Дмитрия Веденяпина «Стихи шестнадцатого года» (Журнал «Знамя», № 1/2017); Олеси Николаевой «Всерьез и навзрыд» (Журнал «Знамя», № 2/2017); Веры Павловой «Музыка спящему в коме» (Журнал «Знамя», № 3/2017); Петры Калугиной «Бланка вылетит в Касабланку» (Журнал «Знамя», № 4/2017); Шамшада Абдуллаева «Дом бирюзового цвета» (Журнал «Знамя», № 5/2017)
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 7, 2017
ТРИНАДЦАТЬ
О подборке стихотворений Дмитрия Веденяпина «Стихи шестнадцатого года»
Журнал «Знамя», № 1/2017 г.
Всем известная поговорка «встречают по одежке…» работает даже в таких,
казалось бы, незначительных и несущественных случаях, как название подборки
стихотворений в журнале. Искушенный читатель, — потративший не один год жизни
на изучение современного литературного процесса, — пробегая глазами содержание
издания, обычно акцентирует свое внимание на имени автора. Такой читатель
изначально понимает (знает), с чем ему предстоит столкнуться, поэтому делает
осознанный выбор, который напрямую связан с его внутренним состоянием,
готовностью воспринимать стихотворные тексты того или иного автора. То есть имя
автора при выборе, как правило, является основной мотивацией. Название подборки
особой роли не играет.
Но вот ведь какая поразительная штука: просматривая содержание первого номера
журнала «Знамя» (2017 г.), мой взгляд зацепился не за имя хорошо известного
даже за пределами литературного мира автора (Дмитрий Веденяпин), но за
совершенно простое и ненавязчивое название его стихотворной подборки «Стихи
шестнадцатого года». Истину говорят: все гениальное просто. Ведь
вполне себе можно предположить, что автор вообще не зацикливался
на «одежке» — названии, отмахнулся от обязанности называть, спихнув ее на
выпускающего редактора, а тот, недолго думая, озаглавил стихи годом их
написания, смекнув, что «Стихи за 2016 г.» звучит уж совсем банально, а тут —
величественно, почти фундаментально. Не обязательно, что было именно
так. Может, «недолго думал» сам автор, а может и наоборот: «слишком долго
думал», не суть. Мне важно отметить только то, что название могло возникнуть
совершенно случайно. Но какой результат!..
После просмотра содержания невольно отложил в сторону журнал и несколько раз
сначала про себя, а потом вслух повторил: «Стихи шестнадцатого года… стихи
шестнадцатого года…» Зловещее сочетание звуков отбросило мысли к событиям
столетней давности. Несмотря на то, что поэма Александра Блока «Двенадцать»
была написана двумя годами позже и о событиях 17-го, в голове нарисовались
именно ее образы — таким был первый ассоциативный ряд, возникший на фоне шума
от произнесенных мной слов: стихи шестнадцатого года.
Я почти физически почувствовал присутствие рядом всего, что было там упомянуто,
начиная с ветра и заканчивая венчиком, вплоть до запаха женских чулок, в
которых героиня поэмы Катька прятала / хранила
бумажные деньги того времени — керенки. Каково же было мое удивление, когда,
принявшись читать подборку, я то и дело улавливал в ней блоковские
мотивы: болезненную тревогу перед грядущими событиями: разрушение до оснований,
«мировой пожар» со всеми его уличными самосудами, разбоями, убийствами.
Тревогу, постепенно перерастающую в безумие, потому и такую желанную,
воспринимаемую как первое робкое вступление оркестра народной души.
В поэме — двенадцать песен, в подборке Дмитрия Веденяпина — тринадцать
стихотворений. Поставленная Блоком точка в конце поэмы — после первого и
единственного упоминания Сына Божьего — делает его — Сына Божьего — главным
персонажем произведения, тогда как автор подборки, по сути, продлевает эту
точку и посвящает «своему богу» последнее тринадцатое стихотворение целиком.
Этакий эффект многоточия, снимающий с «персонажа» ответственность / значимость
главного героя. На этом разница между поэмой и подборкой не заканчивается,
скорее, она как раз только и начинается.
Получив новый ключ (тринадцатое стихотворение) к прочтению подборки, начинаю
понимать, что Веденяпин не вторит Блоку, но вступает с ним в диалог, который
иначе как спором не назовешь. «Последний герой» у него — это не Иисус Христос,
а светозарный бог Аполлон, покровитель искусств. Бог Веденяпина (в традициях
древнегреческой мифологии слово «бог» написано с маленькой буквы) никого никуда
не ведет, он ходит сам по себе — один: «Тот, светозарный, приближаясь, таял, //
А удаляясь, рос». Спор авторов виден даже на уровне разнополярности
финальных звуков: у Блока «в белом венчике из роз» — агрессивное «з», у Веденяпина «удаляясь, рос» — умиротворяющее «с».
Получив (более) полное представление о подборке, отстроившись от первой
ассоциации с поэмой «Двенадцать», перечитываю стихи заново. Теперь на первый
план выходят мотивы чистого, не затрагивающего социальную тематику, искусства,
основной целью которого является настоящая, действительная красота и уверенная
романтизация обыденности. Метафизический идеализм, будто на время
позаимствованный из поздних стихотворений Афанасия Фета, наполняет создаваемый
Веденяпиным мир, стараясь вытеснить из него роковую тревожность Блока.
Две равные по силе стихии сталкиваются. Автор подборки, существуя чуть в
стороне от точки столкновения, вернее, над ней, с любопытством наблюдает за
происходящим. Он может принимать в зависимости от сиюминутного настроения ту
или иную сторону, может не делать этого. Безусловно и
постоянно только одно: ни та, ни другая стихия не захватит его полностью. Даже
на какое-то мгновение. Автор всегда будет находиться вне происходящих по его
велению событий, оставаясь собой.
И в завершении: доведя мысль до абсурда, соединяя несоединимое — начало
рецензии и ее конец — так, чтобы по лицу читателя скользнула улыбка, можно
добавить, что «стихи шестнадцатого года» мог написать и сам Шестнадцатый
год. В этом контексте, дата написания становится именем нарицательным.
ПОТОМУ ЧТО ВСЕ ПОНЯТНО
О подборке стихотворений Олеси Николаевой «Всерьез и навзрыд»
Журнал «Знамя», № 2/2017 г.
Желание автора казаться современным снижает градус подачи (и наполнения)
литературного материала. Мало того, тексты быстро устаревают, что делает их
проходными, а значит, малоинтересными. Это оборотная сторона погони за модными
течениями. На мой взгляд, трендовость — тот порок,
бороться с которым могли бы наши «толстые журналы», но, к сожалению, даже они
сдают позиции. Эстетика социальных сетей захлестывает публикации. Сиюминутность
и необязательность, никак не выходящая за рамки «статуса в интернете». Поэтому,
когда, листая журнал, попадаешь на островок «незамутненной поэзии», радуешься,
как ребенок. Таких островков во втором номере «Знамени» за 2017 год несколько.
Не буду говорить обо всех. Формат рецензии не позволяет «растекаться по древу».
Расскажу только о своих впечатлениях от подборки стихотворений Олеси Николаевой
«Всерьез и навзрыд».
Мало у кого нынче получается разговор с вечностью на равных. Обычно авторы,
затрагивая вневременные темы, впадают в избыточный пафос или грешат заумью,
пытаясь оригинальничать, — читать настолько невозможно, что становится стыдно,
то ли за свою необразованность, то ли за их вычурную безумность, по сути, кривляние. А поскольку образование все-таки маломальское
имеется, то только и остается, что обижаться на них и жалеть о впустую
потраченном времени. Так вот, у Олеси Николаевой получается этот разговор. Она
понятна и при всем при этом самостоятельна (самостильна),
не похожа на других.
Сюжеты стихотворений объединены названием подборки «Всерьез и навзрыд» — то, о
чем автор не может говорить спокойно. Стихи лишены исповедальных нот. Олеся
Николаева, скорее, проповедует, чем совершает обряд покаяния, свойственный
исконно русской лирике. Ее поэтическая речь ближе к такому жанру церковной
литературы, как «проповедь». По форме подачи материала видно, что стихи
предполагают не только читателя, но и слушателя, причем не одного, а сразу
нескольких (одномоментно). Однако это не делает ее
«трибуном», как, допустим, Владимира Маяковского. Она
«слишком женщина», чтобы рубить с плеча, быть безапелляционной, прямолинейной,
поэтому, отстаивая свою правоту (позицию), умело пользуется простой и ясной,
как божий день, аргументацией. Не в ее правилах идти напролом. Ей ближе
легкое кокетство и самоирония в качестве не только «основной доказательной
базы», но и «последнего аргумента». Яркий тому пример стихотворение «Ямб» —
заключительное в подборке.
Так о чем автор не может говорить спокойно? О детском страхе
перед буйством природы (ст-ие «Отрок»), о засилье
«грязного реализма» в современной литературе (ст-ие
«Пейзаж»), о праве выбора (ст-ие «Пленник»), о
хрупкости первозданной красоты (ст-ие «Человек»), о
бессмысленности — звучит несколько тавтологично, но
по-другому не получается сказать — экзистенциального одиночества (ст-ие «Ожог»), об унынии (ст-ие
«Травма»), о сдержанности, наверное (ст-ие «Народная
песня»), о потере связей с реальностью (ст-ие
«Театр») и… Последнее девятое уже упоминаемое здесь стихотворение —
«Ямб», как раз о том самом разговоре с вечностью на равных, с которого я начал
свою рецензию.
Безусловно, такие интерпретации могут показаться вам «чрезмерно зауженными»,
дескать, она поэт первой величины и, стало быть, шире. Но мне важно отметить
совсем другое: то, что читая Николаеву, я отчетливо понимаю, о чем она пишет и,
главное, зачем. А еще важнее: я знаю, что она сама понимает все это. Такие вещи
видны даже в отходе от привычной уже традиции, получившей наиболее широкое
распространение в серебряном веке, — лишать стихи названия. Впрочем, там ясно
по каким причинам снимались заголовки. Иначе бы содержания практически всех
поэтических книг были бы переполнены однотипными словами, вроде таких: «тоска»,
«скука», «уныние», «разочарование»…
Если говорить о чисто технических деталях, о так называемом ремесле, то достаточно
упомянуть об отсутствии игры с формой, за которую иные стихотворцы прячут свое
неумение хорошо держаться — свою расхлябанность. То
есть формой Олеся Николаева владеет в совершенстве. Форма с легкостью
подчиняется ей, как и точные рифмы. Размеры стихотворений хрестоматийные.
Словарный запас большой, что позволяет автору обходиться без натужного
выдумывания новых слов, которым грешат все те же «иные». Нет ожидания
аплодисментов после каждого стихотворения. Но есть умолчание вопроса-обращения:
«Уразумели, дети мои?» «Да!» — так и подмывает ответить.
К недостаткам подборки я бы отнес огромное количество восклицательных знаков.
Они создают ненужный фон, мешают восприятию. Там, где существует прямая речь,
восклицательные знаки должны, конечно же, быть. В авторской —
строчки настолько энергичные, что не требуют дополнительных подпорок.
Лучше снижать эмоциональность точкой, чтобы не пугать читателя повышенной
интонацией. Но это мое частное мнение.
В общем, разом подборку не одолеешь. Вернее, прочитать-то прочитаешь, а вот
усвоишь — это вряд ли. Если бы мне представилась такая возможность, я бы
рекомендовал «для неторопливого чтения». Не больше одного стихотворения в день.
Желательно вечером, перед сном. Когда легко думается, спится интереснее. А
думается легко, потому что все понятно.
ЗАЧИН
О подборке стихотворений Веры Павловой «Музыка спящему в коме»
Журнал «Знамя», № 3/2017 г.
Когда-то кто-то из мудрых (писателей) в шутку обронил реплику, дескать, в
литературном ремесле главное — это умение легко и безболезненно преодолевать
барьер первого абзаца. Александр Генис в блистательной «Камасутре книжника»
посвятил целую главу процессу преодоления этого барьера читателем. В поэзии
существует такое понятие, как «лирический зачин», перекочевавший в большую литературу
из народного творчества на правах преемственности. Он определяет эмоциональный
настрой стихотворения и помогает читателю правильно сфокусировать внимание.
Подобная теория зачинов, пускай немного на другом уровне, но все же,
применяется и в системе отбора произведений, которые, по мнению редакции
журнала «Знамя», достойны открывать тот или иной
номер.
К сожалению, третий номер «Знамени» еще не успел прочесть
полностью, но, судя по зачину — подборке стихотворений Веры Павловой «Музыка
спящему в коме», он будет носить личный, почти интимный характер, и все
ключевые публикации, думаю, так или иначе свяжутся в единое целое сквозным
сюжетом, где частная жизнь человека становится общественным достоянием —
литературным фактом.
Для меня Вера Павлова всегда была и уже, наверное, навсегда останется «странным
автором». Она вроде бы в стороне от общего литературного процесса и в то же
время постоянно внутри него. Это ощущение возникает от того, что она сама по
себе литературный процесс. То бишь вот есть один как бы
общий процесс, а есть отдельно идущий процесс имени одного идущего — Веры
Павловой. Они изредка пересекаются на страницах тех же «толстых журналов» или
же на афишах творческих вечеров, но совершенно не влияют друг на друга. Скажу
больше, это влияние может стать губительным для обоих. Сейчас же они —
«достаточно самодостаточны» — и в силу своей
отдельности — стабильны, что меня, как читателя, не может не радовать.
Справедливости ради, стоит отметить: для «Знамени» — это уже многолетняя
традиция начинать хотя бы один раз в год журнал с подборки Веры Павловой. Прямо
как в песне Анны Герман «Один раз в год сады цветут…». Следуя заданной (и пусть
даже придуманной) логике, понимаю, что хотя бы один раз в год журнал уделяет
особое внимание частной жизни классиков и современников. Опять же,
стабильность, в которой нет ничего кроме уверенности в завтрашнем дне. Но
вернусь к новым стихотворениям Веры Павловой.
В эпоху развитого социализма, когда авторам платили построчно, благодаря чему
они могли худо-бедно существовать, Павлова, несмотря на «эсэмэсочность»
стиля, получала бы заработную плату равную тем, кто привык писать длинные
стихотворные тексты, потому что пишет она хоть и коротко, но много. Предметом
ее поэзии становится все, на что падает взгляд, к чему прикасается рука: «любуясь на излете лет / как золотит вечерний свет/ ключи от
дома и машины / в руке любимого мужчины».
Не знаю, страдает ли она от этого дара, подобно тому, как страдал от своего
мифический царь Мидас, превращавший в золото все, до чего дотрагивался — «тайна
сия велика есть», но могу с уверенностью сказать, что
не всякий мужчина-автор смог бы его вынести. Слишком уж много требуется
душевных сил. Да и, своего рода, женское безрассудство на грани детской
непосредственности, как важная составляющая дара, обязательно должна
присутствовать. Ведь мало, в принципе, самого превращения, важно еще и верить в
то, что оно действительно происходит. Верить настолько сильно, чтобы, глядя на
тебя — читая тебя, даже самые неисправимые скептики, по своему обыкновению
ворчащие, дескать, не все золото, что блестит, взяли и поверили в это чудо. Я —
поверил.
Двадцать девять вошедших в подборку миниатюрок,
рассказывают о переживаниях женщины, которая, похоронив мужа, находится перед
нелегким выбором, как правильнее поступить: остаться вечной вдовой, посвятить
себя воспоминаниям, прошлому или же начать жизнь, что называется, с чистого
листа, будущим? Посмотрите, как тонко Вера Павлова сообщает о своем решении:
«Говорит, что пою во сне, / один хороший человек». Вроде бы толком ничего не
сказано, однако — уже все понятно. Но почему-то не ругаешь автора за такой
выбор, наоборот, слегка смущаясь, деликатно киваешь в знак одобрения.
Большинство миниатюр написано в жанре поминальных духовных стихов,
сопровождающих соответствующий семейно-бытовой обряд — от омовения до
захоронения: «…мою друга милого, / хрупкого бунтаря. /
Господи, люби его, / как люблю его я». Так же стихи этого жанра исполняли во
время обедов на третий и сороковой день. Несмотря на религиозный характер,
общехристианские символы и сюжеты, они создавались исключительно «для домашнего
употребления» и опирались на частные истории жизни / смерти. Стоит отметить,
что вся поэзия такого рода, ровно как и стихи подборки
Веры Павловой, очень близки к устному народному творчеству, что, впрочем, никак
не отменяет их внутренней чистоты и гармонии. Примечательно отсутствие литературщины и ее активного антагониста — фамильярщины, которыми авторы частенько наделяют стихи
«приватного» свойства. Все в рамках.
Последнее стихотворение в подборке показалось лишним. Не получилось у меня, как
бы я ни старался, упомянутый там (набивший оскомину) миф об Орфее и Эвридики соединить с общей сюжетной линией. Стихотворение
будто из другого мира, случайно затесавшееся.
МОИ ПЯТЬ КОПЕЕК
О подборке стихотворений Петры Калугиной «Бланка вылетит в Касабланку»
Журнал «Знамя», № 4/2017 г.
Вряд ли кто-то решится оспорить утверждение, что живой отклик на
стихотворные публикации продлевает им — публикациям, а, стало быть, и самим
стихотворениям — жизнь. В наш гиперактивный век,
когда в лавинообразном потоке данных теряется даже информация первой
необходимости, всякое упоминание имени автора работает на привлечение к нему
внимания.
Так же стоит отметить, что читательские интерпретации, зачастую не имеющие
ничего общего с авторским замыслом, если оценивать ситуацию с точки зрения
третьего субъекта — человека, который попадает под влияние этих интерпретаций,
придают стихотворным текстам новый объем.
Если бываете в театрах, то поймете: одно дело просто смотреть спектакль, а
другое — еще и краем глаза наблюдать за реакцией зрителя. Кто-то смеется,
кто-то хмурится, кто-то удивленно открывает рот, а у кого-то показались на
глазах слезы. Полный набор эмоций, каждая из которых становится частью
действия, происходящего на сцене. Здесь эффект наблюдения за наблюдающими
усиливает личную реакцию на исходный (первичный) объект внимания (спектакль) и
добавляет к его значимости свои так называемые «пять копеек».
Вот и я сегодня, внимательно пролистав четвертый номер журнала «Знамя» за 2017
год, решил отдать свои «пять копеек» автору подборки стихотворений «Бланка
вылетит в Касабланку» Петре Калугиной, дабы хоть как-то подпитать
к нему (к ней) интерес. А вы, читая мою рецензию, можете поудобнее устроиться в
кресле и примерить на себя обязанности наблюдающих за наблюдающим.
Имя «Петра Калугина» мне уже попадалось на просторах сайтов со свободной
публикацией. Она из авторов «нового поколения», которые когда-то, лет
пятнадцать назад, начали свое победоносное шествие по сети, и теперь некоторые
из них завоевывают площадки «большой литературы» — страницы толстых журналов. В
середине нулевых Петра привлекала мое внимание ярким (хлестким) стилем письма,
изобретательностью рифм и нестандартным взглядом на поднимаемые в стихотворениях
темы. Не скажу, что она особенно выделялась из общего «им несть числа», но
замечу, что в ней уже тогда чувствовался «потенциально хороший автор», который
способен в скором времени вылезти из болота любительщины — компьютерной «игры в
поэтов»: game в жанре real-time
strategy.
Ее сегодняшняя лирическая героиня, судя по подборке, имеет достаточно типичные
для своего поколения черты. В прошлом — импульсивный ребенок,
вечно ищущий и, что естественно, находящий приключения, а в настоящем —
человек, живущий в плену «незакрытого гештальта»,
социальных условностей, обязательств. Отсутствие драйва тяготит. Но
темпераментная натура компенсирует обыденность стремлений за счет активной
переоценки ценностей. Иногда происходит наложение сохранившихся в памяти
кусочков из жизни на нереализованные в подростковом возрасте фантазии, но чаще
реальные детские страхи выполняют функцию проводника, берущего на себя роль
побудительного импульса. Таким образом, воспоминания становятся необходимым для
(полноценного) творчества «уколом адреналина в самое сердце».
«Но чувство незакрытого гештальта»
— финальный аккорд публикации — по своему внутреннему посылу мог бы
резюмировать почти каждое включенное в подборку стихотворение. Под «незакрытым гештальтом», как я
понимаю, автор подразумевает некие обстоятельства, преграды, которые, под стать
зависшей компьютерной программе, мешают совершению каких-либо действий.
Интересна представленная автором деформация / трансформация этого понятия. Если
в первом стихотворении оно приравнивается к отсутствию признания: «я оказалась
не поэт», то в последнем оно пишется через запятую в одном ряду с набором
физических недомоганий: «Но — кашель, но — мигрень, озноб от сквозняка». Начало
подборки опирается на стихи-воспоминания, ближе к концу стихи касаются
сегодняшнего внутреннего состояния. Явное движение по ниспадающей:
от высокого к обыденному — приземление. Таким же образом это движение видно в
рамках одного стихотворения — «Про судьбу». В нем
«преградой» является дед лирической героини, «отчим отца», который постоянно
прерывал ее детские игры, по сути, приземлял. Сами игры девочки, были сродни демиурговским: она присваивала имена известных ей
«персонажей» живым кроликам, тем самым наделяя их — кроликов — судьбой.
Социальные рамки не ограничивают прямолинейность поэтических высказываний,
однако воздержусь от того, чтобы приписать им эпитет «лобовые» — бьющие в лоб.
Петра Калугина микширует остроту тем оговорками: «Да ведь не было, не было
ничего!», «Эх, ну зачем же я вру, отхожу от правды?» (Ст-ие
«Бойщик Бычков»). Частота употребления оговорок
добавляет ситуациям элементы театральности, в результате чего читатель (по
крайней мере, я — это уж точно) на какой-то момент перестает верить в
реальность воспоминаний. Навязываемый художественный вымысел не так сильно
впечатляет. Но… Неожиданно срабатывает почти на рефлекторном уровне: если автор
много-много раз пишет о том, что он всего лишь дает
волю своим фантазиям, то начинаешь сомневаться: а фантазия ли это?
Не знаю, как закончить свою рецензию. Пусть будет так: мне кажется, стихи Петры
Калугиной заслуживают внимания. А мои скромные «пять копеек» пополнят общую
копилку читательских впечатлений от ее подборки.
ОБОЛОЧКА ИЗ ШЕЛКА
О подборке стихотворений Шамшада Абдуллаева «Дом
бирюзового цвета»
Журнал «Знамя», № 5/2017 г.
Как же легко и непринужденно, можно сказать, изящно, добавляя пышность
природному цветению, вписывается восточный колорит в современную русскую
поэтическую речь, даже ту, которая «поглядывает» в сторону западноевропейской
словесности, пытаясь отмежеваться от своих собственных корней. Да простит меня
читатель за столь щедрое употребление эпитетов, но сегодня, видимо, без этого
не смогу обойтись, как и без поклона в сторону Александра Блока, написавшего
хрестоматийное: «Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы…»
К счастью, самого отмежевания не получается. Происходит скрещивание, дающее
плодородную почву для новых творческих поисков. Еще в юности,
купаясь в пушкинском «Бахчисарайском фонтане», заметил, что внутреннее приятие
двух разнополярных культур (в контексте: Европа и Азия) обогащает язык. Ведь смотрите, какой
получился «крутой замес» у «нашего солнца»: восточная тематика в поэме
байронического толка — это, фактически, благостное столкновение двух прямо
противоположных менталитетов, когда в итоге контрастируют между собой
европейская форма с абсолютно азиатским содержанием. Если двести лет назад
подобное казалось чем-то революционным, то уже спустя каких-то сто лет
«столкновение разных менталитетов» внутри художественных произведений становится
«литературным приемом». Достаточно вспомнить Сергея Есенина и его «Персидские
мотивы», исполненные в духе русских народных песен во время путешествий по
Кавказу и Закавказью. А сейчас-то и подавно: уезжать из стольного града никуда
не надо. Восточные изыски вполне себе встроены в поэтическую речь, которая
описывает современную «Москву кабацкую». «Сам чайханщик с круглыми плечами»
нынче является колоритным персонажем рядом с лирическим героем, который «с
проститутками жарит спирт». И все как будто свое, родное. «Да,
скифы — мы…»
С тем же чувством — «как будто свое, родное» — читал подборку стихотворений
«Дом бирюзового цвета» Шамшада Абдуллаева из Ферганы,
опубликованную в пятом номере журнала «Знамя» за 2017 г. В пресс-листе
номера подборка обозначена как «метафизические верлибры». На мой взгляд,
если бы стихотворения Шамшада были записаны в строчку
— «формат А4» — они смотрелись бы выигрышнее, потому
что высокая образная плотность, присущая им, требует максимально полного
вербального объема, который бы выхватывался из общего текста — без вынужденных
затрат на рассеивающие читательское внимание цезуры — паузы.
Стихотворения Шамшада Абдуллаева сложные для
восприятия, на грани «автописьма». Но за кажущейся
(оправленной восточным колоритом) красивой бессмыслицей проглядывают ясные,
ощутимые мысли. Здесь, скорее, автор страшится быть простым и понятным — это
лишит его силы, — чем хочет быть сложным и туманным. Накручивание слов и
образов похоже на создание нитевидного кокона — оболочки из шелка, которой
окружает себя автор, закрываясь от внешнего мира, спасаясь от него, пытаясь
сохранить свою самость в первоначальном незатронутом виде. Осмысление не только
пугает, но и развращает (разрушает) сознание, поэтому автору столь необходимо
как можно дольше находиться в неведенье. Хотя, конечно же, авторское неведенье
— напускное. Но оно имеет удобное герметичное пространство, которое позволяет
существовать только так, как желает автор, без оглядки на что-либо или
кого-либо.
Фрагментарность сюжетов, будто вырванных из вялотекущего бытия, сродни ярким
сценам из широкоформатного фильма. Стихи Шамшада как
бы предполагают наличие чего-то того, что живет вокруг них. Иногда кажется, что
это и не отдельные стихи вовсе, а небольшие кусочки какой-то одной безразмерной
(эпической) поэмы. Автор всего лишь напоминает (или дразнит?) читателю, что она
— эта поэма — существует, но пока еще он не готов к тому, чтобы чужие глаза
пробегались по ней. Интрига держится и при осознании того, что никакой такой
одной поэмы нет — держится за счет подачи художественного материала, которая
(как раз) определяет особенность абдуллаевской
поэтики: изощренная кинематографичность (широкие
планы, долгий кадр, монументальность посыла) при раскрытии совершенно
земных и близких всем тем.
Стихи Шамшада Абдуллаева — это один из тех случаев,
когда мне, как читателю, не стыдно за то, что я чего-то не понимаю в тексте.
Даже третье, — пожалуй, самое легкодоступное из всей подборки, — стихотворение
таит в себе множество разных интерпретаций. Называется оно «Элегия». Начало:
вот, весьма богатый проезжает мимо
на красной машине с откидным верхом, икар,
но спорим на два плевка до трех скамеек
за канавой, спорим,
ему гораздо хуже, чем мне.
Казалось бы, что тут заковыристого? Автор (лирический герой) говорит о том, что проехавшему мимо него «богатому» гораздо хуже, чем ему. Автор (лг) настолько уверен в этом, что готов поспорить. Но… Если можно принять, допустим, за обычный символ роскоши «красную машину с откидным верхом», успокоиться и читать дальше, то спор «на два плевка до трех скамеек» вводит в ступор. Ладно, машина красная… Не страшно и то, что с одинаковым успехом «богатый» мог проехать на черной машине или же проскакать на арабском чистокровном скакуне… Он мог просто пройти мимо — на своих двоих — и ничего бы в стихотворении не изменилось. Но это ведь только в том случае, если мы принимаем «машину» за, как я писал выше, обычный символ роскоши. А вдруг это не символ роскоши, а что-то другое? Плюс ко всему плевки эти со скамейками… Почему именно два плевка? Почему именно три скамейки? Тут еще и приклеенное к «богатому», будто походя оброненное, слово «икар», которое тащит за собой древнегреческий миф, такой же, надо сказать, неоднозначный. Теперь уже думаешь: «богатому» хуже, потому что он поднимается к солнцу (по-советски тянется к светлому будущему, к знаниям, ко всему новому) или же просто «заигрался», не послушал отца Дедала, предал традиции? Выбрал действенность — полет, несущий за собой смерть, вместо земной жизни созерцателя? Много вопросов. Еще больше интерпретирующих ответов.
В общем, валяюсь, бывает, ночью
на земле и разглядываю перед сном
дерево напротив — тополь рассекает во тьме
вертикальное отверстие, в котором сам тотчас тонет
Читателю ни в коем случае нельзя разматывать этот кокон, делать построчные анализы, разбирать оболочку на составляющие, пытаясь добраться до нутра, до сердцевины, до «куколки» автора. Стихи Шамшада Абдуллаева хороши только в том полном и нетронутом виде, в котором они есть. Их первозданная целостность и хрупкость не справится с любым, даже самым нежным и аккуратным, прикосновением. Это такой воистину «Дом бирюзового цвета».