Беседа с режиссером «духовного кино», поэтом Сергеем Князевым
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2009
Когда я думаю о кинорежиссере Сергее Князеве, на ум приходит образ протопопа Аввакума. Казалось бы, вещи несовместные — хотя бы даже по отстоящей в столетьях бытийной принадлежности: протопоп и кинорежиссер. Но не только в фильмах и внешнем облике Сергея, а и в стихах, которые никогда его не отпускали, а может быть, подстегивали к созданию новых картин, проскальзывает мной подмеченное: «Меня уносит шитик Аввакума…» И пример самого, пожалуй, известного старообрядца — тут не в укор. Князев — глубоко верующий православный прихожанин. Но чем он отличается от остальных прихожан? Тем, что «шитик» его все-таки «уносит».
Храм в расширительном толковании — тоже часть общества. Что касается этой части, то Князева «уносит» от отступничества, которое, как человек воцерковленный и знающий некоторую подоплеку, он не может там не наблюдать. Тем паче — оставаться хладнокровным наблюдателем. Князев реагирует. Фильмами. Такими как «Наш день (Стансы)», «Как нам дается благодать», «Отченька», «Россия. Опыт молчания», «А гений — сущий дьявол», «Приношение русским святым». И в этом его внутреннее аввакумство. Житие Князева широко по географии: Красноярск, Екатеринбург, Москва, Подольск, Пермь. Именно он снял фильм о нашем современнике-подвижнике, первом игумене возрождаемого в Пермском крае Белогорского Свято-Николаевского мужского монастыря, ныне покойном отце Варлааме.
Сергей Князев — режиссер «реального кино». Именно он ввел это понятие в словарь современной кинематографии. Еще с начала 90-х я помню его истовые монологи о «реальном кино» в стенах редакции журнала «Юность». Готовилась публикация, которая так и не увидела свет. Потом словосочетание «реальное кино» будет с легкостью поднято на щит и перетолковано другими.
Изнутри Князев — батюшка. Кажется: мало ли мужиков с окладистой бородой? Но дело тут не в бороде, а в неком добром и одновременно строгом, исцеляющем сиянии, которое от него исходит. В этом я смог убедиться, когда мы шли с моим собеседником по московским улицам. «Батюшка, отпусти грехи!» — завидев Князева, впадали в раскаяние местные магдалины.
— Сергей, мы с тобой уже не первый раз сходимся на том, что современный человек в общей своей массе есть производное скрытой и откровенной подмены жизненных ценностей. Благодаря этой подмене, сформировалась некая новая генерация людей, для которых важна даже не прибыль, а сверхприбыль. На твой взгляд, отчего это произошло?
— Да, я конкретно вижу, что человек, особенно за последние три года, колоссально изменился у нас в России. Он уже перестал быть даже двуличным. Я скажу тебе, что в Москве с Патриаршьего благословения (еще Алексия Второго — Ю. Б.) вышла книга, называющаяся «Искушения наших дней». В ней черным по белому записано, что в нынешнюю пору самое страшное явление — это двуличность, выражающаяся в том, что я говорю одно, а подразумеваю другое. Помнишь, как мы жили в советское время — постоянно вычитывая что-то между строк? Но сейчас уже двуличность достигла таких высот, что просто-напросто демонизировала человека! Некая двуличная субстанция, Янус, превратившийся в демона наших дней, когда люди сидят, общаются и заведомо знают, что они друг друга обманывают.
— У тебя есть опыт создания духовного кино. Твой фильм о крестном пути святителя Афанасия (Сахарова) «Приношение русским святым», который ты пригласил меня озвучивать, создан по заказу Владимирской епархии и, в частности, по благословению архиепископа Евлогия Владимирского (Смирнова). И если фильм заказывает епархия, куда он потом уходит? Для внутреннего пользования? Ты правильно сказал про телевидение — его основные каналы должны быть православными. Но хорошо бы такие фильмы, пусть нечасто, а хотя бы, если прибегать к советским меркам, раз в квартал выходили на экраны…
— Этого надо добиваться. Уже упомянутый мной архиепископ Иоанн (Максимович) говорил, что для сегодняшнего православия нужна православная общественность…
— Не отпускает ощущение, что в России все-таки нет православия не то что бы как доктрины, а как какого-то жизненного, духовного стержня людей. В чем парадокс?
— Знаешь, виной всему наша дурацкая боязнь. Я не буду называть имен, но приходишь, допустим, к одному человеку и рассказываешь: «Общаться будем на такую-то тему». — «На какую тему? — «О русских святых». В ответ: «Каких русских святых? Мы не понимаем. Мы вообще сторонники вселенского православия!».
И я, беседуя с человеком, в течение долгого времени, пока длится наш разговор, с удивлением для себя обнаруживаю, что ни одного слова о русских святых я не слышу вообще (может, мы и не в России живем?), потому что собеседник мой боится это озвучить.
— Отчего же?
— А по принципу: «Вдруг я что-нибудь скажу, да будет не так?» Но однажды на мое счастье я снимал Патриарха нашего Святейшего Алексия Второго. Я сделал фильм об отце Глебе Каледе к его 85-летию. Отец Глеб — это целая планета! Человек, который с 1972-го года, здесь, в Москве, в подпольной церкви, созданной по благословению владыки Ярославского Иоанна (Вендланда), у себя дома служил каждое воскресенье литургию. Это был большой ученый, доктор геологических наук, совершивший колоссальные открытия, касающиеся нефтяных месторождений и петрографии осадочных пород. Этот человек в конце 90-х годов вышел на открытое служение и первое, что он сделал, — явился в тюрьмы к смертникам. Я сейчас снимаю этих людей, которых он крестил в Бутырке. Им расстрел заменен пожизненным заключением. Я к ним ездил — это 200 километров от Вологды — и разговаривал с ними. Они плачут, когда вспоминают отца Глеба! Вот что такое горячий человек! Он откликался на все.
И о нем (извини, что я перескочил!) вспоминал наш Святейший Патриарх Алексий Второй. И Патриарх не стеснялся слова «русский». Он говорил о русском народе, о русском патриотизме совершенно свободно.
— По-твоему, человек, совершивший преступление, то есть нарушивший заповеди, через слово Божье, осмысление собственного поступка или с чьей-то помощью может приблизиться к понятию «Святой»?
— Думаю, что у Иоанна Лествичника об этом хорошо сказано. Люди, которых я снял в своем фильме, в основном — осужденники, и они, конечно, достойны прощения. А на счет святого… Знаешь, например, Никита Столпник, он же — святой. Но это — бывший разбойник, очень сильно каявшийся. Никитский монастырь в Переславле-Залесском — в честь него. Вообще в России святой и разбойник — одна из самых главных тем. Кудеяр, Ермак… Но, оказывается, разбойник разбойнику — рознь…
— Однажды ты сказал, что хотел бы создать сериал о наших духовных подвижниках. Насколько это реально в сегодняшней России?
— Сегодня все реально, потому что все, что человеку неподвластно, подвластно Господу. Сейчас на киностудии «Ветви Лозы», которой я руковожу, создан первый фильм «Приношение русским святым». Тем самым мы обратили внимание, что русские святые есть, что (и это очень важный момент!) праздник, посвященный русским святым, о котором так пекся главный герой нашего фильма святитель Афанасий (Сахаров), должны еще разрабатывать и дорабатывать члены церкви и, в конце концов, довести его смысл до филигранности. И сделать его главнейшим праздником нашего Отечества. Этого сугубого, в течение трех дней справляемого во дни крещения Руси, праздника, сейчас нет. Люди боятся даже произносить слова о его необходимости. Но рано или поздно День этот грядет. А новомучеников у нас столько сейчас в России, молитвами которых, собственно, она и держится!.. И житийная повесть — тот жанр, что удалось мне обозначить в рассказе о святителе Афанасии, мне кажется, будет развиваться в дальнейших произведениях создателей духовного кино.
— Ты ввел в кинематографический оборот понятие «реальное кино». Как это было? И какой смысл ты вкладываешь в это словосочетание?
— «Реальное кино» как понятие начало зарождаться где-то в 93-95-м годах. Я об этом говорил со многими людьми. И все были в восторге от этой идеи. А идея — в том, что есть потусторонний и посюсторонний мир. Реальное кино, показывая стык потустороннего и посюстороннего, дает некий срез нескольких эпизодов из жизни, которые возможны во время съемки реального человека. Если режиссер достигает этого стыка, как мне удалось, например, в фильме «Наш день (Стансы)» во время съемки моей мамы, то, в принципе, идея «реального кино» осуществляется. Потому что реальный фильм — это протяженное во времени и в образах данное магическое имя субстанции, то есть — предмета.
— Насколько соотносится твое понимание «реального кино» с тем, что в начале ХХ века снял американский кинорежиссер Роберт Флаэрти, наблюдая за жизнью эскимосов?
— Это и замышлялось изначально как «Флаэртиана» — международный фестиваль реального кино, который теперь уже на протяжении ряда лет проходит в Перми. Когда я приехал в Пермь снимать фильм под названием «Россия. Опыт молчания», где главным действующим лицом стал игумен Белогорской мужской обители отец Варлаам, режиссер Павел Печенкин мне говорит: «Сергей, давай делать фестиваль!». Позже мы пришли с ним к Науму Клейману, директору Музея кино в Москве. Клейман предложил: «Назовите фестиваль «Флаэртиана» — тогда вас заметят и у вас дело пойдет!». Так что название родилось с подачи Клеймана. Зато сейчас в создании «реального кино» участвуют все — начиная от Железнякова, заканчивая Мирошниченко и Манским. Но есть различие, между тем, как вижу «реальное кино» я, и как оно видится другим. Я думаю, мое «реальное кино» задавало духовную идею изначально. А кто-то всего лишь использовал термин. Ему нужно было снять…
— …смерть реального человека в данных обстоятельствах и…
— …в грязи и говне. Вот это будет кино! Когда я снял фильм об отце Варлааме, который первым в наши дни начал возрождать на Урале из мерзости и запустения монастырский храм, мне стали говорить, что, дескать, я нивелировал действительность. А я просто снял лицо отца Варлаама так, чтобы не было видно, что он болен. Время показало, что я был прав…
— Что дал тебе опыт этого фильма и опыт общения с игуменом Варлаамом?
— На мой взгляд, отец Варлаам — величайший человек. Мы его с моей женой всегда поминаем. В житейском смысле он знал нужды каждого. К счастью, так получилось, что у нас было время с ним пообщаться — я ему задал все вопросы, касающиеся моей личной жизни, и он мне на все вопросы ответил и сказал, как дальше жить. И я это все воспринял и буду действовать так, как он начертал.
Что же касается опыта снятого фильма и той метафоры, которая заложена в его названии, то могу сказать одно: молчание — это то, что движет. Самодвижущая молитва рождается в молчании. Она и есть опыт молчания. Он, в сущности, продолжается. Некоторые мне пеняют, что это модернизм: «Ну как это можно понять — опыт молчания?». С моей точки зрения, весь ХХ век — это и есть опыт молчания. Он — в том, что вся Россия жила под спудом. Она и сейчас под спудом живет. Как в моем стихотворении. Надеюсь, оно для завершения нашего разговора будет уместным:
Глубиною крестьянского рода
не славословься душа.
На Руси не осталось народа —
ворон с вороном грает, шурша
переметными крыльями злыми,
ходит праведник, как Струфиан,
в круге тайных бесед со святыми,
в государстве славян.
Что с того, что ни грома оваций?..
Ни людского тупого труда?..
Города, эти кладбища наций,
я не любил никогда.
Что с того, что я видел святыни,
если выпростал сердце, как ковш?..
Если предал я дух благостыни,
на кого я похож?
Хуже Каина, хуже Иуды,
хуже ангелов, падших в огне,
наше царство предавшие люди
пребывают во мне.
Пребывают во мне, копошатся,
произносят тупые слова,
но дрожат пред молитвою старца.
Вся Россия сейчас такова.
Беседовал Юрий БЕЛИКОВ
Москва-Пермь