Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2010
Штудии
Евгений СТЕПАНОВ
О ПОЭЗИИ СЕРГЕЯ ГАНДЛЕВСКОГО И СОВРЕМЕННОМ ЛИТЕРАТУРНОМ ПРОЦЕССЕ
О творчестве Сергея Гандлевского написано очень много. Это одна из знаковых фигур современного литературного процесса. Сразу скажу, что творчество этого поэта мне во многом импонирует, некоторые его стихи мне представляются состоявшимися и удачными (их мы сегодня процитируем). Более того, в целом авторы группы «Московское время» вызывают мой давний интерес. В 1990 году я составил одну из первых книг в России Бахыта Кенжеева, которая вышла в библиотеке журнала «Клуб», в 2005 году выпустил «Первую книгу стихов» Виталия Дмитриева. И т. д. При этом я не раз писал о том, что творческие достижения этой группы (поэты здесь абсолютно ни при чем) изрядно преувеличены.
Нынешняя критика (а точнее, литературная журналистика) раздает щедрые похвалы поэтам как бы за сам факт их существования, годы литературного андеграунда и т. п. Между тем многие стихи г-на Гандлевского (одного из наиболее известных участников «Московского времени») написаны на уровне не лучшего провинциального литературного объединения и не выдерживают обстоятельного филологического разбора, что не останавливает многих критиков превозносить поэта до небес. Вот, например, сайт «Новая литературная карта» [1]. Цитирую.
Костюков Л. В. «Для обозначения своей эстетической позиции Сергей Гандлевский выдвинул термин «критический сентиментализм» — и многие годы нам хватало этой эмблемы. Сентиментализм — мы вместе с автором пристально вглядываемся в то, что с какой-то космически-безличной точки зрения не заслуживает и крупинки внимания. Но вглядываемся критически — то есть замечая множество деталей, придающих картине объем и являющихся, по-моему, главным козырем Гандлевского 80-х. Но со временем ситуация меняется. Стихотворения Сергея Гандлевского становятся короче, суше, резче — во всех значениях этого слова. Предметом и поводом для стихотворения становится неожиданная сцепка: образов, слов, разнородных сущностей, тех же деталей. Гандлевский приближается к Георгию Иванову, к идеологии парижской ноты. И еще одно свойство поэтики Сергея Гандлевского, невероятно редкое и ценное, — его стихи запоминаются наизусть».
Давыдов Д. М. «Поэзия Сергея Гандлевского привлекает очень широкий круг доброжелательных и заинтересованных читателей. Можно сказать, что Гандлевский (как и — иным способом — Бахыт Кенжеев и Алексей Цветков) прочитывается представителями самых различных, подчас не находящих между собой ничего общего, кругов. Школа «Московского времени», к которой принадлежит поэт, сменила, кажется, на посту просвещенного мэйнстрима поэтику «ахматовских сирот», в первую очередь и в основном — Иосифа Бродского».
Виктор Куллэ: «Принципиальное отличие здесь «между сменами» не столько даже в снижении образа «романтического гения» при его глубинном приятии — это, в конечном счете, характерно практически для всех вменяемых традиционалистов в новейшей поэзии, — но в отказе от роскошествования, стилистического мотовства, присущего не столько нобе лиату, сколько его эпигонам, но замутняющего истинную картину. Скупость и отточенность стилистических приемов Гандлевского позволяют одним здесь видеть кристальную прозрачность, другим — работу с глубинными механизмами риторики, обжигающе холодное управление изобразительными средствами, третьим — беспощадное обнажение непритязательной действительности. Вероятно, и то, и другое, и третье у Гандлевского наличествует, однако главным представляется нехарактерное для современности чувство меры. Это не значит, что Гандлевский классицист или академик; в стихах 1990-2000-х он порой оказывается не только жестким, но и жестоким (например, в стихотворении «Пидарасы, — сказал Хрущев…»), а порой не только беспримерно свободным, но и даже отвязным (например, в стихотворении «На смерть И. Б.»). «Мера» в случае Гандлевского — это принципиальный отказ от незапланированной случайности или двусмысленной погрешности. Каждый знак выверен здесь, но это не безупречность механизма, а идеальная дисциплина элитного отряда» [2].
Есть суждения прямо противоположные. Вот, например, пишет Ры Никонова: «Сергей Гандлевский. Сплошное описание во всех стихах. Единственное «формальное ухищрение» — попытка гекзаметра: «Здесь на бульварах впервой повстречался мне голый дошкольник». А за тем — пушкинская лексика, ритмы, построение, размер, смысл. Грамотно, не глупо, скучно, прилично. «Об пол злостью, как тростью, ударь, шельмовства не тая» и т. д. Одним словом, сплошные “косые волны октября”». Ры Никонова продолжает: «Стихи средние, проходные, часто неумелые. В двухэтажном, как шкаф, — неприметна, как мышь, — в этом старом дому остывает эпоха. Здесь на простынях зимников, как когда спишь, — в снежном крошеве — будто бы прошлого кроха. Беспрерывные примитивные метафоры: «Но мчаться вновь, как догоняя вора», «И по ночам, как будто бы слепой», «кому, как проволока, колюч» и т. д. Такие поэтические перлы: «Кто нищий, тот не может пробросаться». Эх, сократить бы фразу вдвое, уже запахло бы поэзией <…>» [3].
Истина, как мне кажется, посередине. Гандлевский — безусловно, одаренный человек. Просто ему зачастую не хватает, как всем нам, смертным, самоконтроля, литературного мастерства, пресловутой школы. И уж, конечно, слова Виктора Кулле: «Каждый знак выверен здесь, но это не безупречность механизма, а идеальная дисциплина элитного отряда» выглядят щедрой натяжкой. «Идеальная дисциплина элитного отряда» в большинстве стихов Сергея Гандлевского, к великому сожалению, отсутствует.
Я полагаю, вместо того, чтобы восхвалять поэта или ругать его («хвалу и клевету приемли равнодушно»!), ему нужно показывать его слабые (не забывая про сильные!) стороны. Критик — первый союзник поэта. Не пиарщик, не рекламный агент, но союзник, говорящий ему правду и о б о с н о в ы в а ю щ и й свою правду, и мечтающий о том, чтобы творчество разбираемого автора претерпевало в дальнейшем качественный рост. Со стороны — виднее.
Что для меня категорическим образом неприемлемо в поэтике Гандлевского? Общая неряшливость стиля.
Вот его рифменная практика. Квартиру—картина; понемножку—кошки; суша—душу; картину—воедино; погода—в воду; вербы—ущерба; малость—жалость, или бесхитростные глагольные рифмы: поиграла—бренчала; любила—разводила.
Есть и более впечатляющие «находки»: себе—тебе; на счастье—несчастья.
Говорить о том, что подобный вид рифмования вызывающе неаккуратен, полагаю, излишне. Это известно любому профессионалу.
Поэты акмеистского и постакмеистского толка (к коим, безусловно, относится и Сергей Гандлевский) понимали, что возможна рифма, например, понемножку—кошку, но никак не понемножку—кошки. Это отсутствие школы, класса. Это небрежность, на которую нельзя не обращать внимания. Даже если ее допускают одаренные люди. Небрежность, безусловно, допустима, но она не может становиться системой, возводиться в абсолют и становиться расхожим местом. Но нет — ретивые критики тут же заступаются за своего подопечного. Литератор Леонид Костюков возмущается: «Тут можно выбирать, кто более виртуозно и ювелирно владеет хореями и ямбами, тогда от русской поэзии XIX века останутся Минаев и Курочкин, или можно выбирать по принципу поэзии, тогда останутся Пушкин и Лермонтов.
Вот высказывание о том, что Арутюнов выше Гандлевского, заставляет меня считать, что Степанов отобрал бы как раз Минаева и Курочкина. С точки зрения стиховой оснастки и Пушкин, и Некрасов, и Тютчев слабее: они все трое рифмовали «себя-тебя». С точки зрения Евгения Степанова — это стиховой сбой. Я читал, что он пишет о рифме у Гандлевского, и это напоминает ахинею» [4].
Ругательство — не доказательство. Леонид Костюков судит с позиции литературного журналиста. С точки зрения поэта подобные размышления, конечно, необоснованны. Рифма (в рифмованном стихе!) не может иметь второстепенное значение. Даже у самых великих классиков. У них, заметим, тоже не все равноценно, хотя и Пушкин, и Лермонтов, и Некрасов, и Тютчев в лучших своих произведениях — виртуозы формы. В поэзии нет второстепенных вещей. Здесь все взаимосвязано. Рифма — всегда важнейшая часть стиховой системы поэта. И «принцип поэзии» (о нем упоминает Леонид Костюков, впрочем, не конкретизируя, в чем его суть) форму отвергать никак не должен.
Выдающийся русский поэт и теоретик стиха Давид Самойлов писал: «Наиболее бедны и эклектичны рифмы поэтов, лишенных яркого дарования и не прошедших хорошей поэтической школы» [5]. А вот на что обращал внимание известный филолог А. Л. Жовтис: «Когда говорят о «современном стихе», имеют в виду прежде всего ритмику да еще, может быть, так называемую «левую рифму». Но компоненты эти, как бы важны они ни были, не существуют сами по себе, а взаимосвязаны с лексикой, синтаксисом, графическими приемами поэта, с наиболее общими принципами создания художественного произведения. Процесс перестройки структуры русского стиха непременно должен был затронуть все его стороны, в том числе закономерности, которые определяли в силлаботонике рифменную композицию. С такой точки зрения вопрос о «способах рифмования» не должен показаться частным, ибо это в конечном счете — проблема стихотворной формы в целом» [6].
Поэт, разумеется, не отвечает за критиков, которые своим непрофессионализмом и подобострастным рвением зачастую оказывают ему медвежью услугу. Он пишет, как может, «не желая угодить». Дело не в поэте… Дело в том, что современной критике присущи либо слащавая клановая комплиментарность, либо огульная и ничем не подкрепленная развязная брань и тотальная псевдонаучность. Происходит это в силу ряда причин — институт внутренних рецензий почил в бозе, журнал «Литературное обозрение», где печатались профессиональные рецензии и обзоры, перестал выходить и т. д.
Стало модно говорить наукообразным языком общие слова. И — ни слова о строфике, синтаксисе, звукописи, рифменной системе… Ни слова о строчках. Подобная практика приводит к тому, что вводится в заблуждение сам поэт, литературное сообщество и, наконец, читатель. Критиков, разбирающих досконально с т р о ч к и поэта, его стиховую систему, его удачи и неудачи, единицы. В результате как таковые достижения поэта отходят на второй план — он уже не слишком важен. Важно — как тебя, извините за выражение, «отпиарят». На первый план в литературном сообществе выдвигаются критик, литературный менеджер, которые и определяют приоритеты. Грубо говоря, кого назначат поэтом, тот им и будет. Для этого существует не только институт литературных журналистов, главных редакторов, заведующих отделов поэзии толстых журналов (кстати, Сергей Гандлевский должен поклониться в ножки редакции журнала «Знамя», который его, говоря фигурально, вывел в люди), но также институт литературных премий, всевозможные фестивали и т. д.
Вкусовые и поколенческие пристрастия в настоящее время тоже не надо сбрасывать со счетов.
Беспристрастность становится абсолютной редкостью. И это, конечно, не идет на пользу литературе.
Профессор Н. Д. Тамарченко подчеркивает:
«Критика — независимо от того, насколько она прогрессивна или консервативна, — всегда рассматривает произведение в свете определенного «социального заказа». Главный вопрос, на который она стремится ответить: какую актуальную идеологическую программу решает произведение и насколько «правильно» (для той категории читателей, которую представляет критик) она решается» [7].
Современная критика оправданна только когда, когда она филологична, перекликается с наукой и доказывает свои тезисы, даже в небольшой статье, даже в рецензии. Н. Д. Тамарченко продолжает: «Цель же науки (поэтики) — смысл, не привнесенный той или иной идеологической модой, а объективно присущий (структурный), хотя и меняющийся в истории культуры (всегда возможно и происходит переосмысление)» [8]. Поэзия — категория абсолютная и во многом опирающаяся на ремесло. Точно так же как живопись, пение, музыка, театр… Художники пишут этюды, изучают анатомию, музыканты играют гаммы, певцы и актеры репетируют… Поэты читают книги, учатся у предшественников и современных мастеров. Иначе — в искусстве невозможно. Когда Сергей Гандлевский следует канонам мастерства, когда развивает традиции Пушкина, Тарковского, Липкина, он добивается несомненного успеха.
Вот он пишет:
Что ж, зима. Белый улей распахнут.
Тихим светом насыщена тьма.
Спозаранку проснутся и ахнут,
И помедлят и молвят: «Зима».
Выпьем чаю за наши писанья,
За призвание весельчака.
Рафинада всплывут очертанья.
Так и тянет шепнуть: «До свиданья».
Вечер долог, да жизнь коротка. [9]
1976
Здесь традиционализм Сергея Гандлевского на месте. Стих сжат, суггестивная афористичность («Вечер долог, да жизнь коротка») говорит о главных вопросах бытия, устаревшие глагольные рифмы приобретают новую силу за счет опорных согласных. Стих не распадается на части и воспринимается как единое целое.
А вот другое традиционное стихотворение, которое написано современным языком, но вдруг как инородное тело здесь появляется устаревший оборот — «нанял дачу».
Ну не говорят сейчас так. Сейчас говорят — снял дачу. Или Гандлевский употребляет центон из Пушкина. «Ржавчина и желтизна — очарованье очей». У Пушкина было гениально и по форме, и по звуку — «очей очарованье», инверсия придавала строке особую неповторимость и звукопись, в том, собственно, и состоит искусство поэта, чтобы сложить слова в лучшем из возможных порядке. «Очарованье очей», во-первых, вторично, а, во-вторых, просто никуда не годится. И устарело, и не звучит. Особенно, когда знаешь оригинал.
Сложившихся, состоявшихся стихотворений у Сергея Гандлевского немного. Но они есть.
Мне представляются значительными такие произведения, как «Когда я жил на этом свете», «Есть горожанин на природе», «Ни сика, ни бура, ни сочинская пуля», «близнецами считал, а когда разузнал у соседки»… По-моему, очень качественное и человечное стихотворение:
Когда я жил на этом свете
И этим воздухом дышал,
И совершал поступки эти,
Другие, нет, не совершал;
Когда помалкивал и вякал,
Мотал и запасался впрок,
Храбрился, зубоскалил, плакал —
И ничего не уберег;
И вот теперь, когда я умер
И превратился в вещество,
Никто — ни Кьеркегор, ни Бубер —
Не объяснит мне, для чего,
С какой — не растолкуют — стати,
И то сказать, с какой-такой
Я жил и в собственной кровати
Садился вдруг во тьме ночной… [10]
Это стихотворение, написанное вечным четырехстопным ямбом, конечно, трудно назвать новаторским. Оно в высшей степени традиционное, но оно сделано в известной степени добротно, здесь содержание не противоречит форме, здесь виден реальный человек, показанный поэтическими средствами. Вот по таким вершинам и следует оценивать творчество поэта, но не талдычить, что у него все на высшем уровне и торжествует «отточенность стилистических приемов».
Сергей Гандлевский — поэт. Поэт, которого не стоит недооценивать. Но и преувеличивать его успехи тоже ни к чему.
Литература:
1. Сайт «Новой литературной карты» www.litkarta.ru.
2. Виктор Куллэ, сайт liter.net.
3. Ры Никонова, сайт http://rubtsov.penza.com.ru/symbioz/9/kostyliz.htm.
4. Леонид Костюков, «Разговоры с Андреем Пермяковым», «Волга», № 2 (415), 2008, сайт magazines.russ/volga/2008/2.
5. Давид Самойлов, «Книга о русской рифме», М.: Время, 2005. — 3-е изд. С. 378.
6. Жовтис А. Л. «О способах рифмования в русской поэзии», М., с. 64.
7. Тамарченко Н. Д. Теоретическая поэтика: Введение в курс. М.: Рос. Гос. гуманит. Ун-т, 2006. С. 26.
8. Там же. С. 27.
9. Сергей Гандлевский, «Опыты в стихах», М., «Захаров», 2009. С. 24.
10. Там же. С. 85.