С. Геворкян, «Пятновыводитель»; А. Асманов, «Последствия»; В. Синкевич, «Мои встречи»; И. Анненский, «Среди миров»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 1, 2016
Сергей Геворкян, Пятновыводитель. — М.: Водолей, 2013
Сергей Геворкян — замечательный русский поэт. Один из лучших в своем
поколении, которое «из времени семидесятых». Но читать его трудно, в «достоевском» смысле этого слова. Почему трудно читать
Достоевского? Вовсе не потому, что речь его темна. По сравнению с Аристотелем,
Плотином или Рене Геноном произведения Достоевского —
просто беллетристика. Но читать его трудно, потому что его герои «мучают» нас,
вскрывают в нас бездну скрытых пороков. Вот и Сергей Геворкян предпочитает
«тьмы низких истин» «нас возвышающему обману». И это очень мужественный выбор,
который неизбежно обрекает человека и поэта на одиночество и непонимание. В
этом плане книга «Пятновыводитель» мало чем отличается от предыдущих книг поэта
(раз в два года Геворкян обязательно «отчитывается» перед читателями). Может
быть, «Глазами внутрь» звучит посимпатичней, нежели
«Пятновыводитель». Но это чисто мои эмоции. Поэт пишет широко и размашисто, от
шести строф и более; стих его звонок и раскатист, рифмы звучны и оригинальны.
Но… смерть всегда побеждает в лирике Геворкяна жизнь, примерно так же, как у
Тютчева ночь побеждает день. Безусловно, мысли о неизбежном
органично вписываются в стиль любого поэта-философа. Это — достояние
человечества еще со времен Платона. Но меня не покидает ощущение, что подобным
размышлениям наш автор предается слишком уж часто. Скажу больше: это
«декадентское» настроение у поэта непреходяще. Более того, оно выстрадано до
последней запятой, поэт не играет ни с собой, ни с читателями. Поэтому стихи
Сергея Геворкяна читать тяжело, как любую «последнюю» правду. Читать их
предпочтительней в состоянии силы и глубинного понимания. Если у Мандельштама
мы слышим «тяжесть и нежность», то у Геворкяна — тяжесть и безысходность. Он
совсем не склонен прятаться за лирическим героем. Сама жизнь для Сергея — одно
большое пятно, которое он постоянно пытается «стереть» своими стихами.
Поэт постоянно обыгрывает в своих стихотворениях идиомы, находя в них новые
смыслы. Например, в стихотворении «Последние» Сергей Геворкян переосмысливает
библейское утверждение о том, что последние станут первыми. У него «последние»
максимально далеки от края могилы. Но с течением жизни в этой скорбной очереди
они неизбежно становятся первыми, словно бы выталкивая идущих
впереди за пределы этого мира. Мне кажется, из ныне здравствующих поэтов стихи
Геворкяна близки готической поэтике Светланы Ос. Название новой книги Геворкяна
подчеркнуто непоэтично. Но за ним стоит концепция — поэт «выводит» пятна жизни
своим творчеством. Хотя насчет пятен у меня закрадываются сомнения, стоит ли все
их обязательно выводить (пятна на Солнце, пигментные пятна)? Если, конечно, это
не пятна на белых одеждах.
Александр Асманов,
Последствия. Стихи, проза и рисунки 2006-2009 гг.
М.: «Оптима Проект», 2013
Асманов-поэт мыслит большими циклами, что и нашло
свое отражение в книге «Последствия». Стихи для Асманова
— один из способов мышления. Есть странные люди, которым отчего-то глубже
мыслится в рифму. Их, кстати, не так много, ведь подавляющее большинство людей
пишет стихи без каких бы то ни было проблесков мысли.
А еще Асманов любит написанное
систематизировать, создавая большие стихотворные полотна. И еще он —
замечательный художник. И бард. И дизайнер. На этом, пожалуй, с вашего
позволения, остановлюсь. Одно перечисление занятий этого неординарного человека
может занять страницу текста.
Обозревая поэтику Александра Асманова, нельзя не
заметить, что он в своем творчестве продолжает линию Владимира Высоцкого. В чем
это выражается? Ведь Высоцкий — актер, а Асманов —
дизайнер! Конечно, сходство вовсе не в том, что Асманов
тоже играет на гитаре, пишет песни и сам их исполняет. Это раньше барды были
диковинкой, их было даже меньше, чем космонавтов. Теперь же каждый второй поэт
— бард. Но творчество Асманова заставляет вспомнить
Высоцкого по той простой причине, что Асманов, как и
Высоцкий, любит писать «изнутри» разных персонажей ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА. А для этого
вовсе не нужно быть актером. Более того, как раз актером-лицедеем поэту лучше
не быть, поскольку жизнь требует от него, по меткому выражению Пастернака, не
читки, а «полной гибели всерьез». У Александра Асманова
есть качество, которое позволяет ему выступать в этом бесстрашном жанре:
глубокое знание людей. То, что часто отсутствует у многих других прекрасных
поэтов, которые хорошо знают только самих себя. Хотя, если вдуматься, это тоже
немало, поскольку душа человека — ЦЕЛЫЙ МИР!
Александр питает неиссякаемый интерес к русской истории. Самого себя он
записывает в «летописцы третьей четверти ХХ века». И, безусловно, исторические
стихи обогатили его поэтическую палитру. История у Александра получается очень
живая, выстраданная сердцем. Ибо летописец — гражданин своей страны. Он не
может выключить сердце — и только бесстрастно фиксировать преходящие события.
Летописец — еще и человек; эпоха, как всегда, бьет его кувалдой по голове
именно как человека. Принцип историзма заметен и в некоторых стихах Асманова о современности. Например, в стихотворении,
посвященном Владимиру Строчкову, поэт отдает дань
символизму и аллегориям в духе позднего Бродского. Казалось бы, свобода слова
уже позволяет писать прямой речью. Но насколько же иносказания ярче, поэтичнее,
благороднее прямой речи! Они позволяют включить все богатство русского языка,
игру слов, полунамеки. Стихотворение, адресованное Строчкову,
посвящено смене эпох — настолько быстрой, что она происходит в пределах одной
человеческой жизни.
Есть у Асманова цикл стихов о персонажах русской
истории и литературных героях. Это то, что я называю «режиссерской» поэзией. И
есть в этой серии несколько потрясающих, невероятных по накалу стихотворений.
Например, «Монолог Хлудова». Александр, хотя и называет себя «летописцем
третьей четверти ХХ века», не брезгует писать и о других исторических эпохах. И
вот, на мой взгляд, почему. Дело в том, что последняя четверть любого века — это
всегда время подведения итогов. И летописец не может не обращаться к
метаистории, — к трагическим изломам в русской истории. И, может быть,
нагляднее это получается на литературных, а не на чисто исторических
персонажах. Согласитесь, булгаковский Хлудов в
исполнении Дворжецкого-старшего нам ближе и зримее
Блюхера или Тухачевского. Именно на примере Хлудова отчетливо видна «Россия,
которую мы потеряли». Ибо на смену Хлудовым пришли Шариковы.
«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», — написал Тютчев в
относительно спокойный и благополучный период русской истории. Но для
отдельного человека и период застоя, замешанного на несвободе, может стать
роковым, не давая ему раскрыться, убеждая его в том, что он, разносторонне
талантливый человек — «лишний» для своей страны. Поэтому я нахожусь в некотором
недоумении насчет «роковых» эпох. Даже война или иное тотальное бедствие чаще
делают поэта и гражданина необходимым и востребованным.
Александр — летописец не только определенной эпохи, но и собственного сердца,
автор цикла о десяти типах любви. Впрочем, одно другому не мешает. И еще одна
удивительная ипостась Асманова — он новый русский
интеллигент. Человек, который способен постоять за свои убеждения с кулаками.
Это то, чего так не хватало в решительные моменты русской истории интеллигенции
прошлых лет.
Валентина Синкевич.
Мои встречи: русская литература Америки.
Владивосток: «Рубеж», 2010
Валентина Синкевич написала замечательную,
уникальную книгу. Она рассказала о многих крупнейших русских поэтах-эмигрантах,
проживавших в Америке. Синкевич пишет в синтетическом
стиле, который объединяет мемуары с анализом творчества писателя. Такой подход
мне очень близок, он позволяет чувственным началом (личными впечатлениями от
встреч) оттенить ментальное, аналитическое. Некоторые
факты из жизни известных русских писателей американского зарубежья без
преувеличения можно назвать сенсационными. Поражает одинаково трепетное
отношение Синкевич как к звездным, так и к
малоизвестным авторам. Например, Иосиф Бродский получил в книге меньше места,
чем Лидия Алексеева, о которой только недавно стало известно у нас, что она
была двоюродной племянницей Ахматовой.
Представленные в книге статьи о поэтах условно разделены на три эмиграции, с
некоторыми представителями третьей, последней волны эмиграции, мы можем еще
пообщаться вживую; некоторые даже достаточно молоды. Сама Валентина Синкевич является последней оставшейся в живых литературной
представительницей второй волны. В 2016 году писательнице исполнится 90 лет.
Часто более подробную информацию о жизни того или иного деятеля литературы мы
узнаем из глав, посвященных другим мастерам слова. Многие литераторы дружили
между собой, помогали друг другу, облегчая им душевные страдания. Имена, куда ж
без них? Попытаюсь перечислить всех героев книги Валентины Синкевич.
Лидия Алексеева, Юрий Иваск, Ираида Легкая, Борис
Нарциссов. Ирина Сабурова, Иван Савин, Андрей Седых, Игорь Чиннов, Ольга Анстей, Сергей Бонгарт, Сергей Голлербах, Иван Елагин, Вячеслав Завалишин, Олег Ильинский,
Николай Моршен, Леонид Ржевский, Татьяна Фесенко,
Борис Филиппов, Владимир Шаталов, Дмитрий Бобышев,
Иосиф Бродский. Марина Гарбер. Наум Коржавин, Михаил Крепс,
Лев Лосев, Ирина Машинская, Игорь Михалевич-Каплан,
Юрий Попов, Эммануил (Эдуард) Штейн. Внушительный список! И со всеми Валентине
Алексеевне, за редчайшим исключением, удалось пообщаться лично!
Но на этом книга писательницы не заканчивается. Она еще включила в эту книгу
итоговый свод своего творчества, рецензии и эссе, отзывы на переводы Бродского
и Вознесенского на английский язык, а также большую главу «На земле
американских поэтов и прозаиков», которая построена аналогично главам о трех
волнах русской эмиграции. Каждую главу, которая, в сущности, является маленькой
книгой, Синкевич предваряет своими мини-предисловиями.
И книга об американских писателях не менее интересна, чем трехчастная антология
воспоминаний о русской писательской эмиграции. Здесь представлены такие
знаменитые на весь мир личности, как Натаниэл Готорн, Вашингтон Ирвинг, Джеймс Фенимор Купер. Генри Лонгфелло, Джек Лондон. Маргарет
Митчелл, Эдгар Аллан По,
Уолт Уитмен. Мир Валентины Синкевич обширен и
разнообразен. Ее видение судеб других людей поражает глубиной и достоверностью.
В заключение хочется сказать о том, что книга Валентины Синкевич
«Мои встречи: русская литература Америки» является, в сущности, энциклопедией
русско-американской культуры. Единственные люди, которые не присутствуют в
книге Синкевич (по уважительной причине!) — это
Владимир Набоков и Нина Берберова. Писательница во главу угла поставила личное
общение со своими героями, поскольку книга, прежде всего, носит мемуарный
характер.
Иннокентий Анненский: Среди миров.
Золотая серия поэзии. — М., Эксмо, 2014
Иннокентий Анненский: Книга отражений. Вторая книга отражений.
Серия «Вечные спутники». — М.: Ломоносовъ, 2014
Вышло сразу два новых издания Иннокентия Анненского — на этот раз стихи
отдельно и проза отдельно. Я затрудняюсь сказать, как лучше компоновать книгу
этого замечательного писателя — у каждого варианта есть как свои плюсы, так и
свои минусы. В конечном итоге, всегда выигрывает вариативность, возможность
самому сделать выбор.
Иннокентий Анненский — фигура знаковая в русской поэзии Серебряного века.
Наряду с Владимиром Соловьевым Анненский является одним из предтеч как
Серебряного века вообще, так и русского символизма в частности. Анненский был
не совсем свободен для творчества, он работал директором Царскосельского Лицея.
В этом же лицее учился юный Николай Гумилёв. И, может быть, именно благодаря
этому обстоятельству произведения Иннокентия Анненского стали широко известны в
кругу русских писателей. Ранние произведения поэта выходили достаточно тихо,
незаметно, и, до поры до времени, о нем практически никто ничего не знал.
Анненский был любителем и знатоком древнегреческой литературы, которую он, как
и многие образованные люди того времени, читал в подлиннике. Он знал назубок
древнегреческую трагедию. Перевел на русский язык 18 трагедий Еврипида. На
основе незавершенных набросков Еврипида Анненский сочинил несколько своих
собственных трагедий. Многие произведения писателя выходили под псевдонимом
Ник.— Т.О., что тоже изобличает в нем поклонника древнегреческой культуры. Как
известно, Никто — это был псевдоним Одиссея, который хитроумно помог ему
избежать мести. Когда у циклопа Полифема спросили,
кто его ослепил, он отвечал: «Никто!» Таким образом, погоня за Одиссеем не
состоялась. Иннокентий Анненский — фигура в русской поэзии многополярная. К
счастью, он написал несколько стихотворений, которые до сих пор широко звучат,
на них пишут музыку композиторы. Прежде всего, это его знаменитое «Среди
миров».
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной ищу ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, что с Ней не надо света.
Обратной стороной песенной популярности стихотворения Анненского является то, что люди лучше помнят имена исполнителей этих песен. Многие думают, что «Среди миров» — это стихи Суханова или Вертинского. «Среди миров» — чисто символистическое произведение. В нем Анненский создает образ богини, которая всегда с тобой, и каждый понимает эти строки по-своему. Для кого-то это Дева Мария. Для кого-то — любимая супруга, свет которой стал привычным настолько, что рядом с нею «не надо света», он и так изначально присутствует. К постоянному свету тоже можно привыкнуть и почти не замечать его рядом с собою. Ты живешь с ней годами, десятилетиями, и уже не замечаешь ее свет рядом с собою: ты его впитал, свет ее звезды и твой собственный свет сливаются в один мощный лучевой поток. Конечно же, это — чистой воды символизм. Боюсь, что у Брюсова или Бальмонта, которых тоже называют символистами, нет символистских произведений такого класса и такой чистоты. Мне хотелось бы обратить ваше внимание на еще одно произведение Иннокентия Анненского. Он писал такие циклы стихов — «Трилистники». Трилистник — это, по нашему, клевер. Я думаю, что Анненский почерпнул эти «трилистники» у французского символиста Анри де Ренье, у которого в книге «Яшмовая трость» тоже есть трилистники. Это циклы, состоящие из трех произведений. Так вот, в «Трилистнике соблазна» у Анненского есть стихотворение, которое я тоже считаю классикой русского символизма. С этим стихотворением могут поспорить разве что «Незнакомка» Блока или «Волшебная скрипка» Гумилёва. Здесь у Иннокентия Анненского сквозь символы проглядывает страсть мужчины к женщине. Скрипка — конечно, это женщина, поскольку скрипка дублирует очертания женского тела, а мужчина — это смычок, который ласкает трепетные струны скрипки.
СМЫЧОК И СТРУНЫ
Какой тяжелый, темный бред!
Как эти выси мутно-лунны!
Касаться скрипки столько лет
И не узнать при свете струны!
Кому ж нас надо? Кто зажег
Два желтых лика, два унылых…
И вдруг почувствовал смычок,
Что кто-то взял и кто-то слил их.
«О, как давно! Сквозь эту тьму
Скажи одно: ты та ли, та ли?»
И струны ластились к нему,
Звеня, но, ластясь, трепетали.
«Не правда ль, больше никогда
Мы не расстанемся? довольно?..»
И скрипка отвечала да,
Но сердцу скрипки было больно.
Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось…
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.
И здесь просто хороший поэт поставил бы точку. Но поэт с проблесками гениальности Иннокентий Анненский продолжает. Он ставит коду:
Но человек не погасил
До утра свеч… И струны пели…
Лишь солнце их нашло без сил
На черном бархате постели.
Как заразительно, интересно можно писать о любви! Какое качество у стихотворения! И это второе дыхание, эта модуляция — признак высокого качества поэзии. Не случайно на поэтике Анненского выросли не только символисты, но и представители других литературных течений Серебряного века. Рассказ об Иннокентии Анненском был бы неполным, если бы я не упомянул о его «Книгах отражений». Тем более что издательство «Ломоносовъ» в серии «Вечные спутники» порадовало нас новым изданием эссеистики Анненского. Если в стихах поэт тяготел к символизму, то его критические статьи написаны с элементами импрессионизма, что вообще очень редко встречается в русской литературе. С импрессионизмом в литературе Серебряного века ассоциируются у меня разве что некоторые произведения Алексея Ремизова. В «Книгах отражений» Иннокентий Анненский очень интересно рассказывает о «знаковых» произведениях русской литературы, Например, о «Мертвых душах» Гоголя он пишет следующее. Если Пушкин, по мнению Анненского, выступает как завершитель целого периода русской литературы, Пушкин «собирает камни», то Гоголь, невзирая на все свое величие, наоборот, выступает как зачинатель новых направлений в литературе. То есть он, в отличие от Пушкина, «разбрасывает камни». У Гоголя почерпнули и Салтыков-Щедрин, и Толстой, и Достоевский (каждый — в разной степени). Все они, в широком смысле, «вышли из гоголевской «Шинели». И даже Фёдор Сологуб много почерпнул у Гоголя — его мелкий бес, безусловно, «вышел» из гоголевского черта. В «Книге отражений» есть также замечательная статья о Лермонтове — «Юмор Лермонтова». Интереснейшая статья о Гамлете. Анненский пишет, что Шекспир влил в эту пьесу сразу несколько своих ипостасей. Шекспир здесь присутствует и как поэт, и как драматург, и как философ. И, безусловно, как актер. Еще Иннокентий Анненский обращает внимание читателей, что долговечность «Гамлета» заключается в том, что автор много набросал туда идей, сюжетов, возможностей, философии — но столько же и недоговорил. Эта недоговоренность и обеспечивает живучесть пьесы в веках. Прошло еще сто лет после выхода в свет статьи Анненского. Но «Гамлет» так же актуален и сегодня. Если подытожить все сказанное выше, «Книга отражений» Анненского — это те критика и эссеистика, которые заражают читателя потребностью перечитывать русскую и зарубежную классику.