Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2015
Лукаш Ярош (Łukasz Jarosz) — поэт, музыкант. Автор восьми поэтических сборников. Победитель многочисленных литературных конкурсов: имени Витольда Гомбровича, Кшиштофа Камила Бачинского, Рафала Воячека, Райнера Марии Рильке и других, лауреат премий имени Виславы Шимборской, «Орфей», «Ника». Живет в деревне Журада под Олкушем, работает учителем польского языка в начальной школе.
Коронация
В огне трещит рождественский
венок. Шорох ставит точку в детской песне.
Восходит время. Завернул елку в бумагу,
убрал в шкаф. Жена приносит обручальное кольцо —
забыл на раковине, — склоняется над письмом.
Пришло издалека. От женщины, которую она давно
считала умершей.
Как братья
Приближалось Рождество, белые поля
украшены следами зверей. В школу
я приходил первым. Мог спокойно разглядывать
стенды в холле, распоряжения министров,
правила эвакуации, кругляши респираторов.
Потом приходил парень, с которым больше не знаюсь.
(Помню, однажды он свалился с вишни, лежал в больнице,
«писал через трубочку» — говорили родители.
До сих пор вижу, как после падения он быстро встает.
Хочет что-то крикнуть, но боль отнимает голос,
он вдруг застревает в хрупком горле.)
Мы были как братья: он навещал меня, когда я присматривал
за стадом овец, мы разжигали костер;
вытянув руки, кружили в дыму, воображали,
что, как Супермен, летаем среди облаков.
Буколика
вода из ручья испита взахлеб —
лето с треском идет на слом над головой:
в кронах тополей, в проводах.
сосновая пыльца
на волосах,
в глазу.
лес, в нем наши согнутые спины —
приближаем лица к земле. Каждый над
своим кустиком черники.
Санаторий
для Павла Соберайского
Когда я был маленьким, у меня были слабые
легкие,
пол-детства я провел в санатории.
Помню девочку, с которой мы убегали
через дырку в заборе, чтобы за криволесьем
на тыне у часовни есть дикие груши и яблоки.
Мы, глубокие дети, грызли горькие косточки,
слизывали с пальцев сок, а вернувшись,
слушали крики тощего ординатора.
Помню еще, как вечерами она приводила меня
в свою комнату, быстро показывала письку,
потом выбегала в коридор, где было множество окон
на ленивую отмель реки. Утром, когда я шел на завтрак,
она уже сидела за столом в огромном освещенном зале
и улыбалась за тарелкой густой манной каши.
Странствия
(О жизни людской)
Что жизнь — вот рядом дом-развалюха,
на крыше растут березы, мужики
обсуждают, где выпить, —
один щелкает себя по шее.
Читаю найденное письмо: «У деда
ничего особенного, горюет по бабке,
и опухла рука после операции,
к счастью, вторая не опухает, та, на которую
пятнадцать лет назад упала сосулька».
Что жизнь — в конце прихожу
к этой женщине, чтобы вновь принести ей
уголь в ведерке, пропылесосить ковры.
Застаю ее такой: на кухне, радио приглушено,
уткнулась в колядки, над катехизисом.
Глядит на качающийся за окном
кусок сала на яблоне.
Стихотворение для моей матери
После родов ужасно посыпались зубы, — говорит,
обвивая ниткой говяжьи рулеты. Вот будут
у самого дети, поймешь, — объясняет и обрезает.
Я — тело; у меня с ним разные приключения. Набираю
в ванну воды, чтобы выкупать дочку. Утром ей на годик
надувал шарики, которые быстро лопались под июньским солнцем.
Фреска
Осыпается пепел, и можно подойти ближе;
посмотреть на сосульку, вцепившуюся в асбест,
Блоки пенопласта на грузовике.
Мне сняли гипс, почувствовал облегчение. Когда я спал,
на постель положили открытку издалека.
Разбудили Те, кто меня любит.
Моем руки, садимся к столу.
Терпеливо и упорно отдираем
мясо от кости.
Элювий
Дождь. Птица глотает камни.
Наши вены выступают, пьют
темную кровь. Нас окружает ветер,
словно пылающий лес. Ветер,
свистящий в щелях половиц.
Сумерки, звон лопат.
Жена подстригает мне волосы, собирает их в горсть
и бросает в огонь.
Избрание
Разговор моих учеников: «Что будем там
делать, в небе?» — «Танцевать?» Их светлая песнь, монеты,
втоптанные в землю. На пятачке горстка людей,
мечтающих достигнуть цели, им назначенной.
И отец, который шлепает сына легко, без злости.
Возвращаюсь домой. Лущу бобы, раздирая пальцем
зеленые стручки. Выношу на крыльцо мусорные пакеты.
Ночью бездомные псы раздерут их в клочья.
Жатва
Перед сном вспоминаю:
мой пес лет десять назад
сожрал свою собачью подружку,
когда она сдохла в хлеву. Я столько дней
не знал, куда он бегает.
Перед сном вспоминаю:
отец срезал сухие стебли кукурузы,
которая тогда не уродилась,
паяльником выжигал на пенопласте
силуэт огромного дерева.
Сквозь снег
Дьявол рассыпался песком, снегом,
через который брели мы среди деревьев, продираясь
сквозь колючие ветви. Сзади один все время стенал:
«Почто Господь меня выбрал? Почто Господь меня выбрал?»
Кто-то его успокоил тумаками и криком.
Дьявол рассыпался пылью. У него было лицо.
Из кожи и мяса. Вечером мы лежали, сплетенные, словно корни,
царапали изморозь черными ломкими ногтями.
А земля была женской грудью, полной инея.
А небо — ледником из крови.
Гринберг
Густое лыко вечера, вода стекает
с фарфоровых тарелок. Обнюхиваются в тишине
собаки и падают тяжко лоскуты птиц.
Лишь смерть справедлива.
Она как салфетка в кармане,
которая пачкает все остальное белье.
Лишь смерть — когда закрываю глаза,
вижу вас всех, по отдельности,
несущих свои могилы. Потрескавшиеся и сухие.
Остров
Село погружается в солнечный свет. Заиндевелый
и мглистый. Рассвет встает: монастырь,
высеченный в морозе, шишки.
Речка зыбится, скользкая, как ноготь,
ороговевшая, как копыто.
На колокольню поднимается священник
С темным, багровым от избытка железа лицом:
кто не попадает на небо, тот обращается в прах.
В его дыхание.
Возьму землю
В это время все в деревне спят, погасли окна.
Сижу на кухне. На столе шумовка,
кусок вареной колбасы. Снова не было света,
и сбился таймер в духовке.
Ветер наглаживает стены, небо с холодной пеной на устах.
Далекая ночь. Собаки нет четвертый день.
Вчера, когда искал, заметил из машины
следы недавней свадьбы: порванные ленты на воротах,
сдувшиеся шарики. Рядом табличка: «Возьму землю».
Да, вижу это ясно и наивно: скользкий язык воздуха
слижет наши лица. Во все стороны, по лугам, полям
растащат нас упрямые рассыпчатые муравьи.
Баллада
Полдень, стихает косилка в саду.
Улитка покидает раковину, чтобы голышом засохнуть
среди камней. Когда оборачиваюсь,
шарик, улетевший из рук моей дочки,
медленно падает на колючий дикий крыжовник.
Принадлежали мы к этому миру. У нас было
сердце против него и кулаки. Как корни
упрямых деревьев, мы крепко держались земли.
Высоко подносили к устам кувшин за ручки,
и вода стекала по шее и по груди.
Бог нас запомнил такими:
размножившимися, словно звезды,
разбросанными, словно мусор.
Рассыпавшимися, как песок.
Царство
Эта жара, перекрученная река, выбрасывающая
игрушки, увитые водорослями, головы коров и свиней.
Длинные зубы, начищенные водой и гравием.
Этот мостик, футбольное поле, ранка, смазанная салом,
замотанная платком, чтобы не увидели воспитатели.
Немой старик, грозящий нам протезом,
и тот день — тощий дурачок вцепился
в сетку ограды, царапал ее и орал, а пацаны
катались со смеху, когда матери не удалось втащить его в дом.
Нет избавления. Побег невозможен. (Помнишь тот рассказ
о боге, пожирающем своих виновных и невинных детей, о змее,
высиживающей яйцо на камнях, из которого появляется
голый мужик — смердящая пьянь без стыда и совести?)
Наконец оторвали его от забора, отец втолкнул на крыльцо.
Парень ронял слюну. Казалось, будто рот полон гусиных перьев.
Элегия
Дом посреди снегов. В трубе осыпается ветер.
Человек ворошит поленья в огне, за его спиной
на телеэкране подбегает к Папе Римскому мальчик.
Папа обнимает его, и зал рукоплещет.
Дом посреди снегов. В нем человек, словно вырезанный
из пенопласта. Пылают руки над огнем,
темнеет лицо. Есть там и куница, скрывшаяся на чердаке,
и мышь, проткнутая хворостиной. Картины, реквизит, с которого
мой начинается рассказ: Рождество, пепел, рукоплескания.