Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2016
Константин Комаров — поэт. Родился в 1988 году в Свердловске. Поэт, литературный критик, литературовед. Выпускник филологического факультета Уральского федерального университета им. Б. Н. Ельцина. Кандидат филологических наук (тема диссертации — «Текстуализация телесности в послереволюционных поэмах В. В. Маяковского). Автор литературно-критических статей в журналах «Новый мир», «Урал», «Вопросы литературы», «Знамя», «Октябрь» и др. Лауреат премии журнала «Урал» за литературную критику (2010). Лонг-листер (2010) и финалист (2013, 2014) премии «Дебют» в номинации «эссеистика». Лонг-листер поэтических премий «Белла» (2014, 2015), «Новый звук» (2014), призер поэтических конкурсов «Критерии свободы» (2014), «Мыслящий тростник» (2014). Участник Форума молодых писателей России и стран СНГ в Липках (2010, 2011, 2012, 2014, 2015). Стихи публиковались в журналах «Звезда», «Урал», «Гвидеон», «Нева», «Новая Юность», «Волга», «Бельские просторы», «День и Ночь», различных сборниках и альманахах, на сетевом портале «Мегалит», в антологии «Современная уральская поэзия» и др. Автор нескольких книг стихов. Участник и лауреат нескольких поэтических фестивалей. Живет и работает в Екатеринбурге.
* * *
Три звездочки на небе в ряд,
как будто над стихом.
Под ними неохота врать
и думать о плохом.
Под ними правильней молчать
и бережно дышать,
и ночи вечную печать,
как пульс, в себе держать.
И молча говорить прости
кому-то никому,
и тихо над собой расти
в божественную тьму.
* * *
Отнестись к стиху как к чиху
или кашлю, например,
словно к спичечному чирку —
то есть к жесту без примет.
Отнестись к стиху как к вздоху,
как к предсонному зевку,
как к обстенному гороху,
к потолочному плевку,
к незатейливому всхлипу,
что взрывает в горле слизь…
Как к преджизненному хрипу —
хорошо бы отнестись.
* * *
По факту своего рожденья
в сем самом смертном из миров —
мы получаем поврежденье,
и каждый сразу нездоров.
И все грядущие изломы
содержит первый тот излом,
когда творим сплошное зло мы,
хуля небесный произвол.
И, восставая из постели,
под неба пылью голубой
мы в день идем, как на последний
и нерешительный, но бой.
Расшиты скатерти канвою,
замешан утренний салат,
ножом из хлебного конвоя
последний вырезан солдат.
И бледно-красные томатцы,
слезливый источая хром,
в рассольном ужасе томятся,
как связка гланд во рту немом.
Но не горит благим предвестьем
над нами светлая звезда,
и подъезжают к нам подъезды,
дрожащие, как поезда.
И вновь по венам невесомым
сквозь мерный так и нервный тик
ползет холодный, невеселый,
наш самый первый в жизни миг.
* * *
Ночь истекает парафином,
и я, в ночной вдавившись наст,
как оператор порнофильма,
которому никто не даст
ни пальмовую ветвь, ни Оскар,
ни Кинотавр — нихрена,
я — застываю у киоска;
во мне крепленого вина
уже полощется литруха,
и в предвкушении второй
я тренирую силу духа
во тьме усталой и сырой
и острым взором злой гадалки
смотрю с истасканной тоской:
могилки всходят, как мигалки,
на зыбкой почве городской.
И, выплюнув окурок в урну
в отместку прошлому старью,
уже стартующему утру
встаю на пятки.
И стою.
* * *
Г. Ш.
По тонкому льду Патриарших
с поэтом Шуваловым мы
идем, и под обувью нашей
лежат вековые сомы.
Бухие идем и лихие,
хрустит ненадежный ледок,
и ноги пока что сухие,
хотя мы не чувствуем ног.
Как будто плывем в полудреме,
как будто бы облачный — лед.
Скандируем славу Ерёме,
который здесь рядом живет.
Он тоже ходил, вероятно,
по тонкому этому льду.
А тени слепые роятся,
и тонут созвездья в пруду.
Огни серый сумрак лакают,
и виден уже бережок.
Там — други, они полагают,
что мы себя не бережем…
Да, им не откажешь в резонах:
возможен летальный исход,
и не героичен — позорен! —
наш пьяный ледовый поход;
мы, близких своих подставляя,
бравируем дуростью всласть,
и выдержка наша стальная
им нахрен совсем не сдалась,
но все-таки тычут дельфины
в подошвы свои нам носы,
сирены щекочут нам спины
и плещут в крови эндорфины;
прорвемся, братуха, не ссы.
И вот — мы выходим на берег,
как злой, мать его, Черномор,
в какой-то грохочущий скверик,
где ворон кричит newermore.
* * *
Я вышел в мир, как на уборку леса,
а ухожу, в губах лелея тьфу,
свердловский снег хрустит туберкулезно,
и мечутся троллейбусы в тифу.
И стих, рожденный залегать под жанром,
прозрачный карст крушит взрывной волной,
но не дается пламенным пожарным,
брандспойты ртов сбрюхатившим слюной.
Пора, мой друг… и, намахнув торопко
очередной сомнительный раствор,
я отвалюсь в какой-нибудь Торонто,
как Свидригайлов — в злое баловство.
Останутся небритые страницы
и будут выть, как человек и зверь
в глухой попытке самоустраниться
из всех квадратов, видимых извне.
Ах, что нам смерть? — сухой несвежий образ,
которым я, как бородой, оброс,
висит она, ужом невинным кобрясь, —
досадлива, как уличный опрос.
Я отвечал и получил подарок —
в льняных сугробах просыпаться в шесть,
и видеть, как рассвет — слепой подранок —
картонную зализывает шерсть,
и засыпать — не посвященным в тайны
межляжечного кроя лживых лож,
не обделенным силою витальной,
но слившим все в божественную дрожь.
Вот так бы и отчалить — при параде,
под тихий свет торшерного копья,
и пусть другого парня лихорадит,
такого же хорошего, как я.
* * *
Поехал кочковатый базис,
с землей растрескался союз,
в ушах играет Джоан Баэз,
а я шагаю и боюсь,
как будто каждый шаг опасен,
как будто бы я нагишом
с поличным дьяволу попался,
укуренному гашишом.
Мы с ним ударили по литру
и видели последний взрыв,
замыленную вдрызг молитву
в воде коньячной растворив.
И вновь передо мною область
еще несотворенных фраз,
где очумевший дикий образ
скребется, словно дикобраз, —
запуганная и степная
печаль. И я в ней — как койот.
На тень свою я наступаю,
и Джоан Баэз мне поет.
* * *
По максимам Монтеня и Паскаля
здесь жить не получается, увы;
засыпаны незримыми песками
хорошенькие улочки Москвы.
И за толпой мне чудится пустыня,
и за размахом — притча про ханжу,
когда, звеня бутылками пустыми,
я по столице тихо прохожу —
дворами, переулками, мостами,
Ордынкой, Маросейкой, Поварской
и прочими прекрасными местами,
наполненными радостной тоской.
Но плакать нечего (и голос весь прореван),
пока есть пара сотен на пропой,
и поезда идут до Тропарёво
своею предначертанной тропой.