Кирилл Ковальджи, «Дополнительный взнос»; Александр Трунин, «Отава августа»; Евгений Минин, «Прозажизнь»; Вадим Гройсман, «Vita»; Сергей Арутюнов, «Нижние Котлы»; Александр Воловик, «Углеглазая мгла»
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2015
Кирилл Ковальджи,
«Дополнительный взнос»
М.: Библиотека журнала «Дети Ра», 2012
В поздних стихах Кирилла Ковальджи — взволнованная
интонация, и это порой удивляет. Ведь почти каждое стихотворение словно рождено
мыслями о прошлом — и этим прошлым переполнено. Впору ожидать грустного
подведения итогов, усталости от бремени накопленного опыта, — и действительно,
есть и это. Но вместе с тем — нет успокоенности, нет чувства пресыщенности
жизнью — не говоря уже о разочарованности.
Пожалуй, все дело в том, что «вчерашнее» Ковальджи —
не что иное как его теперешний день; вчерашнее
продолжается в нем, вплетается в его сегодня, преобразовывается, преображается,
претворяется в новые и новые строки. Страницы, детали прошедшего служат поэту
постоянным поводом для сравнений, сопоставлений, размышлений о жизни в целом. В
своих лаконичных, по-мужски сдержанных строках Ковальджи
выражает приятие жизни во что бы то ни стало —
органическое свойство много познавшего, испытавшего человека, наделенного
самоиронией и добрым юмором.
В новой книге — как обычно, стихи самые разнообразные:
любовная, политическая, философская, ироническая лирика, верлибры и «зерна».
После прожитой жизни я удивлен:
висит надо мной Вселенной громада,
не чувствую крыш. Круги листопада
во весь небосклон.
После прожитой жизни я мал и велик,
потерян и найден. Мне вечности мало.
Любовь возвышала меня и ломала,
я к тайне приник. <…>
Александр Трунин,
«Отава августа»
М.: «Вест-Консалтинг», 2012
Автор — калужанин, трепетно любящий свой город и тихие уголки родного края; оттого и строки трепетны, согреты душевным теплом. Поэтика Трунина традиционна, язык прост, выразительные средства сведены к минимуму. Стихи отличаются ровным, негромким звучанием, пейзажная лирика сочетается с прозаическими бытовыми подробностями. Истоки поэзии Трунина — несомненно в напевах Фета, к имени которого автор не раз обращается («Какая грусть! Но, впрочем, это / уже отмечено у Фета»; «Утонула в снегу аллея. / Снова Фет из окна глядит»), в задумчивых и созерцательных настроениях «тихих лириков»: Соколова, Рубцова, Жигулина, Прасолова…
Под дождем, в непогоду осеннюю
кони ржут и деревья шумят.
И дорога — одно нам спасение
от тоски, обживающей сад <…>
«Поэтический календарь» Трунина не спеша переносит
нас из одного времени года в другое, — причем автору особенно по душе последние
зимние деньки, когда «легка февральская метель» и мы «разговариваем с небом», а
земля чует «движение к дождям и грозам»; и пора увядания
природы, когда можно, например, бродить «под шорох листопада / в аллее золотой»
(видимо, имеется в виду калужская достопримечательность — Золотая аллея,
воспетая еще Станисловом Куняевым,
тоже калужанином: «Я приеду, в гостинице номер сниму, / выйду в город,
пройдусь, ни о чем по жалея, / но взгляну: Золотая аллея в снегу! — / и опомнюсь: в снегу Золотая аллея»).
Поэт говорит с нами голосом природы; он гармоничен и самодостаточен,
как сама природа.
Надо видеть совсем немного:
сад в окне, за садом дорога,
поле, рощица и река —
чтобы знать, что живешь пока.
А потом — над дорогой, садом,
полем, рощицей и рекой,
далеко и почти что рядом —
небо, облако, вечный покой.
Евгений Минин, «Прозажизнь»
Иерусалим: «Evgarim», 2013
Книга в 242 страницы издана небольшим тиражом и словно бы превратилась в
невидимку. Это грустно: Минина хорошо знают как пародиста, меньше как
стихотворца, и совсем мало — как прозаика. А нужно ли знать Минина как прозаика?
Думаю — да, ибо только так перед нами предстанет цельное явление «Евгений
Минин». Чем заинтересовывают его повествовательные опыты? В них мы не найдем ни
образов, ни метафор, ни «фирменного» стиля; автор просто «излагает истории». В разделах «Рассказы» и «Рассказы юмористические» он — сочинитель,
в двух других — «Я и Советская Армия» и «Записки учителя», более значительных
по объему, — мемуарист, точнее — мастер сюжетной сценки, психологически
окрашенной и очень живой. В новеллах об армейских буднях автор не
погружает нас в «скучную и тягостную повседневность», не старается свести счеты
с прошлым; его взгляд заинтересован, отношение к происходящему — не только
беззлобное, но и без тени раздражительности. То же относится и к «школьным»
рассказам, проникнутым вниманием и сочувствием учителя к питомцам: «Я старался
всегда с детьми говорить на равных и серьезно — это им нравится и
воспринимается тем чувством взрослого человека, которое живет в них и ждет
своего часа. Если чаще обращаться к этому чувству, полагаю, что дети внутренне
будут взрослеть намного раньше» (рассказ «Амос, или Сделай сам»).
Завершают книгу «Прозаические пародии»: здесь Минин не изменяет своему дару
пародиста, стараясь «войти» в стиль пародируемого, — в отличие от стихотворных
сочинений, где он редко идет дальше обыгрывания цитат.
Вадим Гройсман,
«Vita»
Иерусалим: «Evgarim», 2013
Со страниц книги на нас то жар Иудейской пустыни дышит, то брызжет «бездомный» февральский дождь, который «колотит в мутное стекло / как будто в застекленный гроб». «Разруха в доме и в природе» — вот что живет в стихах Гройсмана, — то есть в «игре случайных слов с молчанием и болью». Чувство неприкаянности, безысходного одиночества в мире, где «отнимается все, что дается», не перестает тревожить поэта ни на минуту, вновь и вновь вызывает его на раздумья — тогда-то и «вбирает пустая душа / странный опыт, что назван духовным». Олива («героиня» одного из стихотворений), тянущая корни из сухой земли и терпящая «острую и злую непогоду», — пожалуй, образ самого человека, перенесшего много «непогод» житейских — но всегда стоящего перед лицом какой-то вечной тайны, которая прячется за простыми словами «земля, вода и небосвод». Отсюда — неизбежные противоречия: если в одном стихотворении Гройсман пишет: «Я жил. Благослови, Господь, / Бессмысленную трату сил», то в другом — «Краски жизни, грустной и счастливой, / Так смешал, что сам не разберу» и, несмотря на то, что ожидает худшего (бедность, горе, старость, смерть) — готовится к «поздним чудесам». Так можно ли назвать эти стихи голосом безнадежности и опустошенности? Нельзя: стихи не пишутся от безнадежности и опустошенности: но только в моменты вдохновения, душевного подъема. Слова у Гройсмана почти физически ощутимы, в них — вечное воскрешение и обновление жизни. Переиначив Мандельштама, о поэте можно сказать: на стекла вечности уже ложится его дыхание, его тепло.
Суду распада — тонкого, сквозного —
Отныне бедный автор предстоит.
Он отлучен от собственного слова:
И сам умрет, и текст не устоит.
И личное давно неинтересно,
И вечное теряется в песке.
Но эта ночь — ночь автора и текста —
Обоих воскрешает на листке
Сергей Арутюнов, «Нижние Котлы»
М.: «Вест-Консалтинг», 2013
Стихи Сергея Арутюнова ошеломляют мгновенно: с первой строки берут высокую ноту, и до последней — как натянутая струна. Нет лишних строф, необязательных строк и даже — случайных слов: каждое несет в себе жестко выраженный смысл и горячую эмоциональную окраску. Стихи эти не нуждаются в технических приемах — например, в сознательных нарушениях поэтического ритма или в заботливо подобранных аллитерациях; через них проходит ток столь высокого напряжения, что разнообразие и звуковая расцветка им просто ни к чему. Если мир в стихах трагически расколот — до литературного ли щегольства? Арутюнов искренен на пределе; более того, у него редкий тип правдивости: да, он предъявляет суровый счет к другим, но прежде всего — к самому себе. Говоря о душевном очерствении свихнувшихся на деньгах дельцах, поэт ловит себя на том, что забывает о душе собственной: «Господи, неужели / В драки за птичьи крошки челюсти не свернем?» — понимая, насколько трудно обрести внутренний стержень: «В чем же искать забвенье — в блеклых теледристуньях, / Лжи поголовной, липкой, мажущей до бровей?» Язык Арутюнова богат, точнее сказать — лексический запас у поэта неисчерпаем: от сугубо литературных слов до сленга и новояза; характерно для автора употребление «приземленных» просторечий (например, «Через огненные ноздри / Слово истины срыгну», «И ты бы мог бухим отродьем / Валяться в долбанной канаве»); свежи и неожиданны рифмы, подхлестывающие энергетику стиха:
И наши ветхие скорлупки
Тем, кто полмира заграбастал,
Бесперспективны, как старухи,
Просрочены, как загранпаспорт.
Но что их бредни и трезубцы
Нам, неудачникам и плаксам,
Когда вселенные трясутся
И в полночь едут бизнес-классом
Природная среда в стихах Арутюнова отсутствует: иногда они дышат «запахом
городских экосистем», удушливых подворотен, и «хрустит на стиснутых зубах /
едкая строительная пыль»… Что ж: и в самом ли деле, как пишет поэт, «сколько
оземь ни бейся, / Сколько муки ни дли, / Не расслышится
песня / В очерствелые дни»?
Как ни удивительно, в его строках брезжит неуловимое чудо… Вот
оно, это чудо, заглядывает в квартиру:
…Ночью к пещере нашей тянется луч нездешний,
Мерно дыханье спящих, взрослых и малыша.
Вот оно, это чудо — в семье и в искусстве:
Любовь моя, за пухлыми томами
Сощуримся над Босхом и Бердслеем,
Как будто в этом розовом тумане
Всех дальше видим и еще не слепнем.
И вот оно — в стремлении самому двигаться по направлении к чуду, создавать его самому по мере сил:
Сам себе я сделаю светло,
Так светло, как солнце не смогло б.
Стихи Арутюнова — крепки, звучны, полны жизни. В них судьба. А почвы и судьбы в современной поэзии нам ой как не хватает. Слишком много придуманного, поддельного, сконструированного… Арутюнов — настоящий.
Александр Воловик, «Углеглазая мгла»
М.: «Новый Хронограф», 2014
Очень спокойная книга. Без страстей, без горькой печали, без светлого ликования. Автор давно все взвесил, всему знает цену, понял природу вещей. И продолжает воспринимать жизнь как увлекательное театральное представление, в котором любая мелочь интересна хотя бы только потому, что она попросту существует, — ну и, разумеется, просится быть запечатленной в стихотворных строках. Сборник целиком пронизан философским юмором, помогающим поэту справляться с жизнью, с ее мелкими и крупными невзгодами, не огорчаться из-за всякой ерунды, не тяготиться неизбежными неприятностями. Воловик переворачивает смысл классических строк: «Есть упоенье в невезенье…», «Бессонница. Комар. Такая полоса»; вынужденно прощает затяжную непогоду первого летнего месяца:
Июнь дотошно соблюдал закон
дождя — чтоб ливнем лился, а не капал.
В июле груша штурмовать балкон
взялась, десант плодов отправив на пол, —
и многое и нам, по его примеру, перестает казаться досадным и трудновыносимым…
Воловик пишет стихи, словно ведет ежедневный дневник и не претендует на чей-то
интерес: «Мой спорт — поэзия»; «Поэзия, моя непыльная работа», «Поэзия. Мое,
как говорится, хобби», — такие легкомысленные заявления говорят, я думаю, не
более чем о скромности автора; она проявляется в том, что автор не хочет
грузить читателя проблемами и приглашает к легкой дружеской беседе за чашкой
чая или за рюмкой водки.
И рассчитывает — на продолжительное общение… Ну а если
нам захочется поговорить о волнующем, вспомнить о чем-то невеселом? Увы:
Мои стихи формальны, не душевны
не оттого, что я от вас скрываю
свои признанья и свои прозренья,
сомненья, вдохновенья, размышленья,
своей судьбы кудрявые изгибы,
А потому что — НЕТ их у меня!
Ну вот, опять шутит… Однако — просит прощения за случившуюся неувязку:
Душа моя, я бессловесный твой.
Тебе я бедный родственник телесный.
Прости мне этот лепет, этот вой,
что в простоте я называю песней.
Прости, что не могу как на духу
освободить тебя от оболочки
и только колупаю шелуху
на матерьял для самодельной строчки.
Простим поэту!..