Алексей Варламов, «Мысленный волк»; Татьяна Данильянц, «Красный шум»; Джек Лондон, «Мартин Иден»; Уильям Шекспир, «Гамлет, принц Датский»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2016
Алексей Варламов, «Мысленный волк»
М.: «Редакция Елены Шубиной», 2015
Я совершенно счастлив, что мне в руки попала эта книжка. На обложке
изображен то ли человек с волчьим лицом, то ли волк — с человечьим. Название
романа Алексея Варламова очень странное, и тем, кто не знаком со средневековой
схоластической литературой, непонятно происхождение этого термина. Но в романе
Алексей Варламов рассказывает нам, что выражение «мысленный волк» впервые
встречается в произведениях Иоанна Златоуста, и потом, уже в начале ХХ века,
Златоуста цитирует Григорий Распутин, кстати, один из главных героев романа
Алексея Варламова. Сам автор также неоднократно возвращается в своем романе к
тому, что такое мысленный волк, чтобы у читателя не осталось ни малейшего
сомнения в том, что роман должен называться именно так. Мысленный волк — это
агрессивные, бесчеловечные мысли всех людей, собранные воедино. И когда в жизни
страны случаются непростые периоды, а то и катаклизмы, этот мысленный волк, как
вампир, набирает силу — за счет наших с вами мыслей. Есть такой момент в
романе: когда начинается первая мировая война, люди в Петербурге начинают
громить немецкие магазины. Все выступают с анти-германскими
лозунгами. Вот вам характерный пример того, как мысленный волк набирает силу.
Как это страшно, мы с вами почувствовали столетие спустя, совсем недавно, когда
наши российские политики выступали с антиукраинских позиций, и это тоже был
мысленный волк. Раньше мы не могли понять, как происходят гражданские войны,
эту степень озверения вчера еще вполне адекватных людей. Но благодаря тому, что
история развивается по спирали, и романисты четко фиксируют эти движения, мы
теперь хорошо осведомлены, как это происходит.
Роман Алексея Варламова «Мысленный волк» представляет собой две параллельные,
но пересекающиеся линии жизни, две судьбы: Павла Легкобытова,
прототипом которого послужил писатель Михаил Пришвин, и его товарища по охоте
Василия Комиссарова, который тайно сочувствует большевистской партии. Но роман
интересен не только этим. Он интересен также тем, что Алексей Варламов, который
написал серию блестящих биографических романов, вдруг почувствовал, что
повествовать «в лоб» не так убедительно. А вот когда биографии идут не впрямую,
а словно бы по касательной — то получается намного глубже. В романе «Мысленный
волк» есть потрясающие страницы, посвященные Александру Грину. И, может быть,
Грин здесь предстает более выпукло и не музейно, чем в биографическом романе.
То есть Алексей Варламов использует то, что он
разрабатывал для серии ЖЗЛ. И это работает, поскольку люди каким-то
непостижимым образом оказываются связанными друг с другом. Например, писатель
Розанов, который в молодости преподавал в школе, выгоняет из школы будущего
писателя Пришвина. И, если бы Розанов не выгнал мальчика Пришвина из
школы за плохое поведение, последний, может быть, не стал бы замечательным
писателем. Это — один из вариантов судьбы героя. Варламову интересны
вариативность, изломы времени, судьбы в их развитии. Непредсказуемость жизни.
Герой, выгнанный из школы, может примкнуть к какой-нибудь секте, к
революционному движению… Он может даже покончить с собой. Но он, в конце
концов, вопреки всему, становится большим, именитым писателем. Никто не знает —
разве что Господь — куда двинется судьба того или иного человека. И эти
хитросплетения судеб, мне кажется, очень интересны Алексею Варламову как
художнику слова. Я не могу сказать, что какой-то из персонажей «Мысленного
волка» является протагонистом писателя, его alter ego. Это помогает автору быть максимально объективным по
отношению к своим персонажам. Он их не приукрашивает и показывает в них как хорошее, так и дурное. Возможно, Василий Розанов, который в
романе не выведен как персонаж, а лишь проступает в репликах и воспоминаниях
других людей, ближе автору романа по миросозерцанию, чем другие писатели того
времени.
Еще одна мысль проходит через роман. Нельзя сводить понятие «Серебряного века»
исключительно к поэзии. Часто сетуют, что только русская поэзия начала ХХ века
— мирового уровня. А проза, якобы, не дотягивает до поэзии. Алексей Варламов
приложил немало усилий, чтобы опровергнуть эту точку зрения. Для него
Серебряный век — это и философия, и, конечно же, проза. Достаточно посмотреть
на то, какие блестящие люди жили и творили в этот непростой период русской
истории. Действие романа «Мысленный волк» охватывает только четыре года — с
1914 по 1918 гг. Но это, пожалуй, переломный момент в русской истории. Именно в
этот момент и появляется мысленный волк! И однажды он даже материализуется в
романе Алексея Варламова — когда писатель Легкобытов
видит в лесу горящие глаза волка и стреляет в него. Но попадает в девочку Улю — волк иногда способен принимать человеческие обличья.
Мысленного волка невозможно убить. Это какая-то эпидемия агрессии, которая
ширится от человека к человеку. Эпидемию невозможно истребить — ее можно только
постепенно погасить. И, мне кажется, призыв писателя Варламова к нам, ныне
живущим, заключается в том, чтобы, зная уязвимые стороны русского духа, мы, по
возможности, старались их нивелировать, быть менее экзальтированными в радости
и печали. Алексей Варламов, на мой взгляд, «тихий» почвенник, который не
приемлет отклонений в сторону квасного патриотизма или ксенофобии. Это
почвенничество, которое не бьет себя в грудь и не кричит о себе на всех
перекрестках.
Я рассказал вам вкратце о книге Алексея Варламова «Мысленный волк», которую
прочел залпом, с потребностью возвращаться к ней и перечитывать — настолько она
глубинна и интересна.
Татьяна Данильянц,
«Красный шум»
М.: ОГИ, 2012
«Красный шум». Есть что-то скрябинское в названии
книги Татьяны Данильянц. Любая поэтическая работа,
независимо от жанра, зависит от тонкости настройки души. У Татьяны очень
интересные, ни на кого не похожие сочинения. Она просит рецензентов, чтобы они
прекратили называть ее «верлибристом». Так бывает в
жизни творческого человека: устоишься в каком-нибудь качестве, вот в нем тебя и
помнят. Потом, сколько ни меняйся, никто этого не замечает, старательно
эксплуатируя прежний, приклеившийся намертво ярлык. Мне это хорошо знакомо.
Попытаемся обнаружить в книге Татьяны Данильянц
свойства ее нового мышления. «Красный шум», по версии автора — это приливы и
отливы крови, которая пульсирует в организме человека. И в его душе. Прилив
крови помогает мыслителю и поэту увидеть мир по-новому. Это — драйв, это —
прозрение. Здесь Татьяна Даньльянц солидарна с древнегреческим
философом Эмпедоклом из Аграганта.
Сердце питается кровью, прибоем ее и отбоем,
В нем же находится то, что у нас называется мыслью —
Мысль человека есть кровь, что сердце вокруг омывает.
Татьяна Данильянц издает свои книги не часто. Это ее
позиция: писать о том, что для нее действительно важно. Кроме того, она
профессионально путешествует между кинорежиссурой, фотографией, скульптурой и
поэзией. Тем ценнее для нас ее строки.
Поэт — памятник человечеству!
Человеку…
Человечности.
Пафос в стихах Т. Д. преходящ. Чаще всего это просто сильная эмоция с положительным зарядом.
Let’s escape
Андрею
Вот так и проходит
ядрёная громкая жизнь:
вскриками,
всплескиваниями,
заламыванием рук…
Пафос, словом.
………………………….…
И нарекут тебя:
культура…
………………………….…
………………………….…
Зачем?
………………………….…
Ничего не хотеть,
никого не быть должником.
Смотреть мимо…
Смотреть мимо…
Смотреть мимо
………………………….…
(…ГЛАЗ МИМО).
……………..
Mimmo Calogero
Mimmo Calatrava
Mimmo lo Giodice
Momento Mimmo!
……………………….…
Посмотри в сердце:
Там, в самой его глубине
Вызревает огонь…
Смысла?
Смелости?
Силы?
Страданья?
События?
……………………….…
Не имеет значенья.
……………………….…
Важно:
Смотреть в сердцевину
cмотреть неотрывно
смотреть неотрывно
Огня,
Как вызревает
Сердце,
готовое
стать:
Цветом Отцом
Бабочкой Матерью
……………………….…
Силой.
Это очень интересное стихотворение, медитативное, со вкраплениями русско-итальянской билингвы, часто изобретенными словосочетаниями…«Memento mimmo» — мгновенно ребенок! Стихия итальянского языка подхватывает стихию русского. Медитация «перебивает» речь, из-за чего (смотреть неотрывно огня) нарушается согласование слов. И только вернувшись назад, двумя строчками выше, понимаешь, что нужно читать «смотреть в сердцевину огня». Необычный поэт! У Кузмина была «прекрасная ясность», у Татьяны Данильянц — «чистота в чистоте». Жизнь и творчество для Татьяны Данильянц равнозначны и ценны во взаимодействии. Большие тексты автора мыслятся как часть перформанса. Татьяна давно облюбовала себе Венецию, и карнавальное шествие ее стихов завораживает постоянной сменой темпоритма жизни.
Что может быть лучше:
Чистое счастье-платье,
Выложенное на постель утром!
«Говорит и показывает душа» — так называется один из разделов книги. Такая «трансильвания» души свойственна чистым и чутким людям: иные
испугаются говорить из глубины души, станут играть с читателем в прятки.
Татьяна Данильянц — человек с биографией, хотя
каких-то видимых со стороны катаклизмов в ее жизни не происходит. Она училась у
режиссеров Анджея Вайды, Бориса Юхананова. Она постоянно
задает себе вопрос: «Как жить рядом с собой?» — и, кажется, находится в
постоянном процессе поиска ответа…
Вот она — действительно очищает мир, эколог слова. Она порой пишет, как
древние философы-досократики, когда философия еще
была одновременно и поэзией. «Отшелушивая смыслы».
Очень интересны одностишия Татьяны Данильянц. Циклы «На бегу», «Тишайшее». Словно «Мимолетное»
Розанова, они являют собой мгновенные отклики души.
Перформансы, видеопоэзия,
сжатые киносценарии — все это пульсирует у Татьяны Данильянц
новой жизнью, трепетом бытия. Самообновлением.
Джек Лондон, «Мартин Иден»
М.: Эксмо, 2015
Джек Лондон, «Мартин Иден»
М.: АСТ, 2015
Джек Лондон, «Мартин Иден»
М.: Мартин, 2015
Джек Лондон, «Мартин Иден»
М.: Азбука, 2015
«Не к добру людям исполнение их желаний», — предупреждал многомудрый Гераклит. И, чем желание сильнее, тем
неожиданнее и суровее бывает расплата. Я думал об этом, читая
автобиографический роман Джека Лондона «Мартин Иден». Я читал «Мартина Идена»
во второй раз в жизни — и вспоминал подробности своего первого прочтения. Я был
тогда еще подростком, и кто-то из одноклассников подарил мне роман Лондона на
английском языке, очевидно, посчитав, что я уже созрел для чтения на языке
оригинала. Я практически свободно говорил по-английски; не хватало только
словарного запаса. И вот я взялся, со словарем, за чтение «Идена». Я чувствовал
в себе невероятное сродство с героем Джека Лондона. Разница была только в том,
что он вышел из низов общества, а я — из глубокой провинции. Но и ему, и мне,
чтобы стать известным писателем, нужно было преодолеть пропасть.
Как много честолюбия поставил Мартин Иден на Любовь! В любви к Руфи была
заключена вся его жизнь! Подобно тому, как вся жизнь Кощея Бессмертного
покоилась в игле, вся жизнь Идена была заключена в устремлении к прекрасной
Руфи. Словно азартный игрок, он все поставил на эту карту. Остальное было
только средством для достижения мечты. Необходимо было, во что бы то ни стало,
преодолеть интеллектуальную и духовную пропасть между ним и Руфью.
Не будь Мартин Иден ницшеанцем, верящим во всепобеждающую силу талантливых
одиночек, он, может быть, и не взялся бы за такую «сверхчеловеческую» задачу.
Надо понимать, что задача, поставленная перед собой Мартином, была выполнена
только благодаря его феноменальным физическим и умственным способностям. Любой
другой человек, если бы и не потерпел в его ситуации фиаско, пришел бы к цели
на много лет позднее. С другой стороны, как знать, может быть, именно эта
лихорадочная, беспрецедентная работа его, в конце концов, и сгубила. Ему надо
было просто дотянуться до Руфи, встать на один с ней уровень, но он, увлеченный
величием задачи, превзошел не только самого себя, но и планку, которую нужно
было преодолеть. Это и привело его, впоследствии, к внутреннему кризису и
катастрофе.
Мир есть наша воля и наше представление, тонущие в зеркалах воли и
представления остального мира. Можно сказать, Мартина сгубили «ножницы» между
его представлением о себе и представлением о нем
окружающего мира. Он, так долго боровшийся за признание, столько сил положивший
на достижение этого признания, не смог вынести… форму, в которую это запоздалое
признание было облечено. Но, по большому счету, что оскорбительного в том, что
мир устроен так, а не иначе? Ты никто, покуда ты неизвестен,
и ты — все, когда ты знаменит. Хотя неизвестный человек и знаменитый — одно и
то же лицо. Так стоит ли пенять людям на то, что они видят в тебе ничтожество,
пока ты еще не заявил о себе в полный голос? Все великие люди изначально
чувствуют свою силу. Но окружающие им зачастую не верят. Особенно если они,
окружающие, «не видят» человека на этом поприще. И не мудрено: только редкие
счастливцы обретают себя, скажем, на ниве писательства, хотя писать пробуют
практически все люди. Неофиты-нувориши, дерзающие судить других, должны быть
готовы к тому, что тоже могут оказаться судимыми. Несправедливо судимыми.
Я уверен, что Мартин Иден сумел бы вынести все эти нападки стоически. Его
подкосила чрезмерная вера в любовь. Само чувство к Руфи носило, можно сказать,
религиозный характер. И жизнь сбросила богиню с пьедестала. Это в одночасье
обессмыслило всю жизнь Мартина. Надо отметить, что подобные случаи в жизни
нередки, они, можно даже сказать, банальны. Но люди все так же продолжают
грезить, витать в облаках, чтобы однажды с ужасом убедиться в несоответствии
нарисованного в воображении идеала суровой действительности. Руфь, в сущности,
ни в чем не виновата: не может же человек быть виноватым в том, что кто-то
увидел его не таким, каков он есть! Но люди, как правило, не чувствуют этой
гибельной перспективы самообмана, «обреченности» романтических представлений о
любимых. Наоборот, они, как выразился Максимилиан Волошин, хотят, чтобы их
обманули — и чтобы они сами поверили в этот обман. «Тьмы низких истин нам дороже
нас возвышающий обман», — «вторит» Волошину Пушкин.
Но тому, кого «обманули» нечаянно, кто сам невольно обманулся, от этого не
легче. В душе у человека, лишившегося веры, начинает зиять пустота, которую
нечем заполнить. Потому как вера заполняла душу до донышка.
Пока я не прочел биографию Джека Лондона «Моряк в седле», мне было решительно
непонятно, отчего Мартин Иден кончает жизнь самоубийством. Опустошенность,
утрата веры — все это, конечно, кризисные моменты в жизни, которые часто
приводят человека к злоупотреблению алкоголем. Но чтобы покончить с собой — все
равно как-то в это мне не верилось. Наверняка автор оставил в своей биографии
какую-то лакуну, утаил от читателей действительные мотивы своего поступка. Тем
более, что сам Лондон спустя десять лет после
написания автобиографического романа тоже покончил с собой. Значит, он знал
заранее что-то такое, о чем не счел нужным упомянуть в «Мартине Идене»! Скажем,
у Гёте Вертер тоже стреляется, но ведь сам автор не последовал его примеру!
Разгадку я нашел у Ирвинга Стоуна. Оказывается,
несколько раз в году Джека Лондона мучили неконтролируемые приступы уныния, во
время которых он порывался покончить с собой! Джек не солгал. Просто ему было
неудобно писать об этом. Он наверняка надеялся справиться со своими приступами.
Это ведь был человек-Геркулес! Есть такие люди, которые всегда на первых ролях,
за что бы они ни брались. Люди-гладиаторы. Люди, одинаково успешно работающие и
руками, и головой. Люди, сметающие на своем пути всех и вся. Трудоголики с ясно поставленными целями. Такие люди
встречаются не только в романах. Такой была моя мать. Если такие люди любят, их
просто невозможно остановить: сила их любви многократно превосходит то, что
обычные люди подразумевают под словом «любовь». И «убить» такого человека
способно разве что внезапное обессмысливание жизни.
ХХ век ознаменовался просто невероятным количеством самоубийств
среди знаменитых писателей. Навскидку: Джек Лондон, Сергей Есенин,
Владимир Маяковский, Марина Цветаева, Стефан Цвейг, Юкио
Мисима, Эрнест Хемингуэй… Никогда
— ни до, ни после — мир не знал такой эпидемии самоуничтожения «инженеров
человеческих душ». Раньше гибли Вертеры и Свидригайловы
— но их творцы были далеки от того, чтобы поднять на себя руку. О самоубийствах
писателей говорили, что они свели счеты с жизнью «в моменты душевной слабости».
Я уверен, что такое представление в корне неверно. Дело в том, что все эти люди
были отважными жизнелюбами, и в моменты депрессий к смерти их вела все та же
неиссякаемая, неистребимая, нечеловеческая жизненная сила… Особенно хорошо это
показано в «Мартине Идене», где бросившийся в море герой отчаянно
сопротивляется всплытию на поверхность, заставляя себя погружаться все глубже и
глубже…
Но я, пожалуй, зашел слишком далеко в своих исследованиях. Роман Джека
Лондона «Мартин Иден», как и прежде, вызывает в читателях неистребимую жажду
жизни, самоутверждения и самопожертвования. И это — самое ценное. Энергетика
мысли и действия, побуждающая нас творить собственную жизнь.
Уильям Шекспир, «Гамлет, принц
Датский»
Пер. Бориса Пастернака
М.: «Центр книги Рудомино», 2015
Быть иль не быть —
вопрос
иль заклинанье?
Нести свой крест — или срывать цветы?
Когда ты выбираешь недеянье —
Царь мира нерастраченного ты!
Необычное издание трагедии «Гамлет, принц Датский» (1600–1601) Уильяма
Шекспира приурочено к 125-летию со дня рождения Б. Л. Пастернака. Издание
роскошное, подарочное, отпечатанное на мелованной бумаге. Изысканные
иллюстрации М. Федорова открывают каждый из пяти актов пьесы. По-новаторски оформленные (наравне с переплетом), наподобие
театральной сцены с кулисами, они прекрасно сочетаются с одним из лучших
вариантов перевода трагедии, осуществленным Борисом Пастернаком. Подарочное
издание предназначено любителям творчества Шекспира и Пастернака, а также
ценителям искусства книги. Теперь поговорим немного о самой пьесе.
Ситуации, которые предлагает нам жизнь, бывают обманчивыми. Казалось бы,
выведав у Призрака тайну смерти отца, Гамлет получил право на законную месть.
Преступление не должно остаться безнаказанным во имя высшей справедливости. Но
Гамлет — прежде всего человек мыслящий. От размышления до поступка — целый шаг,
и, чтобы его сделать, нужна полная уверенность в правильности своих побуждений.
Гамлет не торопится действовать — но и не раскаивается в своей медлительности.
Какой-нибудь великодушный герой рыцарского романа совершил бы месть немедленно,
не раздумывая — и остался бы доволен собой. Не таков
Гамлет. Он сомневается. Чем выше душевная организация человека, тем крепче в
нем сомнение, тем сильнее в нем дух противоречия. Но ведь именно благодаря
этому сомнению Гамлет не торопится пролить человеческую кровь, пускай это будет
кровь преступника, злодея!
А что если Призрак не прав? Ведь он отошел уже в мир иной, возможно ли, чтобы
память о прошлой жизни по-прежнему осталась при нем? Надо проверить: нигде не
сказано, что призраки всеведущи. И тут на помощь Гамлету приходить Его
Величество Театр, у него появляется возможность сделать гениальную режиссуру —
и, возможно, реализация его режиссерского замысла принесла ему большее
удовлетворение, нежели сама месть в окончательной редакции.
И вот Клавдий в ужасе поспешно уходит с представления. Он чудовищным образом
себя выдал, развеяв, казалось бы, окончательно все сомнения. Чего еще требуется
Гамлету — иди и мсти. Но Гамлет опять медлит. Он уже не сомневается — он просто
не знает, что ему делать с истиной.
А, может быть, Гамлет уже в этот момент сознавал, что месть его наполовину
совершена, притом бескровно. В самом деле, кто мы такие, чтобы брать на себя
право возмездия в этом мире? С другой стороны, зачем его откладывать на потом,
уповая на муки братоубийцы в аду? Пусть он вкусит ад еще в этом мире! Пусть его
постоянно терзает напоминание о содеянном и страх за
свою душу. Пусть он посмотрит на себя со стороны! Возможно, увидев гамлетовскую
«мышеловку» до своего преступления, он бы на него не отважился — духу бы не
хватило. Удивительна сила воздействия искусства!
Понимал ли в этот момент Гамлет, что смерть Клавдия была бы не совсем
полноценной местью? Да, она избавила бы его от душевных мук, но вернуть ему
живого отца она была бы не в силах.
И Гамлет опять медлит. Не потому, что он нерешителен по своей природе. У него
еще есть время на раздумье — и он не торопится делать выбор. В другой раз, прочитав
депешу, которая готовила ему смерть, он ни секунды не раздумывает, как ему
поступить. Он сразу же принимает решение. Наверное, потому, что в данной
ситуации оно представлялось ему единственно возможным. К тому же, здесь,
безусловно, сработал инстинкт самосохранения… И когда
он слышит голос фискала за портьерой, он берет свой кинжал и протыкает ткань,
скрывающую, как ему тогда казалось, ненавистного ему человека…
Меня не покидает ощущение, что здесь что-то не так. Ума и решимости у Гамлета
хватило бы на четверых. Но он все время прислушивается к голосу сердца. Он не
может понять, зачем его пытаются втравить в это
безнадежное дело о престолонаследии, зачем его, пока еще свободного человека,
пытаются лишить права выбора.
«Быть или не быть?» — это для него выбор приоритетности жизненных усилий.
Должны ли мы вмешиваться в то, что до нас натворили наши предки — или,
наоборот, этого делать не следует, ибо наше вмешательство, несмотря на самые
добрые намерения, ничего хорошего, кроме крови, горя и мук нашим ближним, уже
не может принести? Нужна ли миру справедливость, оплаченная такой
дорогой ценой? Стоит ли жизнь человеческая поруганной справедливости?
Вот о чем, на мой взгляд, размышляет принц Датский, у которого, очевидно, знак
Весы по ментальному гороскопу.
«А почему, собственно, я должен мстить? Пусть Призрак дождется своего убийцу в
царстве теней — и сам с ним поступает, как сочтет нужным. Сын не ответствен за
дела отца. Стоп. А как же я? Зачем же тогда я живу? Спать в одном доме с
убийцей? Дожидаться его смерти, чтобы затем занять его престол? Неужели я так и
остановлюсь в полушаге, ограничусь полумерой? А моя мать? Согласиться на этот
брак? Никогда! Но что изменится в мире после моей мести? Ничего. Отца не
вернешь, Дания останется тюрьмой… Быть или не быть?
Наверное, мне пока не под силу привести в гармонию расшатавшийся мир.
Наверное…»
Разумного выбора нет. Гамлет слишком далеко зашел в своих размышлениях.
Аргументы «за» и «против» взаимно уравновесили друг друга — и это свело на нет
его решимость. И тут его вывел из летаргии равновесия голос крови: его просит о
мести родной отец, которого он так любил…