Станислав Ливинский, «А где здесь наши?»; Иван Исаев «Перламутровые облака»; Борис Херсонский, «Missa in tempore belli / Месса во времена войны»; Кирилл Ковальджи, «Сонеты»; Юрий Влодов, «Летопись»; Зинаида Миркина, «Огонь без дыма»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 6, 2015
Станислав Ливинский,
«А где здесь наши?»
М.: «Воймега», 2013
Все стихи звучат на очень грустной ноте; с первых же строк — безрадостная оглядка на прошлое, в восьмидесятые-девяностые, когда мало что способствовало романтическому настрою — и даже поэтическому вдохновению. Голос очередного «потерянного поколения»? Может быть… Но я думаю, главное здесь — строй души автора, то, что принято называть «трагическим мироощущением» поэта. И поэт это осознает — даже иронизирует над собой, вспоминая себя мальчиком, который «думал про светлое завтра / и мечтал, как и все, космонавтом»: «Он бы токарем мог на заводе, / но рифмует и сопли разводит». Соплей нет, стихи у Ливинского подвижны, негромки и мелодичны, за редким исключением — без ритмических сбоев; для мелодии автор не жалеет и давно обкатанных в поэзии фраз: например, сразу же в одном стихотворении у него и «облетают листья с кленов», и «седина виски заносит», а второе в книге — «В пересуды листвы, в желтизну ноября…» — выдержано в откровенно песенно-романсовом духе. И это не «послабление» себе, не уступка гитаре; скорее всего, Ливинский мог бы повторить за Цветаевой: «Обольщусь сутью, форма сама придет», и слово, подчиненное звуку и ритму, которые Ливинскому необходимы, находят самый короткий путь к сердцу читателя. С одной стороны, поэт предельно искренен (что сейчас не в моде), с другой — старается приглушить болевые моменты: мол, это всего лишь стихотворение — ну и я сам, конечно… Как пример — вот девушка садится в «последний троллейбус», автор мысленно к ней обращается:
Он тебя забирал, он тебя увозил,
под колеса кидалась собака.
Напишу в этом месте, что я закурил,
хоть на самом-то деле — заплакал.
Но вообще стихи в книге отличаются эмоциональной сдержанностью — которая идет не от волевого усилия, а скорее от усталости, от сознания того, что прошлое осталось сном, а впереди вряд ли чего стоит ожидать радужного:
Там в залог оставим паспорта.
Здесь перекантуемся на даче.
На покрышку сядем у пруда.
Плещется зеленая вода.
— Можешь плавать?
— Только по-собачьи.
Не свисти — несчастья не накличь.
Дерево сухое, рядом свая.
Битые бутылки и кирпич.
На холме раздолбанный «Москвич»
без колес — тебя напоминает.
Что еще? Палатки, молодежь:
выпивают — чем тебе не смена?
Вытрешь о траву и спрячешь нож.
Снимешь все с себя — идешь-идешь,
а воды все время по колено.
Иван Исаев, «Перламутровые облака»
М., 2013
Издательство не указано; сообщается, что книга издана на средства
Всесоюзного общества глухих. Имя Исаева, как мне сказал написавший предисловие
поэт Ярослав Пичугин (он же — один из составителей сборника, ответственный
редактор, автор фотографии на обложке и заставок в тексте), весомо в среде неслышащих поэтов. Вот несколько слов: «Пожалуй, Ивана
Исаева можно сравнить с Николаем Рубцовым. Они были из одного поколения, родившихся накануне войны и увидевших ее трагедию
обостренным детским зрением». Родился Иван Александрович 7
июля 1938 года на томской земле, слух потерял в девять лет (менингит), учился в
Литинституте, работал в отделе поэзии журнала «Огонек», руководил
литобъединением глухих пишущих «Камертон»; с 1991 года — и корреспондент, потом
— главный редактор газеты «Маяк» («Мир глухих»), а с 2000-го — вел постоянные
рубрики в журнале неслышащих авторов «В едином
строю». Умер 20 сентября 2005 года, — к несчастью, у Исаева были
проблемы с алкоголем («То ли я перебрал, то ли возраст сказался», — так
начинается одно из стихотворений), он их старался решать, но то тут, то там
литературные коллеги привлекали к застольям, а соглашаться на них по состоянию
здоровья было нельзя…
В стихах, вполне традиционных и, как правило, недлинных, хорошо видна
личность — но больше человека-Исаева, нежели Исаева-поэта. В них — живые
пейзажные зарисовки, размышления о жизни и творчестве, передача разнообразных
чувств. Много грусти, много юмора. Образец и грусти и юмора одновременно — в
заключительных строках одного из стихотворений: ««Поэтами — не рождаются. /
Поэтами — умирают». Язык Исаева прост, попадаются довольно милые стихи, но сколько примелькавшихся образов, стилистических
наивностей!.. Да что говорить, приведу пример одного из «милых»:
Бывает — вешним вещим вечером
бредете в парке молодом…
И вдруг как будто кто на плечи вам
кладет забытую ладонь.
И вы на месте замираете,
Затылком чувствуя уста,
и в то же время понимаете,
что за спиною пустота.
Ну что сказать? — как бы ни было — настроение поймано.
«А я уйду, хотя не очень хочется, / я оставлю на какой-то срок / и свое простое
имя-отчество, / и, дай Бог, хотя бы пару строк». Можно ли сказать, что от
Исаева что-то осталось? Можно! Его стихотворение «Клики радости, крики
отчаяния…», оказывается, давно считается неофициальным гимном неслышащих россиян. Вот оно:
Клики радости, крики отчаянья…
В море звуков земли родной
мы живем островами молчания,
окруженные тишиной.
Звуки, звуки кругом трассируют,
но не слышит их тот, кто глух.
Наша слабость, стань нашей силою,
силой разума, силой рук!
Мысль не меряют децибелами,
суть не в громе парадных фраз.
Мы дела свои
молча делаем,
и дела говорят за нас!
Борис Херсонский, «MISSA IN
TEMPORE BELLI / Месса во времена войны»
СПб.: «Издательство Ивана Лимбаха»,
2014
Как сказано в аннотации, это — литургический цикл, «свидетельство, каждая буква которого заключает в себе мгновение катастрофы, разворачивающейся на наших глазах». Конечно, настраиваешься на стихи, где болит каждое слово, емкое, незаменимое… Но нет, ожидания не оправдываются, работает все та же машина по воспроизводству строк; констатации с подразумеваемым «ну мы же с вами все понимаем», «я с вами на равных»… Честное слово, у меня никакой предвзятости, я, даже и огорчившись многим у Херсонского (по причине вышесказанного), все же продолжал читать его и даже нашел несколько неплохих вещей из книги «Пока не стемнело» (Москва, 2010). Но потом… все одно и то же. Чтобы не быть голословным — вот начало первого же стихотворения в новой книге:
Первыми механизмами были машины войны,
стенобитные бревна с медными головами баранов,
катапульты и прочая хрень
были сотворены,
чтобы убивать людей, выполняя волю тиранов.
Первыми сооружениями, которые знаем мы,
были гробницы владык, сохранявшие их останки <…>
З а ч е м это все написано? И как же плохо:
например, «первыми механизмами были…» — и тут же через строку — катапульты и хрень «были сотворены»… «Гробницы владык, сохранявшие их
останки» — а что, бывают гробницы без останков?
Дальше открываю наугад:
На мосту разворачивается взрослый, тяжелый танк,
Стреляет в парламент, танки всегда поступают так.
Ну не всегда, но часто, природа их такова:
Снаряды для танка — они, как для нас — слова.
Всегда стреляют в парламент? Не всегда? Мы разве не знаем, что «в природе»
танка — иметь снаряды? Зачем все это написано? О каком вообще времени речь?
Ситуация проясняется вот где:
Острова хороши для отдыха. Полуостров хорош для
захвата.
Спросите любого прапора или даже солдата <…>
Но причем тут прапор или солдат? Причем тут вообще отдых? А на полуостровах
— не отдыхают?
В этом — весь Херсонский.
Одно стихотворение, однако, на первый взгляд мне понравилось:
Вписываем главу в историю новых времен.
Со временем это будет страница, позднее — абзац или два.
Ученик у доски не вспомнит ни дат, ни имен,
Информации в голове — что в речке плотва.
Только вспомнятся выстрелы, взрывы, костры в ночи,
крики «Слава!», тела убитых — страшно смотреть.
Учитель скажет — а ну садись и учи!
Страница сто сорок шестая, верхняя треть.
Но только на первый. Если ученик вспомнит выстрелы, взрывы и убитых, значит, происходило все не так давно; разве может он не знать больше никакой информации. «Страшно смотреть» — беспомощно, наивно по стилю, общие, первые попавшиеся слова. Короче говоря — снова разочарование.
Кирилл Ковальджи,
«Сонеты»
М.: «Союз писателей Москвы», 2014
«В моих сочинениях куда больше “широты”, чем углубленности»,— писал автор в
одной из своих книг. И в другой: «Я один из самых эклектичных и “беспринципных”
поэтов. — Заходите, дескать, в лавку, выбирайте, наверняка
найдете что-нибудь по своему вкусу: вот вам венки сонетов, вот верлибры, вот
“зерна”, вот любовная лирика, вот политическая, вот философская, вот
ироническая, вот простенькие стихи, вот виртуозные и экспериментальные.
Вроде бы — преимущество, разнообразие, богатство. Ан нет.
Я сам не знаю, что вам порекомендовать, всякий раз, готовя публикацию или
выступление, я как бы играю в лотерею… И самое печальное во всей этой истории
— это то, что любитель, как правило, не входит в лавку, у нее толком даже
вывески нет…»
«Вывеска» появилась: сонеты. Удача ли это — собрать почти все свои сонеты и
уложить в книжку? Собственно, мы и так знаем, что стихотворения Ковальджи, как правило, невелики по объему, что автор не
позволяет себе заговаривать читателя, «затягивать» мыслительный процесс,
самозабвенно рефлексировать, нескромно задерживать
внимание на своей персоне, сбиваться на
второстепенное; он всегда точно знает, о чем хочет сказать, при этом уважает
читателя и, не прячась за «дневниковость» (ведь в
дневнике все дозволено: он пишется без оглядки, «для себя»!), остается кратким,
«словно наши дни». Ковальджи и без сонетов умеет
ставить точку «ради беспощадной красоты»!
Но вот — сонеты. Здесь все выверено до мелочей, все исполнено по строгим
сонетным правилам, и поэтому, прочитав несколько страниц, даже думаешь: а
может, это не то чтобы живые стихи, а — у п
р а ж н е н и е в сонетах? Взял себе поэт и поставил себе задачу:
пишу сонеты! и — за работу!
Все же — нет. Почерк Ковальджи узнается. Тот же
свойственный ему мудрый аскетизм в выражении чувств, та же интеллектуальная
окраска рассуждений, логика, напитанная богатым жизненным опытом (и,
следовательно, свободная от самой себя, то есть — от уверенности в том, что все
подчинено логике, некоей единой «правде»). Ни цинизма, ни «слепой» романтики.
Пожалуй, так: это стихи романтического реалиста.
Двадцатый век под твердую обложку
возьму, захлопну этот толстый том.
В нем жизнь моя. Немножко на потом
себе оставлю. Выпью на дорожку.
Но, как вчера, не ведая о том,
К кому-то вызывают неотложку.
Куранты бьют. По-прежнему роддом
в мир запустил очередную крошку.
А что такое двадцать первый век?
Я досмотрю, не размыкая век,
в каком-то в измерении чудесном.
Бог на ладони держит звездный ком,
он пестует небесное в земном,
любя земную соль в пространстве пресном…
Юрий Влодов,
«Летопись»
М.: «Время», 2015
Жизнь Влодова — тема для остросюжетного романа.
Мягко говоря, образцовым поведением он не отличался. А вот стихи писал, в
техническом смысле, образцово; его письмо — прекрасный пример высокой
поэтической культуры. Но грамотно писать, точно рифмовать — этому можно и
научиться. Есть ли в стихах Влодова поэзия?
В «Летопись» в основном вошли стихи о войне. Они внешне очень просты,
бесхитростны, аккуратно исполнены и написаны настолько гладко, что подчас,
читая одно стихотворение за другим, скользишь по поверхности, мимо незамечаемого смысла. А какой особый смысл искать в
стихотворениях-репликах, стихотворениях-зарисовках (зарисовках вполне
законченных!), стихотворениях-сюжетах (вполне ясных, зримых)? Тем более что тон
у автора не трагический, иногда кажется, что он подзадоривает нас и едва ли не
шутит; часто у меня возникает впечатление, что поэт писал для того, чтобы
читатель попросту рассмотрел стихотворение как интересную вещичку. Не случайно
он олитературивает, романтизирует даже идущие на поля сражений танки и курящих
маршалов:
Круглосуточно вякали стекла,
Крались танки в туманах Руси…
И вздыхала двужильная Фекла:
«Сын родимый, спаси!»
А сыночек — румяный лицом,
В обороне залег с ружьецом,
И клубился над ним, молодым,
Трубок маршальских вдумчивый дым.
Однако когда Влодов пишет: «Зимы военных лет / Выпали полной мерой… / Греемся нашей верой, — / Другого топлива нет», — понимаешь, что его стихи — больше, чем «вещичка»! Да, в них не столько осознание того, что происходило со страной, сколько — внимание к отдельным людям, познавшим войну, и погибшим, и выжившим (как, впрочем, и у многих, писавших о войне), но какие для этого он находит средства!
Бьет из пушки профессор физмата,
Как заправский какой душегуб,
И невинное облачко мата
С черно-белых срывается губ.
Орудийная смолкнет болтанка,
И оттают — потом, по весне —
Мертвый след непомерного танка
И лучистый околыш пенсне.
Вдова поэта Людмила Осокина утверждает, что Влодов предлагает эпическую картину войны, а не лирическую. Возможно, и так.
Зинаида Миркина, «Огонь без дыма»
М.-СПб.: «Университетская книга», 2015
Сегодня, когда много пишут мастеровитых, интеллектуальных,
филологичных текстов, Зинаида Миркина может кое-кому
показаться анахронизмом: простые, повторяющиеся рифмы, понятные слова,
прозрачно выраженная мысль, отсутствие метафорических прикрас… Стихи Миркиной —
для тех, кто понимает, что «снаружи — мир, а в сердце — Бог», что «каждое
дерево — это событие, каждый листочек — явление», что и птица, и лесная ветка —
это вестники Божии, что красота и вправду может спасти мир… Но сущность красоты можно осознать, только если быть на
одной волне с поэтом, войти в ее глубину. А смысловая, словесная повторяемость
стихов Зинаиды Миркиной — и есть пребывание на глубине, а вовсе не кружение по
поверхности.
Обычно поэту больше всего хочется, чтобы его поняли и приняли — и ничего
большего, чем видит он, для поэта, возможно, и нет. Но для Зинаиды Миркиной
быть услышанной и принятой — не главное. Главное для нее — расти, вырасти в полную меру, и чтобы те, кто любят мир и видят его, росли
вместе с ней. Другими словами, Миркиной важно, чтобы читатель встретился не
столько с ней, сколько с Источником жизни. По отношению
к которому культура, соответственно, — вторична.
«Это, на мой взгляд, стихи духовного странника, как поэзия Ангелюса
Силезиуса, как духовные размышления Бёме или проза Рильке, — говорил Андрей Тавров,
и признавался: — На одной книжной ярмарке, изнемогая от обилия строк и строф, я
открыл случайно книгу Миркиной и как живой воды напился».
Никакой игры. Ничего вычитанного из книг. Каждое слово оплачено сполна. Если
поэт говорит о преодолении боли — значит, это именно победа над болью. Если
говорит, что каждое утро чувствует себя новорожденной, — значит, действительно,
каждый рассвет, как первый, она встречает у окна, долго глядя на небо. Если
говорит: созерцание, — это действительно созерцание при глубоком внутреннем
безмолвии, а не просто поэтически возвышенное слово.
Переживание каждой минуты как частицы вечности — вот чем дышит поэзия Миркиной.
И каждая ее прогулка в ближнем лесу — повод для рождения новых стихов. В них
она по-прежнему беседует со своим мужем Григорием Померанцем:
В чем смысл всех птичьих песнопений
И разрастания в тиши
Деревьев? В тайне заполненья,
Переполнения души.
И вот оно — пространство рая:
Всю душу затопивший свет.
Душа моя полна до края,
И все-таки в ней края нет.
И вновь небесные пустоты,
Переполняя нас, зовут
На неустанную работу,
На боговдохновенный труд.