Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2016
Сергей Арутюнов, «Апостасис», 2015
Сергей Арутюнов, «Апостасис»
Кострома: Издательский дом Максима Бурдина, 2016
Название девятой книги поэта Сергея Арутюнова «Апостасис»
отсылает читателя к слову αποστασíα
(«апостасия»), что буквально переводится с греческого
как «отступничество, измена, отпадение». Имея конкретное смысловое содержание
«измена христианской вере», оно кажется здесь не столько утверждением самого
себя, сколько метафорической трактовкой пресловутой «отдельности» Арутюнова,
неоднократно упоминавшейся критиками в статьях о его предыдущих сборниках.
Поэт, по собственной воле выбравший быть «отдельным», теперь ощущает себя
противопоставленным всему миру в целом. Эта крайняя стадия отчуждения
выразилась в названии книги, отразившись также и на обложке — заключенный в
огненный круг минотавр не слишком настроен подпускать
к себе близко. Его цель иная: разобраться в собственной хтонической
природе, увидеть жизнь такой, какая она есть, ощутить почву под ногами. Такая
«миссия человека» становится еще более важной, когда речь идет о поэте. Но к
чему приходит автор в конечном итоге?
Существование некоторого «итога», который будет
достигнут в конце сборника, — сомнений не вызывает. Мысль поэта, очевидно,
движется по определенной траектории и выстраивается, следуя ведомой лишь ей
одной (и конечно, вдумчивому читателю, который обратит на нее внимание),
драматургии.
Кажется, концом «Апостасиса» будет «предел» — должно
случиться либо приятие мира, либо полное отторжение. Начало сборника, как,
собственно, и название, намекает, что произойдет скорее обратное: «и ты,
укрытый за стеной/ уже исхода не возглавишь», читаем мы в первом стихотворении
книги. Однако дальше видится раскрытие темы: от произведения к произведению
читатель погружается в суть жизни человеческой, а финал становится все менее
предсказуемым. Сквозь абсурдность и мрачность бытия отчетливо проступает
проблеск надежды: еще можно что-то изменить, пробиться к свету.
<…>
Я столько раз еще унижусь,
Желая выгореть дотла,
Чтобы судьба, переменившись,
Побег нечаянный дала.
И перестала пахнуть сплетней,
И нитей больше не суча,
Под своды Врат вошла последней,
Прямой и тонкой, как свеча.
Своды Врат (с большой буквы, что позволяет уважительно вспомнить об Эмили Дикинсон
и ее метафизических опытах) — вовсе не единственный образ книги, отсылающий к
первоосновам. «Нищий космос бухт», «заря времен», «пещера», «зверье, выходящее
из моря», вот лишь некоторое из встречающегося
древнего, архаического.
Ностальгическое здесь преломляется, становится
символическим и оттого более весомым. Очень явно выделяется мотив детства: «И
сына упоеннее иду/ С одной
площадки детской на другую», «Мой сынишка трехлетний/ Изумленно глядит на
весну». То здесь, то там возникают родители: «где мама пела и
отец хохмил», няня: «махнула нянюшка — беги, мол» и т. д., ни много, ни
мало, приближение к сути жизни через осмысление ее начал.
Автор стремится пробиться к самой сердцевине жизни через все наносное. Без
сомнения, знаково встречаются у Арутюнова слова «дух»
и «душа». Прослеживая их жизнь в стихах автора, неизбежно приходишь к выводу,
что, будучи по сути своей однокоренными, они вовсе не являются для него
синонимами.
Пусть же душа твоя напрочь истлела,
Дух твой затем уцелел,
Чтобы на миг показавшись из тлена,
Снова обрушиться в тлен.
Ради этого «на миг показаться» и должен, по мнению автора, выстоять дух
человека. И дух, и душа, обязаны пройти испытание
«огнем всесущим, гераклитовым»,
из четырех изначальных стихий в стихах Арутюнова преобладает огненная («горит в
листве одно желание», «светлое пламя, где ты?», «и пламя тихо подступало
сзади»…).
Дух — это стержень, самая суть: «Взойдет мой дух, скуласт и обожжен», «Но чьей
бы плотью дух не облекался», «Пляши мой дух, облепленный листвой». Душа — нечто
более тонкое, уязвимое, приближенное к жизни, подверженное влиянию. «Измудоханная душа», — искренне отзывается о ней автор.
Как будто дух меня покинул
И душу словно прокололи.
Стихи Сергея Арутюнова наводят на мысль о важнейшем для поэта качестве — уверенности в собственной правоте. Порой не столько человеческой, сколько внутри-текстовой: ведь даже в том случае, если автор выражает собственные сомнения по какому-либо поводу, они все равно обязаны выглядеть оформленным высказыванием, так или иначе, обладая некоторой уверенностью. Это свойство тут же переадресует нас к сложившемуся образу поэта-демиурга, проводника высших истин, уже несколько набившему оскомину современным авторам, пытающимся искать новые, неисхоженные тропки на поэтическом поприще. Тем не менее, им едва ли удастся полностью увернуться от этого вполне естественного назначения стихотворца.
В земные дрязги не вникая,
От слез встряхнувшись и соплей,
В живую синь смотреть веками
И не раскаиваться в ней.
Каждое стихотворение «Апостасиса» — это скорее не вопрос, а утверждение, сделанное с безапелляционной весомостью. Автор заводит разговор именно потому, что не может этого избежать, а значит, вынужден начать его. Фактически, он должен, правда не людям, не государству и даже не самому себе, а тому вселенскому началу, что стоит над нами, высшей сущности, которую одни называют судьбой, а другие — Богом.
<…>
Всего меня преобрази,
Для новой тверди подо мной,
Во имя истины одной,
Во имя той, что всех древней,
Во имя истины Твоей.
Если судить поэта следует по тем законам, которые он устанавливает сам для себя, Арутюнов недвусмысленно дает понять: судить его надо строго. Витиеватые рифмы, туго закрученные размеры, ловкие метафоры — все это подобно доспехам, блестящим, но очень тяжелым, так органично выглядящим на теле матерого воина.
От Заречья до самых Раменок
Тех, откуда судьба звала
В социальную сеть ограбленных,
Отодвинутых от стола,
По апрельской земле коричневой
Ветви буйные распластав,
Отдает ледяной опричниной
Серый вереск погранзастав.
Такой образный вихрь неизменно вызывает сильнейшее уважение и восхищение
перед тонкой работой автора. Иногда, конечно, хочется, чтобы Сергей Арутюнов хотя
бы на мгновение скинул с себя груз — расправил натруженные плечи, вздохнул
полной грудью, взяв более свободный ритм стиха или менее точную рифму. Но с
другой стороны, как это вообще возможно, принимая во внимание авторский
художественный мир и мировоззрение? Спасти собственный дух от подступающего со
всех сторон пламени, найти самого себя — задачи непростые, от праздности
далекие.
И все же итогом сборника видится полное, пусть очень болезненное, приятие мира,
не исключающее авторской отдельности. Найдено то, что заставит жить дальше:
глубинное понимание жизни, осознание ее природы, по сути своей схожее с
откровением. Подобное осознание, каким бы тяжелым оно ни было, наверное, и
явится спасением.
Клементина
ШИРШОВА