Игорь Царёв, «Любя и веря вопреки»; Евгений Лесин, «В философском автозаке»; Дмитрий Мурзин, «Бенгальская вода»; Александр Бугров, «Стихотворения»; Янис Грантс, «Конъюнктивит»; Юрий Михайличенко, «Горб»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2016
Игорь Царёв, «Любя и веря вопреки»
М.: «Авторская книга», 2014
Он был журналистом и писал стихи. О Царёве я узнал только тогда, когда о нем
хором заговорили после его смерти (которая случилась весной 2013 года, прямо в
редакции «Российской газеты»). Что ж, обычная история: большим поэтом объявляют
человека под впечатлением его неожиданного ухода. Вот издана книга в пятьсот
страниц. По-моему, подобрано все наследие — что нужно публиковать и что не
нужно. Увы, толстая книга — для поэта большое испытание: за средними,
проходными стихотворениями не всегда заметишь хорошие и
замечательные — глаз устает, внимание слабеет. Да, хорошие стихи у Царёва есть,
но есть ли замечательные? Боюсь отвечать на этот вопрос. Скажу так: многие из
них уж очень просятся быть напетыми под гитару… чью? цыгана, барда, геолога,
туриста? И того, и другого, и третьего. «Не цыганка ль в темном небе ворожит,/
В лунный бубен бьет, монистами звенит?»…«Стежка дорожная, снежная, санная,/
Вдаль убегает, звеня,/ Где моя милая, нежная самая,/ Ждет не дождется меня»… «В
портовой таверне, смакуя сосиски/ И мутное пиво хлебая
из кружки,/ Хмельному святоше хотелось оттискать/ Сидящую рядом чужую
подружку»… «Где берет свое начало/ Притяжение земли,/ От надежного причала/
Отрывая корабли?»…
В поисках чего-то «своего», «царёвского», без заемной
романтики, без стилизации, листать приходится долго. Вроде бы все и душевно, и
в лад, но уж больно знакомо; эти стихи могли быть сочинены и в 60‑е, и в
70‑е годы прошлого века. «Озеро. Песок. Осока./ Ягод полон туесок./
Прокатилась капля сока/ По щеке наискосок». Ни дать ни
взять народная песня! «Ты меня опои колдовскою травой,/ Милый друг./ Ты меня
удержи, сохрани от разлук,/ Милый друг»… На сегодняшний день такая стилистика
достаточно поистрепалась…
Чтобы мои слова были доказательными, придется еще немного процитировать.
«Жизнь — дорога, а память — дорожный мешок./ Но не думай судьбу загадать на года»… «Летит безумный век, как
самый скорый поезд./ Мир глохнет от вранья рекламной
суеты»… «Урок истории все длится,/ Но перемены нет пока»… Или — о наших отцах,
которые «все видели, конечно,/ Но не хотели замечать»… Публицистика, набор
банальностей. Где же голос самого Игоря Царёва? Да вот он, в стихотворении
«Рентгеном звезд просвеченный насквозь…»
Пока в крови гудят колокола,
И небо осыпается стихами,
Пока запотевают зеркала
От моего неверного дыханья,
Почтовой тройкой, вдаль на ямщике
Через заставы, тернии и даты
Горячею слезинкой на щеке
Пусть жизнь упрямо катится куда-то.
Здесь Царёв уходит от гитары, от народной песни, от книжной романтики, от примелькавшихся образов, он словно забывается, захваченный стиховым потоком. Видимо, в таком забвении написано и другое стихотворение:
Ну что, дружок, давай на посошок!
Без глупых слез и неуместных шуток,
За тех, чья жизнь похожа на прыжок
В ночную пустоту без парашюта.
Наполни, Боже, смыслом их полет,
Дай мудрых жен и добрых домочадцев,
Пусть будет мягче к ним «вселенский лед»,
К которому они азартно мчатся.
И если есть небесный бухучет,
Когда оркестр прощальный грянет — кода! —
Пусть будет к ним приветливее черт,
Который ставит крест в графе прихода.
Пророчество? Предчувствие скорого ухода? Но пророчествовать может только настоящий поэт. В первых строках я выразил сомнение по поводу «настоящего поэта». Сейчас поправлюсь: в некоторых, совсем-совсем немногих своих стихах — да, Царёв настоящий поэт.
Евгений Лесин, «В философском автозаке»
М.: Союз писателей Москвы, 2014
У Лесина своя особенность
письма. С первой строки не поймешь: он серьезен? шутит? иронизирует? Читаешь
далее — и все становится понятно: да, он и шутит, и иронизирует — но все
произносит с серьезным выражением лица. Таков его стиль:
язвит, бранится, топает ногами от ярости — но все это игра, шутовство,
балагурство, словно бы овеянная винными парами прямота простого мужика, не
желающего сдерживаться в выражениях: «гады», «паскуда
и стервец», «подлая рожа»… Звучит намеренно пародийно
и вроде бы безобидно, но на самом деле — это способ Лесина говорить о серьезных
вещах — в основном, социального и политического толка; да и способ
существования вообще, — автор из тех, кто просто физически не может не
писать. Бессмысленно упрекать человека в том, что он пишет много, в том, что он
пишет мало; каждый устроен по-своему. Много пишется? — хорошо; будет из чего
выбрать лучшее.
Безупречно следующий классической традиции стихосложения, Евгений Лесин шутливо
сталкивает в своих стихотворениях строки, отсылающие читателя к поэтам
Золотого, Серебряного веков, к советскому периоду и даже к блатному фольклору. И вот, пожалуй, что у Лесина в содержательном смысле самое важное:
иногда мне кажется, что он погружает в мир абсурда, — но лишь я остановливаюсь на этой мысли, как приходит понимание: этот
абсурд — не выдумка, а картина самой что ни на есть зримой действительности, —
то есть абсурда, который нас окружает и с которым мы регулярно сталкиваемся.
Высмеивание абсурда — нежелание Лесина говорить на языке большинства, на языке
градоначальников и политиков.
Книжка заканчивается стихотворением, написанным, видимо, в преддверии 2014
года, неожиданно искренним и даже ностальгическим:
Две тысячи четырнадцать. Неясно
Что ждет нас. Но сегодня, боже свят,
Все как-то уж совсем взрывоопасно,
Почти как сотню лет тому назад.
А я‑то помню: окна без решеток
На первых этажах, ну а ключи
Под ковриком лежали. Хорошо так.
И дворники все были москвичи.
Ужасный век. Ни выдоха, ни вдоха.
А мне невероятно повезло:
У нас была великая эпоха.
В такую жить еще куда ни шло.
Что в нем «лесинского»? Концовка! Как всегда: удивляющая, непредсказуемая, парадоксальная.
Дмитрий Мурзин,
«Бенгальская вода»
М: «Вест-Консалтинг», 2014
Мурзин преобразует прозу в поэзию. То есть скажу точнее: в его художественных замыслах нет ничего поэтического; он даже в одном месте признается: «Мало того, что не пишется./ Не хочется, чтобы писалось». А в чем дело? Вновь и вновь листаю книгу и прихожу к мысли: да ни в чем. Мир у поэта какой-то не такой, лето в нем, на беду, сменяется осенью: «В сентябре, октябре, ноябре/ Человечек особенно смертен»; хочешь заглянуть в себя — находишь одну тоску: «Покопаешься в себе,/ И охота закопать»; задумаешься о нынешнем веке — и вовсе не до красивых поэтических фраз: «Лучше промахнуться на октаву,/ Нежели продаться за монету,/ Повестись на почести и славу», — впрочем, стихотворение начинается так: «Список вписок. Перечень причин./ Выпасть из реестра, из регистра…», — ага, вот они, искусные аллитерации, забота о слове, о звуке; понятно: прозой о своих настроениях рассказывать скучно — стихами куда интересней, даже и горькое остроумие можно проявить, и цитаты из классиков иронически обыграть. Да и тоска из банальной, неплодотворной превращается в высокую, поэтическую; ну просто радость, а не тоска! Эта радость и заставляет меня читать Дмитрия Мурзина, поэта блоко-есенинского склада:
Сумерки крадутся по дворам…
Осень в решете приносит дождь.
И такая сладостная дрожь
По прошедшим летним вечерам. <…>
Осень мне цветные крутит сны
На обычной простыне в горошек.
Хочется быть умным и хорошим
И не просыпаться до весны.
Тем более что зима у Мурзина выступает метафорой
российского неблагополучия: заросшие поля, опустевшие деревни: «Пришла зима в
поля пустые —/ Благая весть с пустых полей./ — Не узнаю тебя, Россия…/ — А ты
налей!». Хмельное зелье — единственное, что может хоть как-то взбодрить
человека на земле, где «ни мужичка нет, ни лошадки,/ И некому торжествовать».
«дерево в степи/ одинокое/ как человек» — этот верлибр
на одной из последних страниц книги не удивляет меня; именно благодаря
душевному одиночеству так сильна гармоническая нота у Мурзина,
стремящегося к предельной простоте и прямоте. «Я устал от твоих изысков»,
обращается он к подруге и просит: «Обмани меня по-простому,/ На каком-нибудь
ровном месте». Говорить «по-простому» желают и сами стихи Дмитрия Мурзина. Хотя… он и сам прибегает к изыскам, иначе не
написал бы, например, таких строк: «Осень желтые носит носки,/ И за шиворот
капает вечность».
Да, поэты — народ непоследовательный. Тем и интересны.
Александр Бугров, «Стихотворения»
М.: «Воймега», 2015
Первая книга Бугрова — «Вид на Волгу» — издана в Костроме в 2000 году. На второй странице, под фотографией автора — его слова: «Реальность, окружающая нас, по сути дела иллюзорна. Если ты не любишь, значит, мир не существует». Как бы хотелось привести здесь несколько строк из той книги, подтверждающих эти замечательные слова! Но речь я сейчас виду о новом сборнике, в котором — стихи, написанные за тридцать лет, а в него не вошло то, что мне особо приглянулось в старом… И здесь я не нашел чего-то важного, запоминающегося… Только — уже знакомая бугровская походка, — подпрыгивающая, летящая; стихотворения-песенки, родившиеся не вдруг, по вдохновению, а как осмысленный итог наблюдений, впечатлений, переживаний — о силе которых можно только догадываться: на каждое стихотворение автор набрасывает легкий покров таинственности и доброго юмора. Дом, сад-огород, уголки старинного волжского города — вот места действия в стихах Бугрова, — в его коротких спектаклях, провинциально-спокойных и обаятельно-простоватых, — и в каждом я слышу голос философа по части простейших житейских вопросов: несуетного, умеющего ценить каждое мгновение, узнавать счастье с е й ч а с, а не потом, по сравнению или воспоминанию:
Полчаса пешком до сада
(Мысли будто сквознячки).
Проредить давно бы надо
И морковь, и кабачки. <…>
Дом родной за поворотом
Перебрался в полутень.
Где он, лучший день?
Да вот он!
Вот он — лучший в жизни день! —
и слышать «звуки, которых не слышит никто»:
Поэт прищурился,
Почуяв вдруг
На главной улице
Нездешний звук.
И в этой музыке
Одна тоска:
Корова в кузове
Грузовика.
Стихи Александра Бугрова — непринужденный монолог, который, может быть, произносится на веранде его дачного дома или во время прогулок по Костроме. И я слушаю. Я люблю Кострому. И не нужно мне от Бугрова никаких «модных течений», никакого «мейнстрима», никаких сочиненных головой сложностей.
Янис
Грантс, «Конъюнктивит»
Кыштым: Евразийский портал «Мегалит», 2015
Самого автора в стихах не видно; они написаны неким лицом, которым автор управляет, подталкивая его то к одному, то к другому сюжету; «лицо» наблюдает, участвует, оценивает, запоминает — и никаких «горестных замет»: все обыгрывается неунывающим голосом человека, сознающего: ко всему нужно относиться как можно проще. Это не легкомыслие, это философия. Автор, по всей видимости, думает, что состроить серьезную мину, возмутиться, оскорбиться — значит «плохо выглядеть», как выглядит, например, неумытый и непричесанный человек с посмятым лицом. Первое же стихотворение с пародийно-презрительным названием «Этот» — изображение гнева, но не сам гнев: театральная маска гнева, энергичная сценка, словно бы разыгранная, чтобы нас посмешить:
куда ты прешь, собака?!
тут очередь никак!!
(вокруг такая слякоть),
а этот — что ни шаг —
вовсю локтями машет.
и хоть бы слово рек!
(вокруг такая каша —
и вдоль, и поперек.)
толпа рычит слепая.
а этот — быть беде! —
по головам ступает
совсем как по воде.
«Поэзия должна быть странной…» Да, прав Давид Самойлов; и Грантс — странен, абсурден (то здесь, то там я вижу хармсовские мотивы), — и всегда по-детски улыбчив, всегда в форме, всегда готов к новым впечатлениям, к сочинению дружеских посвящений. Если поэзия имеет право быть трагической — она имеет право и быть веселой (веселость — обратная сторона горя и печали); можно ли, пребывая в угнетенном состоянии, наблюдать с интересом за летящим по ветру целлофановым кульком (стихотворение «Элегия»)?
о, как никого не сбивает с пути целлофан! —
меня одного за собою влечет к остановке:
по ветру сверкает, как жаба и левиафан,
по солнцу полощется, словно белье на веревке.
<…>
дыряво порхает, как бабочка — неразрешим —
о, мой целлофан — опаленного сердца заплата.
то гибнет всерьез под колесами долгих машин,
то вдруг воскресает, зовет и кружится куда-то.
А вообще скажу так: Янис Грантс — поэт праздника, его стихи — прыжок в невероятное; они подчиняются единственной логике — логике безумия, вырывают нас из тисков обусловленности социумом и бытовых проблем и говорят об обязательности чуда, не привязанного ни к какому времени.
сторож детского сада
у входа наряжает елку.
сторож с глазами синдбада,
в руках — по перепелке.
изо рта наружу рвется,
словно из дракона,
раненое солнце
или голова медузы-горгоны.
развешивает новогодние игрушки
сторож бородатый.
14 августа вообще-то —
такая вот дата.
Юрий Михайличенко, «Горб»
М: «Вест-Консалтинг», 2016
Автор, выпускник Киевского национального университета театра, кино и телевидения, в годы перестройки — активист андеграундной рок-сцены, с 1991 года живет в Барселоне. «Очень симпатичная вышла книжка. Прочитал с удовольствием», — эти слова Алексея Цветкова гордо вынесены на белизну третьей страницы. Его можно понять: книга действительно написана хорошо, естественно и как бы случайно: автор не заботился о литературности, о мастерстве, поэтому в ней много довольно простых рифм и не претендующих на оригинальность мыслей, притом каждое стихотворение выстроено стилистически грамотно и в каждом — легкий юмор автора, не выражающего надежду на то, что жизнь его когда-то изменится к лучшему:
попроще бы быть, попроще
научиться любить а впрочем
мне бы стать знаменателем рощи
мне бы выть на просторе волчьем <…>
жизнь морочит своей морокой
а забот-то — поесть да выпить
все прекрасно в стране далекой
только душу, вот, не насытить
Пожалуй, назову эту книгу мужественной: поэт мало того что не чувствует себя
уютно на чужой земле («приехали/ сначала было холодно/ потом жарко/ потом
никак») — многие его стихотворения написаны перед лицом смерти. Нет, умирать он
не собирается, но неизбежность ухода в мир иной, кратковременность земного пути
он увствует остро — и, пожалуй, свыкается с мыслью,
по крайней мере, «бездумно и красиво умереть/ в борьбе за сладость прожитого
века» — «без боли и без бога в голове».
С Цветковым Михайличенко «связывает» только отсутствие знаков
препинания; ни потока сознания, ни мрачноватого юмора в книжке не найти;
правда, есть усмешка — и даже самоиронический переход
на мотивы в духе Алексея Кольцова («а луна уже почти полная/ почти взрослая,
почти светлая/ а в душе моей кошки разные/ дни тяжелые пью без радости…»).
И еще — есть серьезность, даже боль, выливающиеся в
публицистику, когда автор касается драматических государственных событий («как
больно за Украину/ брат брату стреляет в спину/ и злоба, как волки степью/
лукаво играет со смертью// бомбит отрешенно хаты/ бомбит без вины виноватых…»).
В целом книга оставляет впечатление дневника, который автор вел для себя и для
узкого круга друзей-приятелей, — недаром один из разделов носит название
«Травмы детства» («воспоминательная» часть книги) и
еще того откровенней — «Пьяная лирика». Радость таить трудно; а вот тяжелые
душевные состояния часто нуждаются в сокрытии, — потому и «для узкого
круга». Однако стихотворение — по природе своей вещь беззастенчивая, а потому
переложенные на стихи переживания могут быть открыты для всех, — как,
например, те, что посетили поэта во время бессонницы:
наша жизнь по часам, я встаю чтобы встать
я не спал я не сплю, мне не хочется спать
я считаю назад, каждый шаг — это смерть
понимая что в с е мне уже не успеть
Склонный к депрессии, автор не вовлекает, однако, читателя в свою депрессию, наоборот, обращается к нему: вот, полюбуйтесь, ну что я за человек такой! А читатель, видимо, должен ответить: ну вы и даете! Глубоко погружаетесь, да складно пишете.