Беседа с Владимиром Алейниковым
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 2, 2012
Интервью
КРЫЛАТОЕ ГОРЕНИЕ
Владимир Алейников — культовая фигура современной изящной словесности, поэт, переводчик, прозаик, один из основателей СМОГа. И, разумеется, очень интересный человек.
Сегодня он отвечает на вопросы Евгения Степанова.
— Владимир Дмитриевич, вот уже 50 лет ты активно участвуешь в литературном процессе. А как все начиналось, когда ты написал свое первое стихотворение?
— Все, Женя, начиналось в детстве. Я вырос на Украине, в Кривом Роге, своеобразном, промышленном, но и колоритном городе, посреди скифских степей. Отец был замечательным художником, от природы невероятно одаренным человеком, прекрасно пел, играл на разных музыкальных инструментах, знал многие ремесла. Мама была учителем от Бога, преподавательницей русского языка и литературы. Бабушка по материнской линии была хранительницей древней устной ведической традиции, знала множество песен, сказок, поговорок. Родители в 1948 году сами построили дом, вырастили сад. Природа была всегда со мной рядом. В четыре года я научился читать. С тех пор с книгами не расстаюсь. Первое стихотворение написал лет в семь. Через год — стихи стали получше. Лет с двенадцати я писал уже постоянно, причем сочинял я прозу, в основном фантастическую и приключенческую, позже понял, что вокруг меня есть и реальная жизнь. Я занимался музыкой, рисовал. Был мечтателем, фантазером. Но приходилось усваивать и уличные привычки. Лет с четырнадцати стал все чаще писать стихи. В шестнадцать лет я писал стихи, от которых и сейчас не отказываюсь. В нашем городе была славная компания молодых поэтов, и я, по возрасту, был в ней самым младшим. С мая 1962 года меня понемногу начали публиковать в украинских газетах. Лучший украинский поэт, Микола Винграновский, когда, на встрече с ним в редакции местной газеты, я прочитал некоторые тогдашние свои стихи, сказал: «Если бы я в шестнадцать лет писал такие стихи, какие пишете вы, я считал бы себя гением». В 1963 году, в период хрущевских гонений на формализм, в тех же газетах, меня уже вовсю громили, все это сопровождалось неприятностями, но как-то обошлось. Был я тогда юной звездой. Видимо, властям нужен был хоть один молодой талантливый поэт, пишущий по-русски. Меня уговаривали приехать в Киев, учиться, остаться там. Но я в 1964 году все же уехал в Москву, где меня с осени 1963 года уже знали и привечали, поступил на искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ — и стал жить в столице, где сразу же началась у меня весьма бурная жизнь, а с нею — и новый творческий период. Так что пятьдесят лет моей литературной работы — это официально, для пенсии, со времени первой публикации. На самом деле все началось гораздо раньше.
— О СМОГе написано очень много. И все-таки когда он возник, кто был инициатором?
— О СМОГе я сам написал довольно много. Другие — тоже писали, да только изрядно врали. Всю правду о СМОГе знаю сейчас только я один. Когда-нибудь, возможно, напишу новые книги о нашем содружестве. Осенью 1964 года я подружился с Леонидом Губановым. Идея — создать содружество талантливых молодых поэтов и прозаиков — была моей. Губанов — придумал слово СМОГ. Оно стало знаком времени, паролем, девизом целого поколения. Начало СМОГа — январь и февраль 1965 года. Все тогда происходило стремительно и шло по нарастающей — бурное общение, чтения стихов, преследования. Власти вовсю старались изничтожить нас на корню и считали, что СМОГ разгромлен. Но он выжил, был — с нами, в наших писаниях, остался — навсегда. Для меня было неприемлемым стремление некоторых сомнительных деятелей втащить СМОГ в политику. СМОГ — это литература. Совершенно прав Евгений Рейн, давно уже сказавший, что СМОГ — это некий довесок ко мне, а я был всегда сам по себе. Какой-то критик в журнальной рецензии на мою книгу «СМОГ» написал, что другой легенды у меня нет и не будет. Это не так. Я сам — легенда. Слава Богу, живая легенда, — так принято нынче говорить обо мне. Моя жизнь годами, десятилетиями была чудовищно сложной и просто невероятной, никакому Бенвенуто Челлини такое и не снилось. В шестидесятых мою судьбу резко изменил СМОГ — и мне, посреди гонений, травли, жестокости и зла, жизненных сложностей, официального запрета на издания, когда все возможности существовать нормально оказались для меня закрыты, пришлось учиться выживать. Сейчас появляются сведения, что в том, что меня и моих товарищей не печатали, виновны не только всесильные власти и соответствующие службы, но и тогдашние кумиры-шестидесятники, обращавшиеся в нужные инстанции, чтобы устранить конкурентов. Допускаю, что такое вполне могло быть. В семидесятых я бездомничал, семь с половиной лет скитался по стране. На родине меня не печатали. Публикации стихов порой появлялись только на Западе. Тексты мои широко расходились в самиздате. Я работал в экспедициях, грузчиком, дворником. Всего не перечислишь. Видывал и пережил такое, чего и врагу не пожелаешь. Событий, приключений, фантасмагорических ситуаций, мучений, голода, безденежья, рискованных поступков, одиночества, отчаяния, предательств, страданий, разочарований, надежд, обретений, открытий, прозрений, упорства, стойкости — было вдосталь. Я вовсе не сгущаю краски. Все это — явь. Драматическая, трагическая, жестокая, суровая, — но, тем не менее, и светлая, вдохновенная, радостная, прекрасная. Несмотря на все сложности, я постоянно работал. Некоторых в нашей среде, в андеграунде, это озадачивало и удивляло. Но только работа — панацея от всех бед. Чудом, наверное, я выжил. Поэтому считаю своим долгом написать о былой эпохе и людях этой эпохи. Что и делаю.
— Как складывались твои отношения с Леонидом Губановым?
— Отношения были непростыми. Вначале мы очень дружили. Но Губанов был человеком ревнивым, психически неуравновешенным, вечно соперничал, пил, буянил, вызывающе куролесил. Мне это надоело. Из-за него приключилось у меня немало неприятностей. Он-то был защищен, мать у него работала в ОВИРе и вытаскивала его из любых передряг. У других смогистов тоже существовала защита. Мать Кублановского работала в рыбинском горкоме партии, отец Саши Соколова был генерал-лейтенантом КГБ. И так далее. А у меня никакой защиты не было. Порой буквально по лезвию ножа ходил. И я постепенно стал держаться от Губанова — и особенно от его не очень-то приятного окружения — подальше. Я много писал, много читал, старался совершенствоваться, двигаться вперед, вглубь и ввысь, были у меня достойные друзья. У Губанова — заметного развития я не видел. Он так и остался, на протяжении всей своей недолгой жизни, — там, в молодом своем, смогистском возрасте. Лучшие его стихи написаны именно тогда. Позже — появлялись, к сожалению, самоповторы и вариации. Самомнение было у него болезненно гипертрофированным. Однажды, в шестидесятых, встретились мы с ним возле памятника Пушкину. Поднял я голову, посмотрел на Александра Сергеевича. Губанов тут же ударил себя в грудь и закричал: «Куда смотришь? Ты сюда смотри!» Ну, решил я, хватит с меня. Губанова захвалили и сгубили его дружки, всякая псевдобогемная публика. Он так и не сумел отринуть все это, подняться над непрерывной свистопляской, опомниться, взяться за себя, серьезно работать. Жаль, что так вышло.
— И все-таки Губанов — великий поэт. Я, например, в этом убежден.
— Губанов был очень талантлив. Крайне важно — как человек распорядится своим талантом. Он поэт стихийный. Яркий. Неровный. Иногда в его стихах, посреди словесного мусора, вспыхивали великолепные строки. Иногда стихи, при некоторой сумбурности изъяснения, получались более целостными. В них присутствует хаос. И почти нет гармонии. Его стихи, когда он сам читал их, магически действовали на людей. Возможно, это было особое искусство, разновидность устной традиции. Когда читаешь его стихи с листа, впечатление от них иное. Что-то — раздражает, кое-что — изумляет. Но все равно — это необычное явление. Такая вот поэзия. Какая уж есть. И не надо ничего в ней трогать, исправлять. Стихи Губанова надо просто издать, полностью. Пусть люди их читают, пусть сами разбираются. Я не литературовед. В мои задачи не входит разбор губановских стихов. Я сделал, со времени перестройки, немало его публикаций в различных журналах, написал о нем. Постарался высветлить образ, отчасти идеализировать, в чем искренне признаюсь. Хотя в поведении, в быту, в отношении к людям это был монстр. Но — харизматический. С хулиганским обаянием. И ему, повздыхав, пожурив, обычно все прощали. Рембо написал сто страниц своих текстов, а литературы о нем — целая библиотека. Губанов, которого, с моей легкой руки, стали называть российским Рембо, написал примерно два тома стихов. Некоторые современные исследователи занимаются его творчеством. Когда-нибудь небось разберутся, что да как. Великий поэт — это дар от Бога, дух, свет, путь, благородство, мера, горение, понимание своего призвания, осознание единства всего сущего, восприятие вселенной как единого целого, свобода, воля, огромная работа, проникновение в суть вещей и явлений, весь жизненный опыт, умение ждать и побеждать. Настоящие стихи — существуют в стихии русской речи. Настоящие стихи — помогают людям жить.
— Кого еще из СМОГа ты можешь выделить? Кто реально состоялся как писатель?
— Арсений Николаевич Чанышев, крупный философ, поэт, прозаик. Юрий Кублановский. Саша Соколов. Аркадий Пахомов. Михаил Соколов, историк искусства, книги которого — замечательная проза. Мои друзья, со времени криворожской юности, — поэты Олег Хмара, Юрий Каминский, прозаик Вячеслав Горб, которые с первых месяцев были в СМОГе. Игорь Ворошилов, великий художник, поэт и мыслитель. Поэт, прозаик и художник Леонард Данильцев. Александр Величанский. Петр Шушпанов. Александр Морозов. Николай Боков. Дмитрий Савицкий. Владимир Сергиенко. Вячеслав Самошкин. СМОГ никогда ведь не распадался. Он продолжал существовать. У Губанова были свои друзья, у меня — свои. Судьбы у всех смогистов — разные. Вот я назвал семнадцать человек. Восьмерых из них — нет на свете. Остальные — живы. И ныне СМОГ — жив.
— Ты живешь преимущественно в Коктебеле. Что тебе дал опыт затворничества?
— Я всегда старался уезжать из Москвы, при малейшей возможности. В прежние годы — приезжал обычно в Кривой Рог, в родительский дом, там и работал. С 1991 года — живу, в основном, в Коктебеле. В Москве бываю редко. Затворничество — это не схима. Это необходимейшее условие для сосредоточенного творчества. Разумеется, меня периодически навещают друзья и родственники. Но часто месяцами нахожусь в доме один. Состояния бывают — разные. Сказывается, конечно, все, пережитое в былую эпоху. Стараюсь держаться. Спасаюсь от всякой всячины — работой. Я очень много всего сделал за двадцать лет коктебельской жизни. Написал три больших тома стихов, несколько томов прозы. Пишу новые книги прозы и новые стихи. Сделал множество работ — живописи и графики. Частично привел в порядок свои неизданные тексты прежних лет. Остальное — предстоит еще разобрать. В былые времена, особенно в период скитаний, у меня были огромные утраты текстов. Но все же немало этого добра уцелело. Сохранили некоторые верные друзья и мои родители. А еще в Коктебеле у меня словно открылась вторая память. И я, благодаря такому чудесному дару судьбы, изрядное количество своих текстов, написанных давно, вспомнил и сызнова записал. Неизданного — стихов и прозы — у меня доселе примерно столько же, сколько и опубликованного. Знаю: когда-нибудь и это издадут. Надо жить и работать.
— Что ты думаешь о сегодняшнем литературном процессе?
— Может быть, этот процесс и существует. Может быть — это лишь имитация некоего процесса. Литературу, искусство всегда делали и делают одиночки.
— Кого из интересных молодых поэтов (до 30 лет) ты бы мог назвать?
— Никого из этих молодых я не знаю.
— Кто из современных русских поэтов заслуживает Нобелевской премии?
— Знатоки считают, что есть сейчас один такой поэт.
— Дай определение поэзии!
— Крылатое горение.
— Нужна сейчас поэзия людям? Зачем?
— Нужна. Чтобы жизнь продолжалась.
Беседу вел Евгений СТЕПАНОВ