Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2009
Татьяна Щекина, «Кончился свет».
Библиотека журнала «Дети Ра», М., 2009.
Первый сборник стихов художника и поэта Татьяны Щекиной «Кончился свет» вышел в поэтической серии Библиотеки журнала «Дети Ра» в 2009 году. Три года спустя после смерти автора.
Стихи Щекиной — нет, не «прекрасные» и не «замечательные». И, хотя написаны они женщиной, это отнюдь не столь модная ныне «гендерная» поэзия. Стихи Щекиной — общечеловеческие. Они — настоящие. Выстраданные. Это стихи человека зрелого, но сохраняющего удивление перед миром, способного этот мир глубоко чувствовать и многообразно с ним взаимодействовать. Татьяну интересуют «последние» и «проклятые» вопросы, стихи ее — философские, из глубины в глубину идущие и читателя за собой уводящие. Часто названия или первые строки напрямую завязаны с фундаментальными проблемами мироздания (конечно, спроецированными на душу художника): «Искривленное время», «зима черными дырами пропадает…», «Я — белый коллапсирующий карлик…», «Черные дыры — судьба слишком массивных звезд…» Да и само заглавие сборника — «Кончился свет» — завораживающе многозначно. И в то же время это — стихи художника, то есть градус образности в них иногда зашкаливает:
ты любил меня черным по белому
повернулась на спину ушла в живопись
зеленое синее карнавал арлекинов
птица красное сидящая женщина
Или:
ночь на крылышке костра
в ее брюшной тьме роются когти звезд
на кромке света лошадь с накрашенными губами
время задерживается.
Книжечка получилась небольшая, страниц семьдесят. Но стихов в ней уместилось множество, потому что Щекина пишет очень лаконично, с «японским» минимализмом, многострофные формы редки, часто — всего несколько строк, без названия. Но какие это строки! Например, вот это — может быть, о Боге, может быть, о любви:
ты — остров
от которого я плыву
просыпаюсь на острове
и снова плыву
чтобы остаться на острове
В стихах ее одиночество человека и одиночество вещей взаимно перетекают друг в друга, сопрягаются земные приметы и стихии, все олицетворяется, антропоморфизируется, и весь круг земной проникается тем же одиночеством, которое объемлет автора:
переверну страницу сырой земли
сугроб под окном
как капля холодного молока
у окна — старая
как комод с мраморными слониками
моя мать
Ее стихи хочется читать и читать, хочется длить это горькое чудо узнавания, понимания, сопереживания. Настоящий поэт и должен обладать этой вселенской отзывчивостью, но далеко не всякий может вчувствоваться в природу так:
стыдно среди других
безнадежно наедине
больно на сломе ветки
Или так:
навстречу падал
торопливый снег
будто боялся кончиться
В случае Щекиной не хочется вводить понятие «лирической героини», ибо здесь отсутствует маска, нет ролей и выдуманных судеб, есть только одна — невыдуманная и страшная, привычная и неизбывная:
в незнакомых руках
покидает изнуренность
отдаешься наступающей слабости
потихоньку кусаешь эти пальцы
пахнущие свежим срезом листа
потом медленно и страшно умираешь
много дней подряд
Хотя иногда, очень редко, поэт Щекина может писать и не от своего имени, а как бы от имени Другого — неважно, Возлюбленного или Анимуса или просто Постороннего, бесстрастно взирающего со стороны:
я привык к холодным течениям
той реки что бежит в тебе
и вдруг замерзнет
жуки люди рыбы
все умирает
и ты
смотришь на меня стеклянными глазами
офелии
которая в тебе всплывает
Собственно изобразительному искусству (и месту художника/творца во Вселенной) Щекина посвящает цикл «Каноны» (1986). Пародируя стилистику научного трактата, она утверждает: «Картина — это элементарная живая система»; «человек произошел от картины / около 40 тысяч лет назад»; «галактика — это система картин, / к которой принадлежит солнце»… И вдруг за этим, поверх всего этого как бы невольно прорывается главное, сокровенное:
картины — это слова, которые нельзя собрать из букв,
это золото, извлеченное из волос.
слой пыли на полу — это тоже картины.
Вот так. И разве с этим поспоришь? И что к этому добавить? Быть может, первые шесть строк стихотворения, закономерно завершающего книгу. Шесть строк о Конце Света, Конце Истории и Смерти Автора:
Черная дыра — судьба слишком массивных звезд.
Из черной дыры невозможно извлечь вещество.
Малевич-звезда сжимался до тех пор,
пока его собственное тяготение
не завернуло назад все его излучение.
Так возник Квадрат — черная дыра.
Название цикла, открывающего книгу — «Процарапывание». Процарапывание, наверное, не только к Свету (любви, творчеству…), но и к читателю. «Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нету…» Как же привыкли мы на изобильной нашей Руси разбрасываться талантами! Где-нибудь в благополучном маленьком Бенилюксе такой личности, какой являлась Щекина, государство оказывало бы поддержку, стипендию бы выплачивало… (Но: явилась ли бы такая личность в благополучном маленьком Бенилюксе?) А в Японии ее, наверное, вообще бы объявили «национальным достоянием». А у нас — как всегда: картины — в рулонах, стихи пришли к читателю после смерти автора. И еще слава Богу, что издали. А то — так и провалились бы в нашу вековечную черную дыру…
Татьяна ВИНОГРАДОВА
Эдмон Жабес, «Память и рука»,
М.: Комментарии, 2009;
перевод с французского Александра Давыдова и Елены Туницкой.
Билингва Эдмона Жабеса (1912-1991) «Память и рука» (М.: Комментарии, 2009; перевод с французского Александра Давыдова и Елены Туницкой) вышла в рамках издательской программы «Пушкин» при поддержке Министерства Иностранных дел Франции и Посольства Франции в России и при участии ИД «Вест-Консалтинг». Факт отрадный, ибо доселе русской читающей публике этот патриарх французского поэтического авангарда, сподвижник сюрреалистов и друг Макса Жакоба известен не был. А его поэтические философемы, часто разбитые на микроглавки, подобные библейским, право же, достойны самого пристального внимания — и как факт истории мировой литературы, и просто как информация к медитации.
Лирика Жабеса нетороплива и немногословна. Пауза занимает в поэтической ткани такое же, если не большее место, чем слово, высказывание получается из суммы мессиджа и окружающей его активной пустоты. Вот фрагмент стихотворения «Туннель»:
XII
Только ночь.
(Звездная книга осыпается).
XIII
Светила стали светящейся
пылью.
…все вновь обернулись распыленным
свеченьем.
Несколько лет назад в Эрмитаже, помнится, была выставка одного французского художника, тоже авангардиста, как бишь его, дай Бог памяти (дай Бог памяти! Дай Бог Памяти!!! — Не дал). Так вот, этот авангардист писал черным по черному (отнюдь не будучи при этом эпигоном Малевича!) На его огромных полотнах «немногословный» черный переливался множеством оттенков, абстракции слагались в мозгах благодарных реципиентов то в марсианские пейзажи, то в титанические портреты и прочие сюрреалистические галлюцинации… Эти картины действительно были «высказыванием» и неотступно требовали со-творчества со стороны зрителя. Таковы и стихи Жабеса. Их минимализм порой подобен дзэнским коанам, взывает к углубленному прочтению, к полной «погруженности» и вовлеченности читателя.
III
Еще какой шум придется поднять чтоб утих
шум.
Тишина не требует усилий.
Рука внимает одной тишине; внимает лишь
Другой руке.
(«Те, кому…»)
Не правда ли, вызывает в памяти знаменитый вопрос мастера дзэн Хакуина: «Все знают, как звучит хлопок двух ладоней. А как звучит одной ладони хлопок?»
А иногда в лирике Жабеса, как в открывающем сборник цикле «Рассказ», русский читатель неожиданно может найти знакомые с детства мотивы:
1 Он — остров, а она — волна…
17 Волна не сказала ему, зачем исчезает
И возвратится ли снова.
Она ничего не сказала
или почти…
18 И остров тоже
молчания не нарушит,
ибо однажды…
19 С того самого дня он надеется.
Молча.
Вспомнили? Правильно: «Ночевала тучка золотая / На груди утеса-великана…»
В этих осенних стихах патриарха (циклы созданы в 1981 и 1987 годах, т.е. автор брал рубеж восьмого десятка; обычно лирики столько не живут) красноречиво отсутствуют приметы современности, зато зримо присутствует Вечность. Остров и волна, память и рука, вода и кровь (один из циклов так и назван: «Кровь не отмоешь кровью»), свет и стела (то «опрокинутая», то «эксгумированная») — вот «герои» поздних стихотворных медитаций Жабеса. Эти лапидарные стихи вполне могли бы быть высечены на камне — в Египте, Вавилоне, Шумере… Это — итоги размышлений, нерастворимый (и, конечно же, горький) осадок «пены дней», осадок бытия:
«Свет — внутри нас, — твердил
мудрец. — Утром он гаснет, и подчас моя жизнь —
вечное утро».
(«Разоблаченная рука»)
Словом, прекрасно, что стихи Жабеса увидели свет на русском языке. Отдельное спасибо за билингву. Однако именно двуязычность издания таит в себе определенную опасность. Работу переводчиков будут оценивать более придирчиво, ибо материал для сравнения — под рукой. Итак, о некоторых шероховатостях перевода. В переводе стихотворения «Стела, I» (стр. 65) читаем:
Утру дарованы все алмазы.
Ночь обобрана до нитки.
Нищета была б ей во благо.
На последней строчке я споткнулась. Непонятно, как это: «нищета — во благо»? Ирония? Или недоделанный оборот такого, к примеру, вида: «Даже нищета была б для нее роскошью»? Вчитываюсь во французскую строчку: «La pauvreté serait son lot». Дословный перевод таков: «Нищета будет ей уделом». А в стихотворении «Стела, II» (стр.67) обнаруживаем следующее:
(Тогда он сказал — кому, только?
«На ваших неприкровенных телах, о, мои братья,
Свет обернулся лишь раскаленной плавкой.»)
Не буду придираться к пунктуации (две лишние запятые и неправильная постановка точки). Но соседство «неприкровенных тел» и «плавки» навевает неуместные игриво-пляжные ассоциации, отвлекающие от смысла. Или это я такая испорченная? Вновь обращаюсь к оригиналу: «…la lumiere / ne fut que fer porté au rouge». То есть свет обернулся не «раскаленной плавкой» (а кстати, бывает ли «нераскаленная плавка»?), а «раскаленным докрасна железом». Примерно так: «На ваших неприкровенных телах, о браться мои, красный отсвет раскаленного железа». А в «Эксгумированной стеле» (стр. 73) автор обращается к «девчонке» так: «Зря ты окунаешь руки в сладострастную / ночь своей плоти». Но у Жабеса — «En vain tu enfouis les main dans la nuit / rose de ton corps», «Тщетно ты погружаешь руки в розовую ночь своего тела». Думается, «розовая ночь тела» тоньше и образнее, более соответствует девичьему естеству, нежели откровенная, дающая уже прямой вывод, а не легкий намек на него, «сладострастная ночь плоти». Но это, конечно же, частности. В целом же сборник явно удался. Мы стали богаче на целый мир — неторопливый, сумрачный и прекрасный мир Эдмона Жабеса.
Татьяна ВИНОГРАДОВА