русских! Бей их! Мы, активисты русского национального единства, давно призываем народ объединиться против черномазых!
— Фашисты… Фашисты… — понеслось со всех сторон.
— Кто там сказал — “фашисты”? Не стесняйтесь! Я вижу, что вы уже готовы присоединиться к нам! Изгоним иностранцев с нашей территории! Сотрем эту мразь в порошок! Пошли вон с наших рубежей!.. — закричал Андрей и плюнул в лицо злополучному азербайджанцу.
— Мы тебе не ровня, молокосос, — услышал Спасский прокуренный бас сзади и заполучил сильнейший толчок в спину.
“Нашлись люди”, — подумал он, распластавшись на полу. Загудело от встряски тело, грызла обида за несправедливое страдание, но миссия еще не была закончена, Спасский сел и зарычал:
— Тот, кто меня толкнул, — ренегат! Таких перво-наперво уничтожать будем!
— За такие слова… Не ожидал я, что страна, победившая фашизм, породит выблюдков навроде тебя! — прогрохотал все тот же бас, и Андрей почувствовал удар ногой в бок.
— На себя посмотри, урод, — выдавил из себя Спасский, понимая, что своими словами окончательно восстанавливает общественное мнение против себя.
Так и произошло. Замелькали перед носом кирзовые сапоги, подключились туфли самых разных размеров и стали выколачивать из тела парня нацистскую заразу. Ни один стон не вырвался из груди Спасского, ни один мускул не дрогнул на разбитом лице. Из глаз у него потекли слезы, и мужики подумали, что он плачет от боли, но тут была совсем другая причина, о которой догадался разве что только Белов.
— Убийцы! Нелюди! Такого человека загубили! Уматывайте отсюда, куски ворвани! — сквозь затемненное сознание узнал Андрей голос Забелина. — Прости, Спас! Мы не видели, что тебя бьют. Мы на входе…
Очнулся Андрей в обезьяннике и долго не мог определить, где находится.
— Спас, как себя чувствуешь? — спросил Антон с соседних нар.
— Превосходно… А как мы здесь оказались?
— А как, по-твоему, попадают в КПЗ? — вопросом на вопрос ответил Забелин. — Мелкое хулиганство, которое, по словам торгашей, спровоцировали мы… Митька на допросе у ментов, дает показания.
— А Санька где?
— Санька уже, наверное, в деревне. Я ему сказал, чтобы драпал со всех ног. Какой резон, если бы мы все здесь оказались?
— А Брынза?
— Вон, на полу дрыхнет. Он час назад у ментов был. Сказал, что бьют сносно, терпеть можно. Он им ничего не сказал.
— А что он должен был сказать?
— Да фиг его знает. Что-то, значит, должен… Ты мне вот что скажи, Спас. Какого черта ты из себя фашиста корчил? Какой, к чертовой матери, из тебя фашист?
— Судя по тому, как ломит тело, превосходный. Станиславский бы поверил.
— Что еще за Станиславский? — спросил Забелин.
— Да так, деятель один. А если серьезно, то я рад, что так все вышло. Могло быть и хуже.
— Что может быть хуже? Сидим в “телевизоре”, ты избит, вечером нас хватятся, праздник пропустим. Может, еще чего добавить? — занервничал Забелин.
— Сидим за дело, я в прекрасной форме, почти все долги отдали, не допустили бойни, и утром, ну, максимум в обед, нас выпустят, — отчеканил Спасский и расхохотался.
Проснулся Брынза и подсел к парням. Продрав глаза, заметил:
— Зашибись жизня. Когда все смеются, ты, Спас, мрачнее тучи сидишь. А сейчас плакать надо, а ты ржешь. Что к чему?
В камеру заглянул мент:
— Спасский, на выход!
— Тронете его, я вас по одному выцеплю, — сказал Забелин в потолок, как будто ни к кому конкретно не обращался.
Но мент принял сказанное на свой счет и на всякий случай пустил в ход дубинку…
— Фамилия, имя, отчество? — придерживаясь установленного порядка, спросил дежурный офицер, заполнявший какие-то бумаги.
— Эта информация засекречена, товарищ старший лейтенант.
— Я с тобой шутки шутить не намерен. Отвечай на поставленные вопросы, — равнодушно продолжил милиционер.
— Я, конечно, могу ответить, но если вам дороги погоны, лучше не спрашивайте. Я — федерал.
— Вон оно что… А я — Майя Плисецкая, — решил позубоскалить старший лейтенант, чтобы развеять скуку.
— Если “Центр” узнает, что вы меня здесь держите, то вы ею станете. Чекисты не любят, когда кто-то вторгается в их дела, — серьезно сказал Спасский.
— Подоборзел народ. Всяких видел, но таких наглых еще не встречал, — развеселился милиционер.
— Тюрьмы не обещаю, но из органов тебя выпрут, лейтенант. Ты мне задание срываешь. И еще. Я тут перед тобой отчитываться не обязан. У тебя два выхода. Первый — позвонить по телефону, который я тебе сейчас дам. В этом случае получишь подтверждение насчет меня и собственноручно поставишь крест на своей карьере. И выход второй…
— Благополучный? — съязвил лейтенант.
— Нет, из-под печки. Ты начинаешь меня раздражать. Завтра утром я и мои товарищи должны быть отпущены. Не для того я учился в академии, чтобы люди, подобные тебе, вставляли мне палки в колеса. А теперь скажи, чтобы меня отвели. Надо выспаться… Вот телефончик.
Андрей взял со стола ручку, достал из кармана купюру достоинством в пятьсот рублей, написал на ней первый пришедший в голову номер и торжественно вручил деньги милиционеру.
— Да ты прирожденный агент ФСБ. А я тебя недооценил, думал: псих какой-то… — пробубнил лейтенант, рассматривая на купюре то ли телефонный номер, то ли остальные цифры.
(Окончание следует).