Стихи
Опубликовано в журнале Сибирские огни, номер 11, 2006
О, как гром сотрясает ночную равнину и лес,
обнажая сиянием молний края небосклона,
и все мнится, что Неба отцовский серебряный пест
вновь пронзает Земли золотое от вечности лоно.
Пробегает по телу планеты могучая дрожь,
и приходят хребты и долины на миг в содроганье.
И струится неистово, пенясь в пространстве, прадождь,
животворный исток и божественный стих мирозданья.
* * *
М. Б.
В пространстве сверкают зарницы
ушедших в забвенье времен.
И вой евразийской волчицы
со всех обступает сторон.
И мир освящается ланью,
летящей над кромкой земли.
И вновь, словно дань мирозданью,
рождаются песни мои.
И светят как будто впервые,
когда наступает гроза,
восточные темные злые
родные мои небеса.
И нежностью грозной согретый,
молюсь я забытым богам.
И словом, как веточкой света,
пытаюсь возжечь фимиам.
И женщина — вечности жрица
приходит на помощь ко мне,
и взгляд евразийской волчицы
звездой полыхает во мгле.
АССИРИЙКА
На площади вокзальной
я замер удивленно,
стрелой стремительного времени
пронзенный.
Она — с державным профилем
царицы горделивой —
прохожим чистила ботинки торопливо.
И тень правителя царей —
Ассаргадона
как будто шевельнулась
во мраке небосклона.
Но очи ассирийки того не замечали,
и щетки, как столетья, в ее руках
мелькали.
НА БЕРЕГУ ОНОНА
Вода в Ононе кажется спокойной.
Но это кажется.
Из глуби вод
какой-то древней силой потаенной
теченье незаметно отдает.
Как будто, снизойдя в земное лоно,
струится в тесном русле небосвод.
И продолженьем берегов Онона
уходят степи в глубь материка,
вздымаясь цепью гор у горизонта
и прах времен свивая в облака.
Я здесь бродил.
Во мне пространство жило,
и вновь из мифа зарождался мир.
И сладостно весь день во рту горчило
от ягод дикой яблони-улир.
КУЛАН
Кулан мой низкорослый
катается в траве
и стряхивает росы
в пахучей синеве.
И мчит опять по Гоби,
как легкий гимн степей,
ямб слышится в галопе,
в рысце — хорей.
Но сам кулан не знает,
что есть аллюр стиха.
Он в беге ощущает
простор и облака.
И вольным телом правит
пустыни вечный зов,
и бег свободный славит
мираж и горизонт.
И искорки мгновений
летят из-под копыт.
И свет поэмы древней
по небесам разлит.
СНОВИДЕНИЕ
Отпив глоток хрустального аршана,
я начал медленно читать стихи.
На миг притихло шумное застолье,
полухмельные взоры обратив ко мне.
А я читал,
нет, не с листа, а наизусть,
степным речитативом,
как сказитель,
что исполняет вечную поэму,
вобравшую в себя мир грез и гроз
ушедших навсегда тысячелетий.
И я почувствовал,
что я слагаю,
свою еще неведомую песню,
и строки сами мне ложатся на уста.
Нет, никогда
такого не было со мной.
Что это — дар прозренья,
вспышка вдохновенья
иль возраста тяжелая печать?
И погружаясь в собственные звуки,
я перестал застолье замечать,
не важно было,
слышит кто-нибудь меня
или не слышит.
Я только видел,
как окно
в полночном доме тихо распахнулось,
как будто веко полусумрачной вселенной
чуть приоткрылось,
и зрачок луны
из чуть прищуренного ока неба
в меня вперился,
и стихи
слились с сияньем лунным
и августовским запахом травы.
И реки,
словно рукава монгольского халата,
тянулись вдоль отрогов гор,
свисая в бездну за чертою горизонта.
А я был там, куда ушли стихи,
во времени растаяли, в пространстве.
И я забыл,
в каком живу столетье,
на птичьем языке пою иль шелест издаю,
иль громом
перекатываюсь в рыжих тучах…
ТРИ ЛИРИЧЕСКИЕ ВАРИАЦИИ
НА ТЕМУ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ
I
Не ведая, в каком тысячелетье,
горит звезда на темном небосклоне.
Но миг прекрасней вечности на свете,
пока снежинка тает на ладони.
II
Я на закате вспомнил о рассвете.
Что может быть нежней любви
нежней на свете?
Я не успел с лица смахнуть слезу,
как целое прошло тысячелетье
III
Знать, не зря нам дарованы встречи,
в том и этом тысячелетье.
Слава богу, что есть мы на свете,
слава богу, еще не вечер.
ТРИ АРОМАТА ВЕЧНОСТИ
I
Евразия,
твое рожденье
помнит лишь полынь.
Полмира покорившая
трава.
II
Луна и солнце —
предки моих предков.
Дым можжевельника
струится предо мною,
сливаясь с небесами.
III
Запах сандаловых четок,
едва уловимый,
разлит по вселенной.
Едва уловимый
в пожаре мгновений.
ЛЕГЕНДА О ЦАНЬЯН ДЖАМЦО,
ДАЛАЙ-ЛАМЕ VI
I
В горах Тибета тает снег.
И оживает вновь легенда:
он бог живой, он человек,
пришедший в мир с душой поэта.
Он оставляет своды храма,
уходит в ночь от всех тайком.
Он первый в мире Далай-лама,
кто дружен с чарой и вином.
И длится миг любви ночной.
И забываются как будто
святые проповеди Будды
от ласки женщины земной.
II
В горах Тибета тает снег.
И у монаха век короткий.
И вновь отчитывают четки
мгновений драгоценных бег.
Но есть в слиянье с женским телом
путь, уводящий в небеса,
как есть на этом свете белом
любимой камень — бирюза.
И есть стихи — все о любви,
и на молитвы не похожи.
И оттого, что мчатся дни,
они становятся дороже.
III
В горах Тибета тает снег.
Не лучше ль в птицу воплотиться
и в небе солнечном кружиться
под вечный грохот горных рек.
Или в степи с номадной ленью
пасти овец и облака,
и вслед за собственною тенью
брести в грядущие века.
И оглянувшись на пути
между сансарой и нирваной
покой и вечность обрести
в земле, как странник безымянный.
ПОЛНОЛУНИЕ
I
Какая в небе полная луна —
ночных равнин восточная царица.
Она на всю вселенную одна,
и свет ее в просторе серебрится.
Быть может, то совсем не лунный свет,
а отражение души вселенной.
Не потому ли мириады лет
струится лунный свет —
благословенный.
Земля, обитель радостей и бед,
где твой пророк возвышенно печальный?
Что истина и вечность? Но в ответ
струится лунный свет — исповедальный.
II
Душевное спокойствие во мне
с ночною совпадает тишиною.
Как призрачно и хрупко бытие,
но есть на свете истина — в покое.
И есть на свете Будда, он — в пространстве,
и речь его струится с вышины.
И ширь ночную осеняют сны
о невозможном и возможном счастье.
И мысли просветленные со дна
моей души встают, чтоб с небом слиться,
покуда светит полная луна —
ночных равнин восточная царица.
III
В полнолунье
как будто замирает мирозданье,
напоминая о нирване.
Как свет луны
улыбка Шакьямуни.
P.S.
Мне сон приснился,
что Велимира Хлебникова
избрали
Председателем Земного шара.
Он принял президентскую присягу,
руку положив
на лотос.