Поэма
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2015
Татьяна Кайсарова — поэт,
журналист, критик, художник. Окончила художественно-графический факультет
Государственного педагогического университета. Работала преподавателем,
художественным редактором, редактором энциклопедических изданий. Член Союза
писателей России (с
ВНЕ ЗОНЫ ВРЕМЕНИ
(поэма)
…Она грустит, немного горек вкус
не сдобренной арабикой рабусты,
за тающим окном жасмина куст
и голуби на лоджии — не густо,
но все ее! Уже свернулся сон,
и малосольный запах огуречный
не даст забыть о жизни быстротечной,
а редкий дождь заладит в унисон,
но за стеной взорвется телефон,
сбивая с мысли и мешая речи.
…И только память по спирали, вниз
вдоль вереницы голосов и лиц,
унылых снов и лет полузабытых,
вдоль промельков случайных неудач,
под шум дождя, похожего на плач,
поймала Встречу в мельтешенье быта
и задержала времени поток:
В поющей полутьме царили звуки,
пропал и растворился потолок,
искали и нашли друг друга руки
и, видно, Бог соединил тела.
Пускай, сегодня, скажет кто-нибудь,
что там, над ними, был не Млечный Путь,
а блеклая и сумрачная мгла.
…У озера, прикармливая чаек,
она поймет, что незачем спешить,
что каждый жест велик и не случаен
и надо выжить, если хочешь жить.
Но почему, о Боже, так тревожно
и холодно, и некуда идти —
переплелись и спутались пути,
крапива зла и выход невозможен.
Ни с карты памяти, ни с ленты новостной
нельзя считать разрозненные кадры —
из рваных лоскутов не сложишь карты.
Апокалипсис не зовут войной!
…Зачем-то вспоминается Москва:
кипит асфальт и не видна трава,
арбатские кривые переулки,
кудрявые собачки на прогулке,
посольские гербы, дворы, стоянки,
смешное мельтешение машин,
недавно разорившиеся банки
и не найти приюта для души…
Приходит ночь в окладе фонарей,
янтарный свет, не знающий дверей,
сочится сквозь оконное стекло,
смягчая ожиданье…
…… … … … … … … Он придет:
негромкий голос, мягкое тепло…
Летит звезда, как сабля наголо!
…Она не знает, долго ль будет биться
ее любовь растерянною птицей
в горящей клетке, в трепетном аду —
на счастье, на бессмертье, на беду.
Все так похоже на приход строки,
готовой строфам положить начало…
О, это своеволие руки,
что ни за что уже не отвечала, —
скользила вдоль бессонницы и сна
напряжена, блаженна и вольна…
Но все уходит в сон. Тростник озерный
зашелестит над темною волной,
виденья канут стайкою проворной,
неведомой прельщаясь глубиной…
…Так было: волны, ветер, валуны…
Она в ветровке и дрожит безбожно,
немеют губы, руки холодны,
секунды так безжалостно длинны,
что пережить мгновенье невозможно,
но ветки хруст, случайный вдох волны —
невыносимо точно сведены
Она и Он — так просто и так сложно!
И музыки — спасенье и печаль…
(они уже печаль боготворили),
молчанием друг с другом говорили.
Шопен, Ноктюрн — начало всех начал.
И только теплых губ его штрихи —
нежны, проникновенны и тихи,
могли наворожить девятый вал.
…На «Пьяной» площади, у липкого стола,
засиженного мухами дотла,
она закажет только хлеб и чай,
и станет мысленно читать Канон…
Ей вдруг покажется: горит свеча,
людских скорбей, у самого плеча
и слышен колокольни дальний звон…
Потом она поднимется. Пора.
Уйдет в печаль, в глазах погаснет день.
У самых ног раздвоенная тень
сосны — ее души сестра.
Колючих звезд маячат лепестки
вдоль лунного литого серебра
и жгучей болью припадут стихи
к встревоженному кончику пера.
…Наивно в этом жутком мире ждать,
когда, порой, мгновенье до невстречи.
И все. И некого обнять —
Ни взгляда, ни касания, ни речи…
Она надеется, что он придет,
но знает — время торопить напрасно.
Меняется закат карминно-красный,
а тишину терзает вертолет.
Бессонница опять вернется в ночь,
как и вчера — ее не превозмочь!
На столике в бокале — Хванчкара…
Откуда? — Просто времени игра.
А память, будто в ласковом аду,
так изощренно мучает, так долго…
Лишь утро, в перламутровом бреду,
одарит молчаливо чувством долга.
…Ей показалось, что верней молчать.
Расходятся и сходятся пути. И вехи
отмерены Всевышним для потехи.
Пожалуй, лучше их не замечать
и пить вино, крылом касаясь ночи,
разгадывая жизнь по многоточьям,
по имени друг друга величать,
не ведая, что свидятся еще.
О, эта жизнь — награда и расплата!
(Ей кажется, что сказано общо…)
Мы все уйдем? Ответ внутри вопроса.
Все так медлительно и так непросто,
а та Свобода — игры на крови!
Не медли больше — уходи сейчас.
Там, где мелькнул луны кошачий глаз
пятном лукавым — не ищи любви.
…В обочинах крапива и шалфей,
за лобовым стеклом, закат поблек
Так много неизведанных путей,
как жгучих слов и нереальных строк
Среди хитросплетения дорог
от дома в никуда, где края нет,
где воздух выдыхаемый продрог,
пронзая темноту, Он ищет свет.
Как Он любим ему расскажет лес,
сосновый дух, янтарная смола
и кромка остывающих небес…
Я этого придумать не могла!
Он был любим, однако, точно знал —
меж ними параллельные миры
и в серенькое небо отпускал
надежды разноцветные шары.
И падала пугающая тьма:
затменье лун, затмение ума,
затменье обезумевших миров,
пусть даже параллельных, но готовых
рождать уродов, выжигать добро
и беспощадно убивать за Слово.
…Смеркалось. Запахи полыни
так низко вдоль обочин плыли,
казалось, рвали память на куски,
которые не складывались сразу,
как те, из текста выпавшие фразы,
как камешки из высохшей реки,
и ставшие ненужными отныне.
Крутой водоворот бесовской лжи,
чернобыльских окраин миражи
и тот, неотвратимый результат
жесток и жалок и исходит пеплом,
животным адским злом и сном нелепым
младенцев убиенных и солдат.
О, кальциевая тьма слепого лета!
На ужин — хлеб и травные чаи.
Как в мир из скорлупы, как в храм из пепла
Ее уходят мысли и мои.
…Опять бессонница, как бабочка ночная,
прижав к стеклу зеленый узкий глаз,
не даст уснуть.
…Себя не ощущая,
Она припомнит все, в который раз.
Сад позовет — Она идти готова:
ожег росы, растущая луна…
И, кажется, вся суть обнажена
немыслимого таинства ночного.
Тебе немного грустно, только грусть,
как памятного снега легкий хруст,
неровный лед, слепящие огни,
скольжение по замкнутому кругу,
снежинки, словно тающие дни,
и вы, не разглядевшие друг друга…
…Больница, холод, пробужденье, боль —
все, что отмеряно — познать изволь…
Струится мрак в неузнанной квартире
или палате?.. Гроздья слез цветут.
Застыла пуля в поднебесном тире
внутри ствола на несколько секунд,
но кто-то в белом тронул струны лиры.
Ты думаешь: преддверие конца?
Часы стекают по зеркальной грани,
не шелохнутся листья у герани,
и тянет руку кто-то без лица
вне зоны времени — на стереоэкране.
За призрачным стеклом снуют пираньи…
Твой бедный разум слаб внутри кольца
вселенского, садового, иного,
где не с кем слово обменять на слово,
и воздух сух, и листьев чешуя,
как память отболевшая твоя…
Октябрь расстается с ноябрем
скупым — «Прощай» — на языке своем.
Дождь моросит куда-то вдоль стекла.
Размыта колея воспоминаний.
Опять душа-подруга позвала,
Туда, где жизнь, прозрачнее стекла,
желанней…
…Предчувствуя, что разговор недолог,
метнула осень свой дождливый полог.
Цветы в окне, как белая ворона
из прошлых жизней. Не молчи, взгляни:
вдоль времени, вдоль мокрого перрона
бегут подслеповатые огни…
Там ОН уходит в тесноту вагонов.
Поверь мне, он услышит — ты шепни!
Замельтешат, за тоненьким стеклом
мгновенья, как аквариумные рыбки,
сентябрьских дождинок промельк зыбкий,
как той любви нежнейшее крыло
раскроется. Постой, прерви поток —
Уже светло!
…Не падай, лист последний. Подожди!
Так воздух густ, что спящие дожди
дрожат в лиловых тучах, замирая
над выцветшей прохладой мостовых.
Лишь выскользнувший луч спешит, играя
делить весь мир на ближних и чужих
и никому не обещает рая.
Не падай, лист! Еще течет тепло
не к нам и не от нас — в другие лета…
Почудилось, что встала на крыло
готовая оставить мир планета,
где разум спит, и торжествует зло,
где граффити на стенах стынут кровью,
теряют смысл обычные слова…
Все, что когда-то полнилось любовью,
сегодня только теплится едва…
И ангел не стоит у изголовья.
Что ты молчишь?
Очнись, откройся, спорь,
а не смотри поверх белесых крыш,
лелея и выплакивая боль
в январскую простуженную тишь.
Чем ближе край, тем осознанье дальше…
Смотри, как заждались поводыри
щемящих строк… Играй без фальши!
Немыслимое дерзко сотвори.
Пусть видят: край подушки в изголовье
бордов — душа исходит кровью,
а горечь слов настолько велика,
что плавится внезапная строка!