Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2017
Ирина Горюнова, «Небесный
диспетчер»
Красноярск: «Красконтраст», 2016.
Искусство — это чувство; так утверждал один современный художник; и,
возможно, был прав. Художник отливает свою непосредственную эмоцию в формы
избранного искусства, и здесь первенство отдано поэзии: стихи — та материя, где
«царственное Слово» (А. А. Ахматова) наиболее полно отражает чувство и
сопрягает его с мыслью. Та поэзия наиболее счастлива, наиболее жизнеспособна,
где сливаются воедино эмоция, чистая, сильная и искренняя, острая и часто
парадоксальная мысль, утонченная ювелирная звукопись и вереница рельефных, незаемных, уникальных образов.
Такова поэзия Ирины Горюновой.
Новая книга Ирины Горюновой «Небесный диспетчер» —
своеобразное новое открытие поэта, которого в последние годы считали мастером
верлибров, и вот перед нами книга рифмованных стихов, где традиция русской
поэзии, «рифма, звонкая подруга» (А. С. Пушкин) разработана и явлена едва ли не
во всех таинственных и живописных подробностях: читателю есть чему удивиться и
над чем задуматься… Поэзия Ирины Горюновой радует и изумляет прежде всего предельной искренностью, обнаженностью, она вся есть
обнаженный нерв, жизнь на грани, на обрыве, за которым — или ворота в Божьи
чудеса и сияющие небеса, или невероятная трагедия и открытые врата ада. Но
поэту удается не соскользнуть с этой тонкой и острой грани, удержаться, будто
бы у души, как у ангела, и впрямь имеются крылья:
Какие шторма и бури? У нас лишь попутный ветер,
И огонечек греет фонарика сердцевину,
чтоб лучше к тебе летел он.
Когда же настанет утро, а, может, настанет вечер,
Окно распахни навстречу. И нет больше в мире целом
Таких же, как он, безумных, преодолевших преграды,
С горящим нутром и сутью, летящих всему вопреки,
На звук твоего фортепьяно и лучшей твоей сонаты,
Мечтая просто коснуться с любовью твоей руки…
(«Фонарик счастья»)
Нежность — прерогатива поэзии, прерогатива лирики, но у Ирины находятся совсем иные краски для изображения человеческой трагедии — той, которая уже была или еще только будет, той, что предчувствуется, носится в воздухе, как запах грозы, или уже становится воспоминанием, у которого имени нет:
У тебя нет имени для меня, я пока ничто, я пока
целина:
Не целована и не узнана, холодна как монахи в пустыни.
Только сердце бьется мое не так, это только сон или верный знак:
Может, я лишь просто в рулетке приз или прихоть мелкая, иль каприз,
Может, я похмельный с утра синдром, ты случайно коснешься меня бедром,
Пропустив меж пальцами как песок, а потом прострелишь насквозь висок,
Чтоб не мучилась тут, ожидая зря, в разоренном храме у алтаря.
(«Имя»)
Здесь нежность превращается в горечь и иронию, в насмешку над собственным
страданием, и в результате — в суровое безмолвие: молчит мертвый алтарь, и
молчит разоренный храм, а это значит, молчит и Бог, которому герои молились
когда-то вместе — и мы видим, как смерть любви приравнена к подлинной смерти
человека.
В книге звучат мотивы и темы, издавна любимые поэтом — это
цикл «Маат» с просвечивающими в нем, как
драгоценности светятся сквозь толщу воды, то египетскими, то византийскими, то
средневековыми, то шаманскими интонациями; это ночная Москва с ее
обреченностью, огнями фонарей, с ночным полетом и ночными тенями, будоражащими
живую душу, ищущую любви и теряющую любовь; это
излюбленные образы древности Земли — Сфинкс, Жрица, Иродиада,
Ной, торжественность готики, и вот будто ветер отдул шелковый полог, и мы
входим в чертоги христианской мифологии, — но она опять согрета таким личным,
таким сокровенным современным и слишком живым и горячим чувством (а впрочем,
может, так и надо в искусстве — оно не терпит умозрительности!), что далекая Вифлеемская
звезда внезапно становится живой и любящей женской душой — близкой, ныне
живущей, настоящей:
Хочешь, я приду к тебе вся в белом,
Словно Вифлеемская звезда,
И скажу, что душ заледенелых
Не увозят больше поезда
В дальние, далекие маршруты,
В странные неторные пути,
Где проходят медленно минуты,
И на ощупь слепо не пройти?
(«Вифлеемская звезда»)
Дорогого стоит, на самом деле, вот это соединение, сочетание, сопряжение мира дольнего, трехмерного, «натурного» и натурального, и мира горнего, Божественного: ведь эти «…странные неторные пути,/ Где проходят медленно минуты…» — это есть изображение обратной перспективы, как в византийских и русских иконах, изображение мира «по ту сторону» реальности — там, где и вправду навеки сияет нетленная звезда Вифлеема, и к ней века напролет все идут и идут волхвы, странники любви… И совсем уж простыми, безыскусными словами сказана «Молитва» — на мой взгляд, одно из самых пронзительных стихотворений современного поэтического мира, прямо продолжающее традиции и миросозерцание рифмованных молитв и обращений к Богу русской поэзии Золотого и Серебряного веков:
— Ты прости, что я путями
Неприкаянными шла,
Ты прости, что я страстями,
Не подумав, обожгла,
Обожгла, как в печке глину,
Свет непроданной души,
Там теперь одна лучина,
Если хочешь, потуши…
(«Молитва»)
Один из любимых мотивов творческого мира Ирины Горюновой — печальный шут, Пьеро, за символическими кривляниями которого (и здесь уместно вспомнить опять Серебряный век и великого Александра Вертинского) угадываются грандиозные драмы, и комедия дель арте незаметно превращается в шекспировского «Короля Лира». Театрализованность жизни для художника несомненна, он часто прибегает к этой «мегаметафоре» («Весь мир театр, и люди в нем актеры…» — Вильям Шекспир), пользуется ею и Ирина Горюнова — локальная, густая яркость многих ее стихотворений почти сценична, но не успеваем мы обмануться и увлечься «представлением», как котурны тут же сбрасываются, и босиком, беззащитно и сверхоткрыто бежит лирическая героиня в тот мир, что ее не только любит и аплодирует ей, но и бьет больно, а в сердце ее все равно живет ничем не вытравляемая любовь и нежность к нему:
Я зодчий своих видений
И мой мастерок — перо,
Я дочь своих заблуждений —
Несчастный, слепой Пьеро.
(«Я строю воздушные замки…»)
Почему здесь Пьеро слепой? Да, он отождествлен с «Я» лирической героини, между ними поставлен знак равенства. Вспоминается «Лунный Пьеро» Шенберга — он бродит в ночи, как сомнамбула, и да, он слеп, но, как любой слепой, он одновременно и пророк, он видит, он — ясновидящий и яснослышащий. Это музыкальное яснослышание присуще поэзии Ирины Горюновой, а сила изображенного в стихе чувства порой столь велика и неудержима, что поэт свободно живописует прорыв в надмирность, в ту неизвестность, что ожидает нас после всего земного:
Я люблю тебя, дай мне имя,
Без тебя я ничто — бездна,
Без тебя плоть и кровь стынет
И мне тело мое тесно…
(«Я люблю тебя, дай мне имя…»)
Это лирика дерзкая и яркая. Светлая и темная, ночная. Солнечная и звездная. Полная ясной и мужественной мысли и полная страстного безумия. Поэзия Ирины Горюновой, построенная на потрясающих контрастах, дает нам понять великое многообразие мира чувств и поднимает нас до высот истинной мудрости. Это поэзия зрелого человека, знающего цену слову и знающего неповторимый и невозвратимый вкус каждого драгоценного земного мгновения.
Елена КРЮКОВА