Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2017
Сергей Брель — поэт, прозаик, публицист, сценарист. Кандидат филологических наук. Родился в 1970 году в Москве. Преподает в школе № 179 при МИИО.
* * *
Как Достоевский в Старой
Руссе,
не позволяй себе забыться,
врага завидев, люто струсить,
менять то лозунги, то лица,
ловить в чужом пиру похмелье,
служенью сделаться работой,
холодным быть в любви и вере
и мудрость заменить — остротой,
пусть ты не Данте и не Ленин
(иных величие раздавит),
пусть мало сделал, — тем не менее,
ты руки опускать не в праве
перед предательством и ложью,
иезуита речью гладкой;
и меч не вынимать из ножен,
хоть кровь пролить грешно и гадко
всегда, каким бы ни был повод, —
удел богов — над схваткой реять —
и воронья. Хоть так не ново —
пасть за бесплотную идею.
Скачи, как яростный идальго,
на помощь истине избитой,
и будет смех твоей медалью
всех рассудительных и сытых.
Беги от тьмы, как Ломоносов,
в столицу или в глушь-болото,
пока проклятые вопросы
с ножом стоят за поворотом;
и будет твой погост заброшен
вдали от царских ельцин-центров,
где наконец оставив ношу,
уйдешь, не взяв за труд и цента.
2016
* * *
Чехов поехал на Сахалин.
Чехову ясно, что дело — дрянь:
климат проклятый неумолим,
бедность и дикость, куда ни глянь, —
но вышибается клином клин.
Это край света, России край.
Белый туман — соляная взвесь;
ближе — Япония и Китай,
чем двух столиц суета и спесь.
Светлые дни здесь пересчитай,
доктор, по пальцам. И плюнь на все.
Но неустанно — строка к строке —
пишет историю ссыльных сел
с каторжным солнцем накоротке.
Эту страну — не в этюд Басё.
Доктор, к чему нам вишневый сад —
ведь все равно под топор пойдет?
Пусть для кого-то милей фасад
родины и журавлей полет
в небе. Но нету — пути назад.
Сифилис. Вечная мерзлота.
Хмурый конвой. Самовар простыл.
Но все задумано неспроста —
не понадеешься здесь на тыл;
некуда убежать с поста.
Верно: писатель. Но прежде — врач, —
сколько клистиров еще, бинтов,
марли, карболки и неудач!
И не увидеть, поди, плодов.
Будем трудиться. А нервы — прячь.
Чехов вернется, чтоб умереть,
выпив шампанского. Все — к чертям.
А Сахалина сырая сеть
к русским пристанет навек лаптям.
Но и за гробом мы будем — петь.
2016
* * *
1.
А. Л.
Ты помнишь, как Толедо пустовал
и нас с тобой в себе замуровал?
И Тахо пел и мимо пробегал,
а мы любили, спрятаны в века?
Ты помнишь инквизицию, инфант?
и этот дон… Хуан или Иван?
То мы с тобой коверкали латынь,
я был придворным, фрейлиною ты,
а может, оба — дети голытьбы,
не знавшие спасенья от судьбы.
Когда мы вспоминаем, то страшней
спускаться с каждым шагом в чрево дней.
Ты помнишь судей, сумрак, Алькасар,
святых в соборе, ведьм и чудеса?
И неужели видеть мы вольны
самих себя сквозь тридцать три войны?
За толщей Альп и Пиренейских гор
мы пели — помнишь? — или только хор
церковный слышен в недрах этих стен,
и мы навечно остаемся тем,
кем были? Или все же смысл
в перемещенье тел, эпох и чисел
откроется? Когда-нибудь, в Толе-
до…
Лето то — уже не на Земле.
2.
Тахо сонный, Тахо черный,
город лежебок.
В этой кузнице ученой
лишь Эль Греко — бог.
Спят ворчливые испанки,
полон пансион;
а когда-то рвали танки
каменистый склон.
Только в толще фиолета —
лунная лоза
поднимает на Толедо
детские глаза.
Если hablas castellano,
оставайся тут,
от маслин созвездий пьяный,
что не предадут.
Пусть за стенами измена,
бешенство коррид,
Тахо сонный, Тахо пенный
все тебе простит.
2004-2005
* * *
Прости нас, Николай Угодник,
за наш средневековый раж,
(что с каждым годом лишь бесплодней),
что нам свободу дал алкаш,
за то, что на словах — вояки,
но братьев всюду предаем,
пустые воспеваем враки,
давно поросшие быльем,
что равно ваучер и Кришну
прославим, чтоб к любым мощам
припасть, пока посты престижны
и кормчий веру завещал,
что с «Мерседесом» и айфоном
мы в Царство Божие войти
хотим, пока течет с амвона
одобренный микрокредит.
…а может, мы, Угодник, ищем
любой надежды, хоть худой,
на всесоюзном пепелище
клонясь пред новою Ордой;
наверно, Бога прогневили,
кто враг не зная, а кто друг…
За нас молите, Джугашвили,
Аллан Чумак и Чингачгук!
И что еще осталось пастве,
на жвачку променявшей рай?
Так не отказывай в лекарстве,
о, Мирликийский Николай!
2017
* * *
Под ветром ураганным раздавленное лето,
Заглохшие трамваи, промокшие штиблеты,
деревья штабелями… так клены ненадежны!..
так тополя опасны! …и шум листвы подножной,
и хруст ветвей на фоне чернильной тучи в чаще
унылых небоскребов, от страха замолчавших.
Снег на цветах сирени, каштана свечи в лужах
под жертвенным закатом, встающим над Калужской.
Под чахлыми зонтами бежим, бежим в подземку,
на потепленье нету надежды — невезенье!
И парк Культуры вымер, где вырвалось на волю
арктическое иго без капли алкоголя,
где солнце на качелях из света в тьму упало
и светофора челюсть свела зимы усталость.
Терпи, июнь мой бедный, мой перекресток куцый,
рви ясеня заплаты, ведь все мы в Божей Руце.
Пускай терзают крыши порывы — мира норов
становится яснее, желающий простора,
ломающий все планы, плюющий на порядок.
Мы — пешки в этой драме под вездесущим взглядом
того, кто создал бурю, каштан и липы клейкий
листок, и том Шекспира, забытый на скамейке.
2017
* * *
Это Москва Саврасова,
пьяная и нескучная,
с галками и салазками,
вечно озябшим кучером,
с дворником хмурым, булошной
(как говорили дедушки),
прекраснодушным юношей,
в разных науках сведущим.
Это Москва печальная,
праздная и рабочая,
там, где градоначальников
ждут от бомбистов почести,
там, где соборы строятся
и миллионы копятся,
рубят березки к Троице
щедро и дышит вольницей
небо обетованное
с вечно зеленым Пушкиным.
Эта Москва с атлантами,
грантами и старушками, —
кажется, вся исчерпана,
но сочиняют набело —
каждого века зеркало.
Сколько святых здесь запило,
сколько погибло замыслов,
сколько ошибок сделано!
Сколько любви и зависти,
ангелов или демонов…
* * *
Приехать в Петербург и жить в чужой квартире, где умер человек и в
сахарнице моль,
тяжелые ключи поют, подобно лире, в кармане рюкзака и на балансе — ноль.
Подняться из метро, где все еще — жетоны, к голодным голубям;
привычный дождь
застать,
смотреть на облака из серого картона, записывая сны в промокшую тетрадь;
пройти сто площадей, чтоб никого не встретить, но лица
вспоминать и узнавать черты
родные там, где соль пропитывает ветер, где через борт волна перехлестнет, а
рты
атлантов залепить метель еще успеет, боясь вернуться в дом, где тапочки стоят,
а человека — нет, и все твои трофеи — консервный нож, ночник, корзина для
белья.
Разъехались друзья, обиды затерялись в шкафу из ДСП,
имперский сгинул шик;
приехать в Петербург и там читать Гиляя — «Москву и
москвичей», пока горит ночник;
и только та придет, с кем встретиться не чаешь, пока твоя печаль над Лиговкой
летит,
когда сгорят дотла полжизни за плечами, а то, что предстоит, не видишь впереди…
С.-Петербург, ул. Софьи Ковалевской
ОДИНОЧЕСТВО
Бесконечное или короткое —
не прикрыть его грубость ничем,
не медийною славой, ни водкою —
всем, что ценят элиты и чернь.
Одиночество может быть крошечным,
но аорту за миг разорвать,
к ночи гостем явиться непрошенным,
захватить твой очаг и кровать
и под видом подруги беседовать,
даже душу тебе изольет,
лижет ноги собакою преданной,
но отравлен любви его мед;
необузданной мучает ревностью
и соперниц изводит шутя,
только дай ему волю — смиренному
до поры — и очнешься в сетях.
Но иначе — поэту и воину
не познать высоты неземной,
выбирают его лишь достойные,
знают цену пророк и святой;
ни гордиться нельзя, ни разменивать
на букет благодатей иных…
Одиночество Блока и Ленина,
Дон Кихота — затворника книг;
одиночество Бога над бездною
и Христа в Гефсиманском саду,
драгоценное и бесполезное
и написанное на роду
может карюю стать, может истиной,
мерой образов всех и свобод;
что не сможет убить — то очистит нас.
Человек — одиночества плод.
МАТИЛЬДА
Разве одной балерине дано
столько страстей разбудить?
Мы в черно-белом блуждаем кино,
вот Арлекина мелькнет домино
кафешантанная прыть.
Мы заблудились, и наш броневик
мажет, увы, в молоко.
Вырви, вития, свой грешный язык! —
слышишь в толпе истерический крик? —
гибель так недалеко.
Море эмоций — ни капельки чувств,
совести, чести, ума…
Словно на тройке взбесившейся мчусь
к пропасти новых дворцов и лачуг;
ставит Кшесинская мат
времени. Нечего больше делить —
все поделили до нас.
Мы отступаем. Когда же Фили?
Нас на мякине опять провели,
выставив няш напоказ.
Нам золотое сулили руно,
словно блесну — окуньку.
Спите, Матильда, в России темно!
«Состав прибывает на станцию Дно.
Кто-то просил кипятку?»
2017, Москва-Казань
* * *
Есть вещи, что нам выжить помогали,
когда помочь никто уже не смог,
пускай предметы кажутся врагами
в домах, где торжествует хор тревог.
Люблю я лампы робкое мерцанье,
в облезшей краске хлипкий ободок;
мне хорошо с вещами-мудрецами,
хотя с людьми бываю я жесток.
Когда и треть пройдешь, и половину,
а может, и три четверти пути,
как перерезать с прошлым пуповину,
пока обоих ад не проглотил?
А ведь у древних было это в моде —
обожествлять обычнейший ухват,
диван столетний пестовать, как орден,
а мы живем, не чувствуя утрат,
когда весь мир по-новому трепещет,
стремится ввысь и мчится от винта…
Да, я порой предпочитаю вещи
земные — всем возвышенным мечтам
и вновь готов, как Плюшкин, среди хлама
унылого блеск истины искать,
пусть гекатомбы требует реклама
и держит гаджет дуло у виска,
а может, сам прогресс мне целит в сердце
с презрительной ухмылкой. Но вокруг
застыли вы, мои единоверцы,
отринувшие роль покорных слуг.
2015 — 2017