Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 5, 2016
Вероника Долина — поэт, композитор. Окончила отделение французского языка МГПИ им. В. И. Ленина. Автор многочисленных книг стихов и песенных альбомов. Выступает с концертами в России и за границей. Публиковалась в журналах «Континент», «Грани», «Аврора», «Дети Ра», «Новый мир», «Зинзивер», «Иерусалимский журнал». Член Союза писателей Москвы (с 1991), Русского ПЕН-Центра (с 1997), Союза писателей XXI века (с 2011).
* * *
Вместо того, чтобы
встретиться в консерваторском зале,
Я назначаю тебе, мой родич, слушатель, семь встреч на вокзале.
На ступенях и под часами, у табло, перед кассами,
При выходе на перрон, последи перрона, да хотя бы уже в вагоне.
Это все — Верона. Я люблю Хичкока.
Это — тоже Хичкок, вот такие
встречки.
Не в прозрачном Нескучном саду, не у Черной речки.
Будь, пожалуйста, там, на месте,
У львиных ворот, в оливковой чаще!
Я заброшу свой город, свой сад-огород,
Приезжать буду много чаще.
Но ведь чаще-то и не нужно.
Может даже, вредно здоровью?
Со своею густой и душной — до жгучей мигрени — кровью,
С головой, что летела на помощь и так меня выручала,
Когда раз за разом — ты помнишь — надо было начать сначала.
Приходи, будем как в раю. Сколько нас осталось?
Приходи! Я тихонько спою. Будет больно лишь самую малость.
Сделай семь шагов. Семьсот семьдесят семь историй.
А могли бы встречаться под куполом обсерваторий.
* * *
Забыл меня давно мой молодой человек,
К тому ж он стал все равно немолодой человек.
Я тут увидела его было в одном кино,
Он говорил: нам в нашем возрасте уже не дано.
Когда-то правда же он был мой молодой человек,
Но он давно меня забыл, мой молодой человек.
Но все ж хотя бы не убил, а мог бы и убить.
А что такого, что забыл? Каждый может забыть.
А я вот туго забываю то, что было давно,
И плохо, глухо заживаю… И мне не все равно.
Нет, что недавно было, да и был-то пустячок,
Я как-то сразу же забыла — жил да умер червячок.
А вот уж то, что с нами было давно-предавно,
Я ничего не забыла, ничего не все равно.
К примеру: жил да был, и почему не забыть?
Спасибо, что не убил, а мог бы и убить…
* * *
Куда человеку деваться?
Одеваться там, раздеваться.
Облачаться, разоблачаться,
И здороваться, и прощаться…
Куда человеку деваться?
А вдруг начнут издеваться?
А вдруг не дадут одеться?
И куда тогда ему деться?
Вдруг крикнут: «Тут не садиться!
Это место вам не годится.
А вот тут, пожалуй, садитесь,
Вы на большее не годитесь».
И на колени поставят.
И ствол к голове приставят.
Скажут: «Молчать, бояться!»
А сами давай смеяться…
А куда же ему деваться?
Нельзя ему зазеваться.
Расслабиться, расточиться —
Ведь тут-то все и случится.
Возьмутся, как обещали.
Все видели слышали, не прощали.
Запнешься, оторопеешь
И ничего не успеешь.
И куда, еще скажут, девался?
Может, все-таки, издевался?
Меж нами не помещался.
Исчез — и не попрощался.
А куда человеку деваться?
Одеваться там, раздеваться.
Облачаться, разоблачаться,
И здороваться, и прощаться.
* * *
Хорошо бы нас кто-то любил,
Но никто не полюбит.
Кто и мог бы — ведь он под рукой где-то был…
Уж скорее погубит.
Кто почуял-проник, протоптал, просолил
Аромат наших спален,
Распалил, распилил,
Разрубил, развалил
И свалил с наших грешных развалин.
Хорошо бы хоть кто-то любил,
Да никак не добьешься.
Как полюбит — так полный дебил,
После долго смеешься.
А ведь мог бы, чудак, разуметь-рассуждать,
Догонять и бороться.
Но уж это никак,
И не взять и не дать,
Разве так — напороться.
Хорошо бы он вышел вперед
Дальше собственной ванной.
А уж это вообще анекдот —
Чужестранный и странный.
Хорошо бы он все-таки был,
Говорил и смеялся.
И пускай бы ни капли, ничуть не любил,
Но хотя б не боялся.
Пусть боится — совсем не беда,
Только б мылся с охотой.
И бог с нею, с работой, тогда,
С распроклятой работой.
Раз остался, покуда живой,
И немножко трепещет,
Пусть, хотя б иногда, но поет в душевой,
Тихо крыльями плещет.
* * *
Каникулы этой зимы весьма и весьма затянулись.
Каникулы этой зимы еще не прошли до конца.
Как будто уехали мы, ушли и пока не вернулись,
И надо ли нам возвращаться, еще не сказали сердца.
Каникулы этой зимы так жалобно, яростно длились,
Такие стояли сугробы, такие снега за окном.
Уже и не плакали мы, ничуть друг на друга не злились,
Усталые, чинные, спали тяжелым задумчивым сном.
Каникулы этой зимы растянутся точно до лета.
Я тихо кивну головой, увидев следы на снегу.
Я выйду еще из тюрьмы, как рукопись из-под запрета,
И вымету листья и хвою, и старый фонарик зажгу.
Каникулы этой зимы весьма и весьма затянулись.
Каникулы этой зимы еще не прошли до конца.
Как будто уехали мы, ушли и пока не вернулись,
И надо ли нам возвращаться, еще не сказали сердца.
* * *
Прага учит своих пражан
И осени, и весне.
А что я скажу своим сторожам,
Когда постучат ко мне?
Кнедлик за кнедликом я
научусь,
Все переведу сама.
Пусть будет ересь, пусть будет чушь,
Только бы не чума.
Прага учит Муху и Льва
Не переплывать Урал.
А я — где я подберу слова,
Чтоб Чехов не отобрал?
Прага учит давным-давно:
Кто спрятался — тот и пан.
Мужчине — пиво, даме — вино,
А мальчику — марципан.
Вот тебе шарф, вот мягкий берет,
Вот, помнится, Вышеград.
Но что-то никто нас с собой не берет,
Никто не зовет играть.
Прага учит своих прихожан
Тонкому витражу.
А что я скажу своим сторожам?
А ничего не скажу.
* * *
Мама, шлю к тебе гонца.
Посмотри, какой лучистый.
Чистый голубь. Чистый-чистый,
С детской кротостью лица.
Мама, шлю к тебе гонца.
Не загонщика-ловца,
А смиренника-ребенка,
Стихотворца и певца.
Мама, шлю к тебе гонца.
Не охранника-бойца.
Точно ли он был овчарка,
Сердцем — лев, лицом — овца.
Там высоко в небесах,
На старинных на часах
Сидят бронзовые зайцы —
Два гранатика в глазах.
Не такой уж я слабак,
Но нежнейший из собак
Пусть за мною прилетает —
Ты уж, мама, сделай так.
Мама, шлю к тебе гонца.
Посмотри, какой лучистый.
Чистый голубь. Чистый-чистый,
С детской кротостью лица.
Сокол и голубки
Не улетучился, а тщился
Наш дом, где сокол и голубки.
Но отчего-то утончился
Вроде фарфоровой скорлупки.
Какая хрупкость всех деталей!
Неярко видео дневное.
У наших детских аномалий —
Происхожденье внеземное.
Что там, на Соколе, случилось?
Ведь это дом моих кормилиц.
И отчего не получилось
Напиться прямо из чернильниц?
Чернильницы соседней почты —
Свеча, подсвечник и посредник.
Чернила не забыты. Вот что
Там пролилось на мой передник.
Не улетучился. А мог ли?
Все разлилось по книжной полке.
И вот нахохлились, намокли
Два воробья, две перепелки.
Две старых бархатистых мышки
У теплой телефонной трубки.
…Там жили девочки и книжки.
Там были сокол и голубки.
* * *
Подвешенная за уши,
живу
Крольчихою распятой — нужен повод.
По «Евроньюс» смотрю свою Москву.
То Токио приснится, то Реховот.
Мы, кролики нормандские, сладки
Под соусом рокфорным, с кальвадосом,
А все-таки являются стихи,
Хотя с оттяжкой, под большим вопросом.
Когда-то я сумела срифмовать
И Массачусетс даже — было дело,
А нынче для себя арендовать
Могу одно подопытное тело.
Мы, кролики, напоминаем вам:
Земля кругла, а мы еще ушасты,
И скажем вам, новоанглийским львам:
Не так шестидесятники ужасны.
Подвешенная, все-таки жива.
Мы, кролики, пузаты, красноглазы.
Слова для нас — не больше чем слова.
Они нам безразличны, как алмазы.
Стихи, как были, уж не озорны,
Просвечивает даже бестолковость.
А кролики в Нормандии жирны,
И люди ценят свежесть и пуховость.
* * *
Бабушка шестерых внуков,
Всех их носившая, как полагается, в муках.
Матушка семерых звуков,
Открывательница окон, закрывательница
люков.
Девушка и подружка
Иксов и игреков, Чуков и Геков,
Хотя были и гунны, и финны
И чуть-чуть славян и греков.
Ничего-то не получилось,
Ничему я не обучилась.
Но об этом не сожалею —
Кое-что все-таки случилось.
Бабушка шестерых внуков,
Матушка семерых звуков,
Девушка и подружка
Чуков, Геков и Муков.
Да, все это было ради
Маленьких Муков,
Аистов неуклюжих,
Этих птиц-недочеловеков,
Голошеих, не слишком пушистых,
Упрямых, как на подбор.
Ни стихов моих не упомнят,
Ни заклятия «Мутабор».
* * *
Ах, в электричке много прелести,
Хотя уже хрустит висок.
Ну вот и станция Апрелевка —
Там жив еще мой голосок.
Как флердоранжу придорожному,
Судьбе в глаза не заглянуть?
И невозможное возможному
Пыталось лапку протянуть.
Ведь я не поводом для зависти
В ту пору давнюю была,
Но тут-то фабрика грамзаписи
Взяла и голос подала.
По телефону безмонетному
Стучал беспомощно кружок.
Звонили по инопланетному:
Держи пластиночку, дружок.
Меня тогда любили-нежили
Ресницы рыб, глазницы глыб.
Что ж мы и не были и не жили,
Не прижились, хотя могли б.
Вот было время — кто бы заново
Нас приласкал, нас извинил —
Хоть спичечное Балабаново,
Хоть ты, апрелевский винил.
* * *
Вот оно — счастье,
Вот оно прямо,
Именно это,
И не наоборот.
Самолет садится,
Набираешь «мама».
Произносишь «мама».
И мама трубку берет.
* * *
Как ты с судьбой,
Так и судьба с тобой.
Внимательнее смотри,
Отбери стихи, отопри духи.
Это все — у тебя внутри.
Как ты к судьбе,
Так и она к тебе.
Судьба — большой либерал.
Любопытней гадалки,
Хитрей КГБ,
Знает, что ты за минерал.
Заводи часы, заливай бензин,
Не обманывай календарь.
Не бездельник, не бездарь, вообразим —
Виноградарь, бабкин янтарь.
Как ты к судьбе,
Так и она к тебе.
Чистый лист, сухие глаза.
Если ты пожелаешь сказать «Исцелись» —
Говори, она только за.
Покажи пример, приходи домой,
Только засветло, на метро.
Лишь под утро светится, милый мой,
Церебральное серебро.
Как ты с судьбой,
Так и она с тобой.
Внимательнее смотри.
Отвинти духи,
Отпусти стихи —
Это все у тебя внутри.
* * *
Я хочу быть немецкой старушкой,
Юркой, сухонькой мышкой-норушкой,
Кофе с булочкой утречком ждет,
И билетик на Вагнера — вот.
Я хочу быть французской старушкой,
Литераторшей, милою врушкой.
Пустоват, как обычно, «фриго»,
Но бокальчик марго ого-го.
Я хочу быть английской старушкой,
Не Шарлоттой Бронте, так подружкой,
У подружки веснушчатый нос,
А за пазухой едкий вопрос.
Ни такой, ни сякой и ни этой
Я не стану, а ты не советуй.
Не могу, не могу, не хочу,
Но свое-то уж я получу.
У меня холодеют поджилки:
В подмосковной останусь могилке.
Не такой я крутой матерьял,
Чтобы скинуть пятьсот одеял.
Дописать бы до края страницы,
Добежать до ближайшей границы,
Добежать-то еще добегу,
Ну, а дальше-то что? Ни гу-гу.
Я хочу быть немецкой старушкой,
Юркой, сухонькой мышкой-норушкой,
Кофе с булочкой утречком ждут,
И билетик на Зигфрида — тут.
* * *
Между небом и землей,
Между летом и зимой.
Между зрением и слухом —
Там натянут голос мой.
Между башней и стеной.
Между миром и войной.
Между сахаром и солью —
Там рассыпан голос мой.
Между мужем и женой.
Между болью и виной.
Между маленьких и взрослых —
Там берется голос мой.
Там, прозрачны и тихи,
Чутко спят мои стихи.
Их никто будить не должен —
Они слепы и глухи.
Как младенцы-короли,
Как котята всей Земли.
Если б мы их разбудили —
Мы б уже уснуть могли.
Ночная дудочка
Играет дурочка на
дудочке.
Она совсем не дурачок!
И в темноте у ней, у дурочки,
Чудесно светится зрачок.
У ней не строгая, не гладкая
Серебряная голова.
Затем и жизнь ее несладкая,
Чтоб были сладкими слова.
Без лишних слов вздохнула дудочка.
Был невелик ее мотив.
Без лишних снов уснула дурочка,
Себя руками обхватив.
Виолончельки, контрабасики
—
Она не слышит никого.
И никакой не знает классики,
Кроме колодца своего.
Играет дурочка на дудочке,
И, будто дочка и сынок,
С ней на пороге тесной будочки
Сидят котенок и щенок.
Все выше, все прямее улица —
Та, где светло без фонарей.
Она оденется, обуется —
И уведет с собой зверей.