Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 12, 2012
Рецензии
Элла Крылова. Бамбуковая хижина. СПб: Геликон плюс, 2012
Новую книгу Эллы Крыловой, как и предыдущую, «Не приминая трав», можно счесть поэтическим дневником, хронологическая последовательность записей в котором — стихотворений — нарушается лишь несколько раз в угоду композиции и верстке. Стихи в этой книге охватывают осень 2011 («Вести осеннего ветра») и зиму 2011-2012 («Шепот зимнего очага»). Внимательно изучив оба дневника, я — для себя — пришел к выводу, что между стихами Эллы Крыловой и посвященным им критическим работам постоянно ощущается некий досадный, дискомфортный зазор. Да, она прекрасно владеет поэтической формой — но какой именно? Да, она упорна в своем богоискательстве — но чем оно у нее оборачивается?
Немного статистики
Поэзия Эллы Крыловой весьма традиционна — в самом лучшем смысле этого слова. Не то чтобы она не могла блеснуть какими-то небывалыми ритмами или бенгальски-яркими рифмами, нет, такое у нее случается довольно часто, но все-таки в основе ее просодии лежат давно опробованные стихотворные метры и вполне традиционные рифмы.
Так, из первых 25 стихотворений книги 81,4% написаны классическими силлабо-тоническими размерами, остальные — дольником и логаэдами, причем первое место среди классических размеров занимает 5-стопный ямб — 54,5%, по 13,75% приходится на анапест и амфибрахий, 9% составляет 4-стопный ямб, а по 4,5% занимают хорей и дактиль.
Словом, Элла Крылова в полной мере принадлежит русской поэтической традиции (своими учителями она считает Блока, Михаила Кузмина и Мандельштама), создавая при этом произведения, неизменно вызывающие пристальный читательский интерес.
Опровержение домыслов
Последнее обстоятельство не может не радовать, потому что в пух и прах разбивает новомодные (якобы) теории, согласно которым ритмизация и рифмовка служат не более чем мнемоническими приемами, отягощенными избыточностью. Дескать, с развитием компьютерных поисковых систем необходимость во всякой избыточности отпадет (но почему эта необходимость не отпала с изобретением письменности, тем более книгопечатания?).
В этих измышлениях на самом деле ничего нового нет. Николай Глазков давным-давно сказал в шутку: «Зачем нужны стихи? Какая польза / От ритма, рифм и прочих пустяков? / А вы попробуйте запомнить столько прозы, / Сколько на память знаете стихов!» И вот теперь эту шутливую мысль доморощенные гуру пытаются облекать в торжественные одеяния наукообразия. Поэзия, однако, неподвластна их схемам.
Взгляд и голос
Поэт не отворачивает взгляда ни от чего. Вот Элла Крылова пишет: «Я смотрю на экран, как на рвотное: / прет новье, старину губя. / Ты, Россия, — больное животное, / пожирающее себя». Или: «Губищи труб дымят угрозою, / в пруду бычки, мешки, ошметки, / и на газоне рядом с розою / блестит бутылка из-под водки». Примеры можно множить и множить, однако ощущения безысходности ее строки не оставляют. Почему?
Сама она в эссе «Розовый куст свободы» рассуждает об особенностях человеческого зрения так: «Если вокруг вы видите только хорошее — значит, вы никогда не думали. Если только плохое — значит, вы никогда не любили. Если то, что вас окружает, ни хорошо, ни плохо — значит, вы мертвы. Когда я смотрю в окно, я замечаю, что зацвела вишня. Мой спутник, глядя в то же окно, констатирует, что наш сосед по подъезду опять пьян. Мудрец восточного толка заметит и то, и другое, но сконцентрируется на вишне».
Наверное, про себя она говорит здесь не вполне точно: ведь не только цветущую вишню она замечает, но и стеклотару рядом с розою. Значит, не только особенностями взгляда объясняется отсутствие безнадежности в ее стихах. И не только концентрацией на цветении.
Наверное, многое здесь кроется не только в психологии, но в фонетике (хотя нельзя отрицать, что две эти стороны взаимосвязаны). Александр Пешковский в свое время выдвинул теорию благозвучия, основанную на соотношении «музыкальных» звуков (гласных, а также звонких и сонорных согласных) и «шумов» (аффрикатов и глухих согласных). Легко видеть, что в приведенном выше четверостишии о розе из 90 звуков «шумов» только 9, то есть музыкальные звуки составляют 90%. Не думаю, однако, чтобы многие сочли такой «количественный» подход достаточно убедительным. Разумеется, огромную роль играет просодия, интонация, масса других вещей, возвышающих стих, возвращающих слову его первозданность или же поворачивающих его какой-то новой, неведомой ранее гранью. И тогда, о сколь бы темных сторонах жизни ни шла речь, стих излучает свет, сродный ликованию.
Крылова, конечно, это чувствует — и понимает, что за подобное ликование многие «трезвомыслящие» готовы будут ее осудить. Дескать, все вокруг так мерзко, безысходно, трагедийно — а ты… Не понимают, что «ликованье», быть может, трагичнее «гореванья» — хрупкостью своей, мимолетностью. Так первый цвет, которому грозят заморозки, трагичнее голых черных веток. Но, несмотря на горечь содержания, стих способен искупить ее, пересилить: «Пусть пропитает виноград / мои измученные кости — / глодать их будет во сто крат / приятней главной в жизни гостье». Здесь уместно привести слова Алексея Макушинского из превосходного его эссе о Ходасевиче и Ларкине: «Безнадежность не разрушает очарования… стихов; безнадежность, если угодно, остается на смысловом уровне и компенсируется чем-то иным (звуком, ритмом, тайной дистанцией между автором и текстом), так что все в целом (собственно — стихотворение) оказывается не таким уж и безнадежным».
Так и получается, что «целует ангельская высь / Земли болезные колена».
Игры с богами
«Христа и Будду водкой угощаю», — пишет Крылова. Можно ли после этого утверждать, что она принадлежит хоть к какой-либо из конфессий? Нет, разумеется: она принадлежит им всем (или принадлежала). Всегда готова впитывать любой духовный опыт. Способна понять любого верующего — ведь у нее «на столике лежали Библия / и Дхаммапада, / друг дружку не казня обидою». Окольными путями поэт выходит на свой единственный путь, когда «уже не надо / чужих благих вестей, ведь собственной / душа согрета: / быть в примирении пособницей / для тьмы и света».
Разумеется, в таком мировосприятии нет ничего кощунственного. Напротив, если бы все были способны на такую широту взглядов, было бы куда меньше бессмысленных распрей. Подлинная духовность состоит не в механическом отправлении по-разному красивых обрядов, но в непрерывном поиске Бога — в себе и во вселенной. Соблюдение же упомянутых обрядов зачастую означает не столько исполнение духовной работы, сколько уклонение от нее. Крылова упорно распутывает клубок противоречий — в итоге ее поисков Бог и обещанная жизнь вечная то утверждаются, то отрицаются: «Верю, верую, Боже! — Да нет, совершенно не верю. / Все закончится так, словно лампочка перегорит».
Такое круговращение еще более явно обозначается самой Крыловой в статье о близкой ей по духу Елене Бондаренко: «Лирическая героиня Елены прижимает Будду к груди, как прижимают к груди ребенка или просто близкого человека. И пусть Будда фарфоровый, то есть ненастоящий, игрушечный. Любимую игрушку ребенок тоже прижимает к сердцу. Вот именно — игрушку! Не играем ли мы в христианство, в буддизм, в индуизм, как дети, предоставленные самим себе? И порой так заигрываемся, что платим своим психическим здоровьем, а то и жизнью. Или так и задумано? Индуизм говорит, что все — только лила, Божественная Игра».
Проза, которая многое проясняет
Заключает «Бамбуковую хижину» прозаический раздел «В жанре non-fiction». Собранные в нем воспоминания, «байки» и эссе не только подтверждают, но и проясняют ее «Автопортрет»:
Я — стихолюб, эстет и хиппи.
Я — зверофил, аскет, пьянчужка.
Девчонкам — друг, парням — подружка.
Шалаш мой, скит мой, иглу, типи
открыт для всех, кто с добрым сердцем
войти захочет днем ли, ночью,
чтоб разглядеть меня воочью,
не в мониторе. Солью с перцем
посыпана моя макушка.
Глаза медовы (мед — с горчинкой).
Улыбка с доброй чертовщинкой.
А в сердце — пагода, церквушка,
а то и просто день осенний,
холодный, яркий, скучный, праздный,
но сплин мой, словно грипп, заразный,
чреват безудержным весельем.
Душа — ликуя, озоруя, —
болит, как рана ножевая.
Меня ругайте: ведь жива я!
Меня любите: ведь умру я…
Так, в «Дорожных байках», написанных легким, озорным языком (в манере, предупреждаю, ничуть не схожей с манерой Довлатова — совсем иной здесь юмор, совершенно другие интонации), живописуется шестнадцатилетняя Элла, путешествующая автостопом в компании с сестрой из Москвы в Крым, далее — везде. И эта шестнадцатилетняя озорница отчетливо прослеживается в характере лирической героини Крыловой.
А в «Триколоре мечты» опять разъясняются особенности зрения автора: впервые попав в Париж, о котором так долго мечтала, она поначалу не видит там «ни романтического шика, ни эстетского надлома». Но, изнывая от серых стен, вскоре находит-таки «тихий пруд, поросший осокой и желтыми ирисами». То есть жизненные поиски опять смыкаются с поэтическими.
Порадовала и пародия на памфлеты феминисток — «В защиту честных куртизанок». В том, что это именно пародия, убеждаешься мгновенно, сопоставив ее текст («Мужчины — самовлюбленные эгоисты, они насильственны и похотливы» и т. п.) с любовной лирикой автора, «эротичной, как форма SS».
В общем, non-fiction достойно оттеняет, проясняет и высвечивает страницы поэтического дневника. Который ведется вот уже двадцать лет:
Ткала Пенелопа. Хранила она
для мужа заблудшего сердце.
Я столько уже наткала полотна —
всем ангелам хватит одеться.
Думается все-таки, что еще далеко не всем. А значит, надо ткать дальше.
Георгий ЯРОПОЛЬСКИЙ