Виталия Пуханова «На закате советской империи»; Владимира Салимона «Краеугольный сад», «Сложносочиненные стихи», «Мы все вокруг давно зарифмовали» и «Внутренний голос»; Геннадия Русакова «Как в детдомах» и «Страна работяг»; Елены Зейферт «Язык» и др . стихи»; Надежды Болтянской «Останутся лишь многоточья…»; Константина Комарова «Не о себе все то, что о себе»; Михаила Корюкова «ничего не осталось от карты мира…»; Игоря Караулова «Не приезжай» и «По техническим причинам»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 9, 2017
О
подборке стихотворений Виталия Пуханова «На закате
советской империи»,
журнал
«Знамя», № 6, 2017 г.
Принято восхищаться авторами, которые
способны придать форму поэтического величия любой малосущественной детали.
Трудно удержаться, чтобы не преклонить колено перед масштабом личности того,
кто, будто отчитываясь перед вселенной, пишет о мытье посуды, вводя в состояние
транса (или же истерии) добрую часть любителей изящной словесности. Сейчас я
говорю о Бродском, благодаря которому современная русская поэтическая речь
обрела новое дыхание, сравнимое с перерождением. Внимание к мелочам достигло
своего апогея, получив неслыханную власть над сознанием авторов и, как
следствие, читателей. Теперь уже мир — это не одно целое, а множество всего, и
каждая из его составляющих равносильна и равнозначна.
«Я больше Пушкина люблю,
Чем Лермонтова», — говорили.
Долгая и повсеместная любовь к Пушкину,
в которой виделось мне уверенное стремление к единобожию, распалась на огромное
количество предметов поклонения. Пока не понимаю, чего в этом больше:
возвращения к язычеству или же обычного желания найти очередного пророка внутри
своей эпохи. Отчетливо ясно только то, что после Бродского с русской поэзией
еще долгое время нельзя будет ничего сделать. Остается просто писать, как это
получается у Виталия Пуханова — автора подборки
стихотворений «На закате советской империи», опубликованной в шестом номере
журнала «Знамя» за 2017 г.
Толпы писателей вмиг исчезли,
Опустели редакции, я даже подумал,
Что все эти люди были сотворены
Из денег, которыми щедро платили
За стихи и прозу на закате советской
империи.
В названии легко угадывается метафора
распада, а вошедшие в подборку стихи лишены какой-либо явной поэтической формы.
Некоторые из них можно было бы отнести к «свободному стиху» (верлибру), когда
бы автор избежал столь демонстративного и частого использования такого
литературного приема, как «лишние» или «необязательные» слова / фразы. Стихи
Виталия Пуханова способны пережить любые искажения,
вплоть до рерайта. Если не трогать смысловую
нагрузку, то они как были стихами Виталия Пуханова,
так ими и останутся. Грубо говоря, истинные поклонники верлибра — знающие цену
словам и верящие в их святость, незаменимость одного слова другим, пусть и
близким по значению, но другим — вряд ли сочтут Виталия Пуханова
за «своего автора», потому что его стихи не вписываются в рамки даже этой,
казалось бы, самой вольнолюбивой формы.
В детстве не хотел идти в театр лялек,
Хотел, чтобы меня отвели в театр кукол,
Но в городе моего детства не было
Театра кукол, был только театр лялек.
О сторонниках силлабо-тонического стиха
говорить не приходится. Там, где должна быть нормальная рифма, можно встретить
лишь ее далекое подобие. Там, где «по всем законам физики», должен быть
устойчивый размер, строчки выделывают размашистые кренделя, отказываясь
попадать в изначально заданный самим автором ритм. Поэтому, в общем-то,
заведомо понятно, что силлабо-тоникам Виталий Пуханов
так же будет чужд.
Черное шитье не пригодилось,
Выцвело, затерлось, износилось,
На чужие нитки расплелось.
Исходя из того, что подобная поэтика не
поддается классическому анализу, ее можно было бы поставить в один ряд с
творческими поисками блаженной Ксении Некрасовой, если бы не абсолютная
противоположность мировоззрения, объяснить которую помогает все тот же
Бродский, стоящий между сказочным прошлым — уходящим в облака, и грубой
реальностью настоящего, будто свалившегося с небес. Бытовые мелочи заполнили
поэтическое пространство, стали определяющими. Мытье посуды, возведенное в
ритуал, по внутреннему наполнению мало чем отличается от ежевечерней молитвы.
Скорее даже превосходит ее, потому что вписывается в перечень дел насущных, без
которых дальнейшее существование рискует потерять былую привлекательность. Вот
и получается, что прошлое наше — это Ксения Некрасова, а настоящее, как
результат обожествления непосредственности и возвеличивания обыденности, —
Виталий Пуханов.
Нелепая затея,
Ничтожные дела:
В далекую Икею
Нас бедность привела.
Мы съели по хот-догу
И помолились Богу.
Именно в такой вывернутой картине мира
возможно появление стихотворения, в котором рассказывается, как Юрий Гагарин по
возвращению из космоса, дабы не портить людям настроения, вынужден лгать,
говоря о том, что никакого Бога не видел. Лгать и мучиться этим. До самой
смерти. И только в последнюю минуту рокового полета Гагарин находит в себе
смелость сказать правду: «Я видел Его!» В этом признании слышится мне первый
звоночек, предвещающий гибель целой империи.
Пали империи, безумие воцерковилось…
Надо отдать должное составителю
подборки, ибо сомневаюсь, что сам автор смог бы так искусно выделить одну
сюжетную линию, собирая и компонуя, в общем-то, разноплановые тексты.
Чувствуется рука хорошего редактора. Некоторые стихи, будь они отдельно — вне
подборки, сошли бы либо за милую любовную лирику, как, допустим, стихотворение
о некрасивой женщине («И видел Бог, та женщина была…») либо за попытку написать
самому себе шутливую эпитафию (стихотворение «Побродил с сумой, сидел под
судом…»). Однако внутри подборки они обретают совершенно иные смыслы. Первое —
метафора отношений между автором и советской империей, а второе — открытая
прямая речь погибшей империи — фактически с того света. То же самое происходит
и со всеми другими стихотворениями. Зависимость от контекста — их отличительная
черта.
На мне халат просторно сшитый,
Мы встретились среди огня,
И ты в костюме химзащиты
Глядела кротко на меня.
Попробуйте поэкспериментировать: сначала
прочитайте подборку в один присест, потом отложите и спустя время перечитайте
еще раз, не акцентируясь на порядке и названии —
медленно, с расстановкой, делая небольшие перерывы между каждым стихотворением.
Впрочем, надо сказать, что
профессионализм редактора нисколько не умаляет заслуг автора.
Побродил с сумой, сидел под судом,
Отлюбил, отболел с умом.
Но последний гвоздь забивал с трудом,
Умирая, достроил дом.
И никто не сказал: «Я пойду с тобой,
Без тебя белый свет не мил».
Мыли в доме пол ключевой водой,
Чтобы больше не приходил.
О подборках стихотворений Владимира Салимона «Краеугольный сад»,
журнал «Дружба народов», № 1, 2017г.,
«Сложносочиненные стихи»,
журнал «Октябрь», № 1, 2017 г.,
«Мы все вокруг давно зарифмовали»,
журнал «Арион»,
№ 1, 2017 г.
и «Внутренний голос»,
журнал «Интерпоэзия»,
№ 2, 2017 г.
Интонация стихотворений Владимира Салимона располагает к беседе. Он будто ищет разговора по
душам, накидывая темы для обсуждений, особенно не углубляясь ни в одну из них,
так, чтобы читатель подхватил понравившуюся и смог самостоятельно развить
стихотворный текст, примерив на себя роль автора / соавтора. Это поэзия
наброска — она столь щедра, сколь чарующе несовершенна, поэтому требует от
читателя максимального доверия и готовности к беседе.
В отличье от музейных экспонатов,
тут можно трогать все, крутить, вертеть…
(«Арион»)
В начале этого года (2017 г.) у
Владимира Салимона вышло четыре толстожурнальных
подборки. Очередность привожу по мере поступления публикаций на портал
«Журнальный зал»: «Дружба народов» (№ 1), «Октябрь» (№ 1), «Арион»
(№ 1), «Интерпоэзия» (№ 2). Для завершения полного
круга не хватает «Нового мира» и «Вестника Европы». Думаю, что в скором времени
подборки стихотворений Владимира Салимона традиционно
появятся и там. Мало кто из ныне пишущих может похвастаться такой же мощной
группой поддержки, готовой защитить автора от профессиональной деформации,
которая выражается в болезненном ощущении невостребованности.
Из приведенной мной очередности видно, какой из журналов стремится быстрее
прийти к читателю, даже несмотря на то, что подобное стремление снижает ажиотаж
вокруг свежих номеров, уменьшает количественный показатель продажи бумажных
экземпляров.
Но мы привыкли ждать подвоха,
и смыслы тонкие искать,
и о соседях думать плохо,
не верить и подозревать.
(«Октябрь»)
Стихи в подборках Владимира Салимона не пересекаются. Он пишет много и быстро —
скоропись чувствуется в технических недостатках: ничем необоснованные
инверсионные выпады, незатейливость рифм, пренебрежение ритмикой и акынский
подход к выбору сюжетов. Впрочем, это нисколько не вредит стихам. Если сравнивать
с публикациями десяти-двадцатилетней давности, заметно, что автор уходит в
многословие (или приходит к нему?).
На склоне лет читая Жюля Верна,
впасть в детство шанс достаточно велик…
(«Дружба народов»)
Основной (сквозной) темой новых
стихотворений можно считать тему «краеугольного сада» — метафора райских кущ.
«Саду» противопоставляется «лес» — метафора ада. Сильнее всего звуки «леса-ада»
слышатся в подборке, опубликованной в журнале «Интерпоэзия»,
а «cада-рая» — в журнале «Дружба народов».
Благоуханный сад напоминал
пристанционный или же пришкольный…
(«Дружба народов»)
Лес как лес — кусты, деревья,
вдоль тропинки — лыжный след,
только прежнего доверья
между нами больше нет.
(«Интерпоэзия»)
Во всем этом есть некая попытка автора
сопоставить места обитания бессмертных душ с пристанищем человека на земле.
Почти философское отношение к смерти. Убежденность в том, что она ничего не
меняет.
Уехали на дачу, а для всех —
как умерли,
жизнь наша после смерти
была такой, что жаловаться грех.
(«Октябрь»)
Тема статична. От стихотворения к
стихотворению не развивается, только набрасываются детали, будто, как я уже
говорил в первом абзаце, автор находится в провокационном ожидании, когда сам
читатель подхватит ее (тему) и дополнит своими личными ощущениями и переживаниями.
Стихам необходим живой отклик.
О, как же Божьих рук творенье
похоже может быть порой
на детское стихотворенье,
где все — лишь вымысел пустой.
(«Октябрь»)
С этого ракурса Владимира Салимона можно сравнить с Диогеном, который блуждает ясным днем
с фонариком в поисках собеседника. Здесь надо уточнить: автор не стремится
эпатировать публику, в отличие от того же Диогена. В данном случае, сравнение
выполняет визуальную функцию, ни в коей мере не затрагивая внутреннего
содержания. Люди-то ему встречаются, но все они обременены другими заботами.
Поэтому, наверное, в стихах Владимира Салимона больше
обращения к природе, птицам, животным. Эти «сущности», если уж не ответят, то
хотя бы выслушают.
Он хочет написать роман в стихах,
но сочинил на пол-листка
вступленье,
когда дремавший у него в ногах
пес выказал известное волненье.
(«Арион»)
По верхушкам берез и осин,
что болтаются, как неживые,
по дорогам, пустым от машин,
скачут птицы и звери лесные.
(«Интерпоэзия»)
Как переходные этапы от «сада» к «лесу»,
звучат срединные подборки: в «Октябре» — социальная встроенность
ограничивается семейным кругом и близкими друзьями, а в «Арионе»
— открытая, на грани ребячества, самоирония, которая скорее возвеличивает
автора в своих собственных глазах, нежели принижает, уподобляясь критическому
анализу поступков.
Казалось бы, зачем ходить друг к другу
двум гениям…
(«Арион»)
Чувства любви и привязанности — величины
постоянные, не меняющиеся под влиянием внешних факторов. Да и самих внешних
факторов практически нет. На события, которые могли бы внести правки в
миропонимание, давно уже выработан иммунитет.
Мы с ней еще до революции
знакомы были, а потом
сошлись согласно Конституции,
и вот, пожалуйста, живем.
(«Интерпоэзия»)
Читателям, желающим услышать трагические
нотки в поэтике Владимира Салимона, лучше читать
новые подборки именно в том порядке, в каком они представлены в «Журнальном
зале», то есть от «Дружбы народов» к «Интерпоэзии»:
сад → лес. Тем, кто рассчитывает увидеть «свет в конце туннеля», я бы
рекомендовал читать их в обратном порядке: лес → сад.
Избыток солнечного света
всю ночь таится в дебрях сада…
(«Дружба народов»)
О подборках стихотворений Геннадия Русакова «Как в детдомах»,
журнал «Знамя», № 5, 2017 г.
и «Страна работяг»,
журнал «Дружба народов», № 7, 2017 г.
Боль никуда не исчезает. Она остается
навсегда. Но в какой-то момент перестает быть опорой и двигательной силой.
Приходится искать новые точки соприкосновения с окружающим пространством, чтобы
окончательно не выпасть из социума, удержаться на плаву, остаться жить. Умом не
понимаешь, зачем тебе это надо. Идешь на ощупь. Животный инстинкт
самосохранения помогает интуиции. Закрываешь глаза и, как широкоформатный
фильм, пересматриваешь снова и снова лучшие годы своей жизни, не желая что-либо
менять в них. Человек так устроен. Сначала он просто вспоминает прошлое, а
потом вспоминает то, как его вспоминал. Мысли раскручиваются по спирали. Каждый
новый виток шире и быстрее.
Моя страна, которой больше нет,
лежит к востоку — прямо и направо.
Туда идти каких-то двадцать лет:
вход со двора, внизу набрать «Держава».
(«Знамя»)
Развал советской империи совпал с
трагедией, случившейся в личной жизни Геннадия Русакова
— умерла жена. Два переломных момента — первый связан с историей отечества, а
второй с его собственной историей — теперь будут неизменно ассоциироваться друг
с другом. Все самое лучшее осталось где-то там, в Советском Союзе. Здесь и
сейчас — вот уже скоро тридцать лет — непрерывное заполнение образовавшейся
пустоты. После выхода в 2003 году книги стихотворений «Разговоры с богом»
(Издательство «Водолей»), за Геннадием Русаковым
закрепилась слава отчаянного певца боли, не чурающегося прямого, почти
языческого, выпада в сторону небес. Что-то было цветаевское в этих
«Разговорах…» — да, да, цветаевская
жесткость на грани жестокости, которую многие почему-то принимают за женскую
истерию. Хорошо еще, что строгость и ясность формы — офицерская выправка стихов
Геннадия Русакова — исключает подобное поверхностное
восприятие.
Убежать бы от сложностей мира,
от его непреложных страстей,
чтобы жить неумело и сиро,
и не ждать ни вестей, ни гостей…
Чтоб один, чтоб никто и не надо.
Чтобы ухал забытый карьер.
Чтобы щит на вратах Цареграда
с лейблом «Сделано в СССР».
(«Дружба народов»)
В этом году (на середину августа 2017
года) вышли две новых толстожурнальных подборки
стихотворений Геннадия Русакова. Одна в пятом номере
«Знамени», а другая в седьмом «Дружбы народов». По названиям, соответственно,
«Как в детдомах» и «Страна работяг». Подборки перекликаются, дополняют друг
друга. Первое, что бросится в глаза, особенно тем, кто когда-то открыл для себя
«Разговоры с богом», это христианское смирение автора. Его интонация очистилась
от гнева. Даже (то и дело проскальзывающее) сожаление об утерянном прошлом
наполнено скорее лирическим очарованием (легкой, незамутненной печалью), чем,
как это было в «Разговорах…», отчаянием и горечью. Бог вырос в глазах автора до
Творца и принят таким, каков он есть. Понимается, что изменения коснулись
только большого мира. На его задворках все тоже, что и было двадцать-тридцать
лет назад, а то и все семьдесят, когда носился беспризорником по стране или,
рыдая по свободе, жил в детдоме.
…как в детдомах, как прежде, как тогда…
(«Знамя»)
И нет на свете ни татьбы, ни злобы.
И никогда не будет, никогда!
(«Дружба народов»)
«Знаменская» подборка кинематографична —
художественно-документальная. Картинки сегодняшнего времени перемежаются
картинками из прошлого. Угадывается желание автора сравнить их, а затем
успокоиться, так и не обнаружив существенных различий. Воспоминания
наслаиваются на мечтания и выдают новую, близкую и понятную реальность, в
которой удобнее существовать. «Дружбанародная»
подборка не лишена умудренной жизненным опытом патетики и сухого анализа. Есть
посвящение и есть эпиграф, что подразумевает реальных собеседников — обращения
к живым и смертным, подобным себе, не подключая к разговору «ясность божьего
лица», хотя его постоянное присутствие не отменяется.
Бледнеет высь творенья Твоего.
Дорога после вторника остыла.
Уснем, Творец. Не надо ничего.
Суди лишь сон. Все остальное было.
(«Знамя»)
Стоп… Вот незадача! Пытаясь
сформулировать особенности каждой подборки (одна кинематографична, а другая —
по-хорошему патетична), зашел в тупик. Еще раз перечитав последний абзац,
подумал: звучит вроде складно и все по делу — точнее не скажешь, но, если поменять
местами названия журналов, то все останется таким же — складным и точным.
Выкручиваться и править написанное не хочется. Пусть царствует первое
впечатление, которое, как водится, дороже второго. Да и главное в любом случае
прозвучало: Центральным (смыслообразующим) в «знаменской» подборке, судя по
подсказке составителя, можно считать стихотворение «Давай уснем…», цитата из
которого пошла в название. Стихотворение — прямая речь, обращенная к Творцу. В
«дружбанародной» подборке основное стихотворение с
посвящением Александру Переверзину — прямая речь,
обращенная к человеку. Все это очень по-настоящему, без кокетства и
наигранности. Надо бы добавить, что эти качества вообще не свойственны поэтике
Геннадия Русакова. Его открытость — без лукавства. В
ней много от солдатской обязательности и прямолинейности. Тут уж если взялся
быть честным, то будет честным до конца, а если назвался поэтом, то найдет в
себе божий дар встать в один ряд с лучшими.
Герои занимались героизмом.
Злодеи тупо совершали зло.
Благодаря небесным механизмам
и тем, и этим поровну везло.
(«Дружба народов»)
Для смирения и успокоения у Геннадия Русакова вроде бы все есть. Не зная подробностей личной
жизни автора, читатель этих подборок может счесть его за счастливого,
достигшего всего и полностью реализовавшегося — идеальная жизнь идеального
человека, который позволяет себе благочестиво предаваться воспоминаниям, не
заботясь о завтрашнем дне. Но ведь, чтобы казаться таким (или стать),
необходимо было прожить долгую жизнь, полную утрат. Советскую империю вытеснила
империя боли. А боль ведь никогда не проходит. Она остается с человеком
навсегда. Но об этом я уже говорил.
Я дат не помню. Но была Судьба.
Она лишь позже просто бытом стала
(«Дружба народов»)
Еще не все в моей судьбе
произошло согласно списку,
что я накаркал сам себе,
что за стеной, за дверью, близко.
Но глянь, опять над головой
пространство праздничных размеров.
И я по-прежнему живой,
назло прогнозам маловеров.
(«Знамя»)
Геннадия Русакова
часто упоминают внутри различных литературных тусовок и в социальных сетях —
имя на слуху, но почти совсем ничего «основательного» не пишут. В сознании
поэтического сообщества — это значимая, непререкаемая фигура, занимающая особое
место на современном литературном олимпе. Подступиться страшно, а хотелось бы…
О
подборке стихотворений Елены Зейферт «Язык» и др. стихи»,
журнал
«Волга», № 1, 2017 г.
Наслоение метафор выводит поэтическую
речь Елены Зейферт за пределы бытового уровня, при этом тексты остаются
вменяемыми — слова визуализируются, смыслы считываются, ситуации, даже если не
узнаются, то спокойно принимаются. Отсутствует какое-либо взаимодействие с
объективными условиями человеческой жизни. Мир Елены Зейферт развивается
параллельно существующей реальности, стараясь не пересекаться с ней. Он сам по
себе — не наперекор и не в противовес. В этом его отдельность. Не сравнивайте с
болезненной отчужденностью. Стихи бесконфликтны. Темы не затрагивают социальную
проблематику, что в какой-то мере помогает стихотворениям, подобно живым
организмам, адаптироваться в современной литературной среде, избежав давления
общего эволюционного процесса.
этот звуковой пейзаж
рождается внутри арки между ребрами
гиганта
В основе поэтики Елены Зейферт лежит
изучение (применительно к слову «поэтика» можно сказать, что в основе лежит
«воспевание») природы языка — естественно созданной человеком знаковой системы.
Достаточно характерная для нее подборка стихотворений вышла в первом номере
журнала «Волга» (2017 г.). Журнал «Волга» славен публикациями лабораторных
работ со словом, поэтому стихи Елены хорошо встраиваются в его концепцию.
Называется подборка «Язык» и др. стихи» — первое слово взято в кавычки, скорее
всего, для того, чтобы не вводить читателя в заблуждение, будто в подборке
рассказывается об органе вкуса. Хотя, на мой взгляд, что с кавычками, что без —
название в любом случае воспринимается двояко. Именно в этой двоякости мне
видится особенный интерес.
сколько золота и серебра в бронзе языка!
Многозначность метафор Елены Зейферт
позволяет интерпретировать стихи, вытаскивая наружу их скрытую эротическую
составляющую, бьющую в саму суть взаимоотношений между мужчиной и женщиной, где
получение сексуального удовольствия непрерывно связано с деторождением —
продолжением рода. Подобная система ценностей лежит в основе популяции
человека, имеет древние корни.
как плод я выносила воздух
и вынула его из своего бессонного уха
окликнув первичным именем
а н н а
Взять, к примеру, заглавное
стихотворение (первое в подборке) «Язык», в котором посредством метафор
описывается появление на свет звука / слова. Описание включает в себя образный
ряд, перекликающийся с первым сексуальным влечением, самим половым актом,
зачатием, беременностью и рождением ребенка. А вот во втором стихотворении «parisium» считывается заключительный этап взросления,
становления личности этого ребенка — формирование культуры, которая находится в
прямой зависимости от среды обитания — языка, речи. Мальчик, ставший мужчиной,
предстает «рослым Лувром», который опускается на колено перед женщиной-цветком.
рослый лувр
опустился на колено
перед цветком
выросшим между плитками на мостовой
Способы тематического раскрытия не
лишены манерности, которая с одной стороны защищает стихотворные тексты,
маскируя их под окружающий мир, а с другой стороны — подставляет под удар,
взывая к инстинктам. Некоторые образы невозможно читать без подростковой
ухмылки. Забываешь об уроках сдержанности. Сущность лезет наружу. Показательно
последнее стихотворение и строки, где мужской взгляд сравнивается с «влажным
каштаном» — ярко выраженный фаллический символ, который усиливается упоминанием
лошадей — символом женского вожделения:
я влекома к
лугам
где пасутся темно-гнедые лошади твоих
радужек
диковинные сентябрьские лошади
выточенные из влажного каштана
Поначалу даже не понимаешь, что взгляд,
к которому влечет лирическую героиню Елены Зейферт — это ничто иное как сама
поэтическая (или просто человеческая) речь.
зерна
моего зрения
кормят
разбежавшихся птенцов
которых так хочется собрать с твоей
детской верхней губы
и мягкой поросли подбородка
и вернуть в гнездо языка
Такие стихи уже мало кто делает. Норовят
назвать все своим именем и ждут восторженных аплодисментов поклонников, вкупе с
грамотой «за проявленную смелость» от старших товарищей. Но смелость как раз в
другом — обратном, в том, чем занимается Елена Зейферт.
О
подборках стихотворений Надежды Болтянской «Останутся
лишь многоточья…», журнал «Нева», № 8, 2017 г.,
Константина
Комарова «Не о себе все то, что о себе»,
журнал
«Урал», № 7, 2017 г.
и
Михаила Корюкова «ничего не осталось от карты мира…»,
журнал
«Волга», № 7-8, 2017 г.
Обращает на себя внимание первая на
портале «Журнальный зал» посмертная публикация подборки стихотворений Надежды Болтянской («Нева», № 8, 2017 г.) — автора, чье имя стояло
в стороне от современного литературного процесса. Скромная жизнь, незамеченная
смерть. Предисловие к подборке с символичным названием «Останутся лишь
многоточья…» написала Анастасия Ермакова. Это тишайшие стихи, атмосферные,
простые и ясные. Кристально чистый образный ряд — вневременной, без примеси
актуальности. Авторский голос ровен, без надрыва — так женщина покоряется
мужчине, узнавая в нем носителя своей судьбы. Не безропотность, но мудрость и
осознание власти над ним. Умение властью пользоваться. По структуре стихи
Надежды Болтянской можно отнести к самоценной
переработке опыта символистов и встраивание этого опыта в систему координат
«тихой лирики».
Прости, что не забыла
Твою беду,
Моей беды больней.
Сейчас уже можно говорить о новом витке
интереса к «тихой лирике» (Владимир Соколов), прозвучавшей как противовес
эстрадной поэзии (Евгений Евтушенко), во второй трети прошлого столетия, а
начиная с девяностых годов, снова ушедшей в тень, уступив место эпатажу
(асоциальность, темы сексуальных девиаций), речевым играм (Александр Кабанов) и
публицистике (Дмитрий Быков). Можно говорить, потому что в литературном
пространстве появляются молодые голоса рожденных в период развала советской
империи авторов, которые уверенно развиваются в этом направлении, выступая, под
стать предшественникам, в качестве противовеса нынешней клубной поэзии,
заменившей, в общем-то, эстрадную. Их голоса выделяются даже на фоне гвалта
мускулатурной (чрезмерно мастеровитой, но плоской) сетевой поэзии (вконтактные паблики). Безусловно,
сегодняшняя «тихая лирика» выглядит иначе, поскольку вбирает в себя приметы
времени и не боится востребованных обывателем образных завитушек — борется за
место под солнцем, но все же остается такой же «тихой», обращенной к человеку,
а не к обществу, избегает ролевых забав (автор идентичен лирическому герою) и
не касается малопонятных вселенских проблем.
Другое дело, что кто-то из «новых
тридцатилетних» шел к этому, а кто-то изначально — был таким. Тем, кто шел,
присущ заимствованный из интернет-среды прием каминг-аута
(от coming out of the closet
— букв. «выйти из шкафа», по смыслу «выйти из потемок, открыться») — признание
в том, что все предыдущие годы выдавал себя за другого человека, притворялся не
тем, кем был на самом деле — по сути, скидывание маски. Подобным приемом
пользуется Константин Комаров в стихотворении «Не о себе все то, что о себе…»,
которое вошло в опубликованную журналом «Урал» (№ 7, 2017 г.) одноименную
подборку.
Не о себе все то, что о себе
я говорил — темно и неопрятно.
Этот текст выпирает из подборки своим
откровением, ровно как из всего того, что автор к своему двадцати восьмилетию
уже успел написать. А если выкинуть из стихотворения (или заменить) третью и
четвертую строки первого четверостишия — за натянутую красивость, а так же
третью и четвертую последнего четверостишия — за мещанское «обомлеть», которое,
в данном случае, смахивает на стоящий в общественной бане трон Ивана Грозного,
то можно было бы сказать, что автор написал нечто для своего уровня
совершенное. Впрочем, второе четверостишие тоже кажется лишним, как и первые
две строки третьего. Все остальное просто отлично. Сразу нивелируются (и
прощаются) предыдущие ролевые (имиджевые) стихи, не
имеющие никакого отношения к реальной сущности автора. Его показной дворовый
романтизм (босяцкие стихи), почерпнутый из книжек, забывается. Автор сделал
движение в сторону «тихой лирики», вышел на другой, более сложный уровень, на
котором подражаниями Александру Башлачёву, любовью к
Борису Рыжему и диссертацией о Владимире Маяковском особенно не прикроешься.
Мало размахивать подушкой во время тихого часа в детском саду, стращая одногруппников (статья Константина Комарова «Дорастающие до
Имени», журнал «Нева», № 1, 2016 г.), надо уже начинать что-то писать.
По-тихому.
Выгоднее и самобытнее смотрится подборка
из трех стихотворений Михаила Корюкова (журнал
«Волга», № 7-8, 2017 г.). Надо признаться, что я не сразу «услышал» автора.
Поначалу стихи показались безликими. Первый раз читал «по диагонали»,
просматривая новые публикации, появившиеся на портале «Журнальный зал». Второй
раз читал сквозь сон по рекомендации одного хорошего человека. Время было
позднее. Не пошло. Но вот утром следующего дня, когда голова очистилась от
бытового шума, а восприятию стихов перестало что-либо мешать, они сделали свое
дело — сработали. Я услышал. Это стихи, которые проговариваются про себя, как
все самое ценное, чем нельзя делиться ни с одним человеком, будь то мама, друг,
жена, ребенок. Нельзя делиться ни с кем. Только «про себя». В крайнем случае,
их можно бормотать под нос, когда находишься совершенно один. Почти
прозаическая и в то же время глубоко поэтическая, уравновешенная речь,
записанная без нажима и желания произвести на читателя какой-либо эффект. Неловкие
рифмы (первое и третье стихотворение), будто стесняющиеся самих себя, или такое
же неловкое их отсутствие (второе стихотворение) обезоруживают. Стихи
бесхитростны, как и сама природа, оттого они близки и понятны, но, вот же
парадокс, они (как бы) не произносимы. Я не знаю, каким образом это сделано
автором и почему у меня сложилось именно такое впечатление. Не могу понять.
Несомненная одаренность.
и вот так, без претензий на что-то
большее,
но с общей судьбой и почтовым ящиком,
мы пропустим по рюмочке, словно прошлое
нальем в настоящее.
Это первая толстожурнальная
публикация автора. Основной массив стихотворений находится на вконтактном паблике: «Михаил Корюков (сочинения)». Там же, в открытом доступе, его книга
стихотворений «Место будущего шрама» (предисловие: Андрей Торопов). Не
поленитесь, почитайте.
Ограниченные ремеслом и
самоидентификацией тексты Константина Комарова (основной месседж
стихотворений: «я — поэт»), на мой взгляд, уступают непринужденности и всеобъемлемости поэтики Михаила Корюкова,
которая способна и, главное, готова впитывать в себя (присваивая) разные
стихотворные формы, мысли, темы. На вкус читателя.
О
подборках стихотворений Игоря Караулова «Не
приезжай»,
журнал
«Новый мир», № 2, 2017 г.
и
«По техническим причинам»,
журнал
«Новый берег», № 55, 2017 г.
В позднесоветском
детском фильме «Гостья из будущего» есть занятный персонаж — смотритель
института времени робот Вертер. Успех и шумиха вокруг этой картины пришлись как
раз на период моего полового созревания и, как следствие, увлечение
сентиментальными романами, в число которых входили гётевские «Страдания
молодого Вертера». Два совершенно разных по своей природе персонажа с
одинаковыми именами сливались в моей голове в одно целое. И все-таки было в них
что-то общее, такое трогательное, ранимое. Оба плохо кончили. Но суть не в
этом… В одном из эпизодов «Гостьи…» Вертер предлагает мальчику из середины 80-х
Коле Герасимову провести экскурсию по далекому будущему и посетить состязание
роботов-гитаристов. Коля отказался. А я тогда подумал: было бы здорово
посмотреть на выступление роботов, только вот не гитаристов, а поэтов. Даже
представить себе не мог, что такие появятся уже при моей жизни, и детская мечта
— осуществится. Обезличенная поэзия и поэты, лишенные судьбы (в роковом ее понимании)
— это уже не будущее, а настоящее.
Горят огни библиотеки,
паласа розовый бекон,
как будто бы не в прошлом веке,
а в самом прошлом из веков.
(«Новый Берег»)
Поэтика Игоря Караулова,
если смотреть с точки зрения развития современной литературы, представляет
собой некий процесс перехода — запрограммированное высшим разумом перерождение
человека-поэта в поэта-робота. Уже пройден этап обезличивания. Она безэмоциональна, бесчувственна, максимально публицистична
и, как правило, общедоступна, в крайнем случае, направлена на взбалтывание
подсознания читателя. Даже когда автор пишет о себе, то старается избежать
употребления местоимения первого числа единственного лица. О себе, как о ком-то
другом — характерная особенность поэтики Игоря Караулова.
Осуществить последний этап превращения в поэта-робота пока еще мешает живая
рефлексия человека-неудачника, которую он всячески холит и лелеет внутри себя,
питая аутентичностью обязательно публичного одиночества.
Это как ехать
из Игнатовки в
Сырокожево.
(«Новый мир»)
Две последних подборки стихотворений
Игоря Караулова опубликованы в журналах «Новый мир»
(№ 2, 2017г.) и «Новый берег» (№ 55, 2017 г.). Несмотря на транслируемый снобизм,
«Новый мир» старается подхватывать и обращать внимание читателей на тенденции,
происходящие в текущем литературном процессе, в отличие, допустим, от
совершенно герметичных «Звезды» и «Октября», которые варятся исключительно в
собственном соку. Чуть лучше в этом плане обстоят дела с журналом «Знамя». Но и
там количество «постоянных авторов», традиционно печатающихся из года в год
чуть ли не в номерах с одной и той же цифрой, вызывает улыбку умиления. «Новый
берег», к сожалению, читаю реже. Постараюсь исправить этот недостаток.
Легче стишок написать, чем составить
подборку.
Только и видишь, как жизнь покатилась
под горку
и где-то в долине густеет отечества дым.
Надо дорогу дать молодым,
тыгыдым-тыгыдым.
(«Новый Берег»)
В «новомирскую» подборку Игоря Караулова вошли три длинных стихотворения «Черника»,
«Кукушка» и, соответственно, последнее — давшее название всей публикации — «Не
приезжай». На мой взгляд, подборка рассчитана для восприятия на слух. При
чтении с монитора она будет казаться скучной, однообразной. Ну, может быть, за
исключением третьего стихотворения. Но там интерес вытягивает рифма, которой в
первых двух — нет. Подборке явно не хватает живого интонирования, голоса,
придающего стихотворениям, в зависимости от своей наполненности, недостающий
объем. То есть в устах разных людей эти стихи звучали бы по-разному. Склонен
думать, что автор намеренно добивался подобного эффекта, потому что случайно
такие вещи не происходят — необходима профессиональная работа со словом или
несомненный талант, чтобы, не пользуясь компьютерными технологиями, выдавать
на-гора стихи с мышлением машины.
Все очень зыбко, неопределенно,
надвое сказано и непрочно.
(«Новый мир»)
Подборка в «Новом береге» выглядит
разнообразнее. Стихи, как мне показалось, написаны от имени некоего скучающего
лирического героя, но обращены к самому — Игорю Караулову.
Мммм… Непонятно объяснил? Попробую еще раз, чуть
изящнее: подборка стихов Игоря Караулова написана от
лица исходящего завистью, допустим, Васи Пупкина,
который пишет стихи, адресованные Игорю Караулову.
Вроде получилось. Это совсем не тот разговор с самим собой, который обычно
происходит с авторами в часы творческого расщепления сознания. Тут, скорее,
завуалированное самобичевание. Образ автора, как человека-неудачника, виден, хоть
и спрятан за местоимениями второго и третьего лица.
вы не ахматова
вы не ахматова
ваш сын не будет срока отматывать
ваш муж не будет поставлен к стенке
во дни любовничьей пересменки
а так пожалуй что и ахматова
орлиный профиль и кожа матова
посадка гордая головы
а все же что-то не то
увы
(«Новый берег»)
Разве Никодим Колобков из стихотворения
«Биография» — это не Игорь Караулов? Он самый, вчитайтесь. Поэт из
стихотворения «По техническим причинам», которого ждет, допустим, все тот же
Вася Пупкин — это разве не Игорь Караулов? Он. Старик
из толстого журнала, пишущий «в стиле «ямб» и «хорей» — не он? Он. И Серёга
Есенин из «Юбилейного», и «не ахматова» из «Не она» —
тоже он, Игорь Караулов. Все это одна большая метафора новейших страданий (молодого
Вертера) пожилого Караулова. Думаю, что его имя, в
конечном счете, станет именем нарицательным, благодаря чему перешагнет за порог
следующего столетия.
«Жизнь после смерти существует», —
говорит британский ученый.
(«Новый мир»)
Внутри блогосферы
поэтическая речь развивается быстро. Процесс размножения стихотворных текстов
растет в геометрической прогрессии. Язык упрощается, мельчает — слов становится
больше, но каждое из них по отдельности — меньше того смысла, из которого оно
вышло. Буквальность вытесняет многозначительность. И все-таки… я хочу оказаться
в будущем и посмотреть на состязание роботов-поэтов. Любопытно, в какую кузницу
текстов превратится нынешний цифровой век русской поэзии. За гибелью одной
империи обязательно последует расцвет другой.
«Ну вот, пожалуй, и все».
(«Новый мир»)