Беседа с философом Наби Балаевым
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 6, 2009
Если кто-то не забыл инженера Забелина — героя пьесы Николая Погодина «Кремлевские куранты», торговавшего в послереволюционную пору на базаре спичками, то живущий в Перми философ Наби Балаев чем-то его напоминает. Только торгует он не спичками, а обувью. И как торгует!..
Однажды я был участником прямо-таки живого святочного рассказа: в кафе встретились три поэта — Владислав Дрожащих, Юрий Асланьян и ваш покорный слуга. За разговором один, желая произвести фурор на двух других степенью своей возросшей славы, поведал о том, как искал на рынке башмаки и, выбрав, уже готов был за них расплатиться, однако услышал:
— Денег не надо. Это вам за талант!
(Подразумевалось, что эта фраза принадлежала Наби.)
Но тут же не ударил в грязь преобразившимся лицом другой:
— А мне эти туфли за что, полагаешь, выданы? Тоже … за талант!»
— Думаете, у меня таланта нет?! — сравнялся с двумя туфленосцами третий. И едва ли не утер носы конкурентов победоносно задранным вверх замшевым ботиночком.
Узнав, что с одним из пермских творцов не очень вежливо обошлись в милиции, повредив при этом обувку, Наби Балаев тут же прибыл к пострадавшему на дом со «сменной» обувью. Так сказать, извинился за стражей правопорядка.
Однако дело не только в его философском отношении к обуви. У себя в политехе, где он преподает на кафедре философии, учинил среди студентов конкурс «Узнай поэта», а потом помог в издании одноименного сборника его финалистов. Издает его вот уже который год. Или — навестил в больнице нуждающуюся в опеке писательницу. Принял посильное участие в организации акции «Катер поэтов»… Да мало ли в чем?! Кто он? Ангел-хранитель? Тогда почему им учреждена премия «Ангел-хранитель искусства»?
— Наби, в России до 1917 года бытовало выражение «инородец». Так обычно называли выходцев с Востока. Волею судьбы ты давно уже живешь во глубине России. Насколько ты ощущаешь себя телом инородным? Одно из двух: либо ты должен внутренне ассимилироваться, либо — так и оставаться инородным телом?
— Если выразиться без прикрас, то для философа «инородство» — должное состояние, но относительно не его национальности, а всего того, что наделяет его миссией некого зачинателя живых посевов. И в данном случае ни национальность, ни география никак не сказываются на его «инородстве». Философу неважно, где он живет: в Азербайджане, Грузии, Перми или в каком-нибудь дрянном Париже. Свое «инородство» философ ощущает везде и в той мере, в какой публичное пространство немо и глухо. У философа есть не только право высказаться, но и право быть услышанным. Конечно, не вменяя напрямую обществу в вину, что его не слышат. Он бы, скорее, удивился, если бы его услышали…
— То есть, отвечая на мой вопрос, ты сразу отодвинул в сторону национальную составляющую?
— Я думаю, подлинные национальные начала параллельны. Истинный азербайджанец всегда может понять истинного русского, равно как истинный русский — истинного азербайджанца. Причем — во всем национальном величии. Вот тут, на вершинах национального величия и полноты форм выражения этой уникальной представительности, параллельные прямые как раз и пересекаются. И там, где они пересекаются, вам откроется и душа русского поэта Алексея Решетова, и душа азербайджанского поэта первой половины Х1Х-го столетия Мирзы Шафи Вазеха, стихами которого умилялся Лев Толстой. Кстати, Решетов переводил азербайджанских поэтов. Я это к тому, что не унификация и ассимиляция, а полнота феномена торжества порождает возможность параллельных пересечений, внутренних перекличек, та полнота, которая, собственно, и называются полем цивилизованности. Это поле, точно магма, держит наше прошлое и будущее. И настоящее предстает как единая перспектива того и другого.
— Но нет ли у тебя ощущения, что ты выглядишь «белой вороной» и среди своих соплеменников? Я говорю это в том смысле, что обычно с выходцами с Кавказа и Средней Азии, на уровне обыденного сознания, связывают сугубо материальную включенность — в частности, торговлю. Ты тоже — одной стороной своего существования — вынужден заниматься торговлей, но при этом ты — мыслитель, организатор творческого пространства, человек, который и словом, и делом поддерживает людей искусства. Но если бы ты был не азербайджанцем, а русским, ты бы тоже, наверное, оставался бы «белой вороной». Дело в том, что и среди русских, таких как Наби Балаев, мало. Есть ощущение, что ты, по Никите Михалкову, — свой среди чужих и чужой среди своих?
— Может, из числа своих соплеменников я выгляжу «белой вороной» в силу того, что они почти не знают русских поэтов? Но по отношению к прекрасному — например, к слову поэта, это достаточно воспитанное поколение. Этому обязывает традиция. А вот среди русского сообщества мое «беловоронство», быть может, заключено в особенности моего вкуса и избирательности относительно отдельных фигур литературно-художественного мира Перми?
— Если уж речь зашла о фигурах, тогда скажи, кто выше: баскетболист или поэт? Для меня это как тест, подтверждение того, что современное общество перевернуто с ног на голову. Я был знаком с одним исследователем НЛО, который как-то рассказал мне, как потешаются над людьми пришельцы, зависая, допустим, над стадионом и наблюдая, как долговязые ребята бегают друг от друга с мячом, чтобы забросить его в корзину. И действительно, если посмотреть инопланетно, смешно же! Причем в эту игру, как в каждого игрока, тем паче в выписанного легионера, вбухиваются гигантские «бабки». Поэты, чей вклад в духовное развитие общества неизмерим, часто умирают в нищете и безвестности. В России это стало нормой. Вот интересно: ты наблюдал отношение к людям искусства здесь, в Перми. Но ты наблюдал отношение к ним и на Востоке. В чем разница?
— Я думаю, что среди баскетболистов тоже есть свои поэты…
— А среди поэтов — свои баскетболисты?..
— А если серьезно, ты говоришь о назревшей проблеме: почему общество относится, скажем, к спорту благосклонно, а к поэзии и шире — к искусству — сдержанней? Значит, таково наше общество! И такова власть! Если же говорить о разнице отношения к поэтам здесь, в России и на Востоке — в частности, в Азербайджане, то там поэт — это публичная фигура. И в селе, и в городе — везде. Он — неизбежное лицо на свадьбе, на торжествах, где происходят публичные выступления-состязания, где каждый мастер показывает народу, на что он способен. И это как раз один из поводов, когда поэт заслуживает, чтобы перед ним снимали шапку. И шапку не просто снимают — ее наполняют. Не по указу и приказу, а по движению души ценителей слова, которые воздают должное вкусу поэта. И так поэты живут. А потом, исходя из этой народной славы, власть рассмотрит все ахи и охи относительно той или иной поэтической фигуры при условии, что она, эта власть, просвещенная. Может поддержать или, допустим, не поддержать. Но, в принципе, на Востоке поэзия живет автономно — на основании гражданских инициатив.
— И, если говорить применительно к Перми…
— … то, когда я здесь оказался, был приятно удивлен, что в этом городе есть люди, которые мне духовно близки, перед которыми я готов никогда не надевать шапку. Вот почему я хотел бы задать вопрос пермскому обществу: как оно проморгало такого поэта как Алексей Решетов?
— В каком смысле?..
— В том, что Решетов уехал из Перми в Екатеринбург.
— На это, насколько я знаю, у него были личные причины…
— Всегда есть причина куда-то уехать, но ведь поэт — это как Божий корень в Пространстве. Кто может его выдернуть? Разве, что сам Бог! Если Решетов из Перми уехал, значит, здесь что-то фундаментальным образом не так. Пусть это прозвучит самонадеянно, но, может быть, он меня не знал или других, его узнавших? Найти собеседника, который духовно совпадал бы с тобой во времени, это большое везение.
Вопрос не в том, что Решетов уехал, а в том, как общество могло быть настолько слепым, что такое случилось. Значит, в обществе отсутствует Зрение.
— Ты думаешь, Пермь проморгала одного Решетова?! Да и почему только — Пермь? Допустим, чем Флоренция, проморгавшая Данте, лучше Перми? Она лишь о том сожалела, что он похоронен в Равенне.
— Я не о том, что этого не было и во времена Данте. Я о том, а что мы извлекли как город из уроков истории? Раз мы говорим, что это имело место в истории, значит, оно было с нами! И мы могли бы этого больше не повторять. А если повторяем, значит, мы этой традиции не принадлежим. Потому и не возможно внятное зрение. Правда, меня тут позабавила и в чем-то порадовала одна маленькая история, касающаяся Перми. Приехал человек из Азербайджана, приглашенный сюда на свадьбу как поэт. Остался здесь месяца на три. Он пел на свадьбах и днях рождения — сочинял мейхану, или, более понятней, рубаи, и у него кончилась регистрация. А ему нужно было еще задержаться дней на десять. И он обратился ко мне, чтобы я помог ему в этом деле. И сотрудница отдела по работе с иностранными гражданами, узнав от меня, что «он — поэт», пожалела его и назначила самый маленький штраф — 100 рублей.
— Вот видишь: если сотрудница отдела по работе с иностранными гражданами проявила по отношению к поэту завидную зрячесть, значит, не все потеряно. Но я хотел спросить тебя о другом. Ты — последователь известного российского и грузинского мыслителя Мераба Мамардашвили. Каковы у него были взгляды на роль «человека искусства» в современном обществе?
— С его точки зрения, эта личность, во-первых, дитя традиции, во-вторых, должна обладать чувством долга и, в-третьих, несмотря ни на что, выполнять свою миссию. Неважно: востребован человек или не востребован. Нельзя обвинять не ведающих…
— Но ты только что сказал о слепоте пермского общества относительно Решетова…
— Вопрос — не обвинение, а повод задуматься. А Мераб считал, что даже если ты один, то должен держать свое одиночество в собственном служении. И когда его спросили: «Мераб, почему ты не уехал?» (а это происходило в Тбилиси, когда к власти стремился Гамсахурдия), он ответил потрясающе: «Это почему я должен уехать? Я здесь живу энное количество столетий. Пускай уезжают те, кто нам мешает жить!» Христианское служение обществу, то есть служение с абсолютным чувством долга, имеет более чем двухтысячелетнюю историю. В том числе, в Грузии. А в адрес Мамардашвили тогда кричали: «Предатель Родины, вон из Грузии!».
— За что?
— Наверное, за то что «Истина — выше нации» (тогда студенты Тбилисского госуниверситета сделали эту мысль Мамардашвили лозунгом протеста), за его знаменитый вызов во время президентских выборов: «Если грузинский народ пойдет за Гамсахурдия, значит, я пойду против собственного народа». Считали, что он «русофил». После смерти в Москве — что он русофоб. Знаешь, я скажу такую вещь: философа не обязательно любить.
— Когда к творцам глухи государственные институты, которые, казалось бы, призваны помогать людям искусства, закономерно, что эту пустоту начинает замещать само гражданское общество. Или — отдельные его граждане. Именно Наби Балаеву принадлежит идея учредить премию с редким и таким необходимым сегодня названием «Ангел-хранитель искусства». Как ты дорос до этой идеи, чем она вызвана и кто стали первыми обладателями этой премии?
— Это связано с моей жизненной позицией: в каком-то смысле философу виднее. Когда видишь в обозримом пространстве такие фигуры, как поэт Алексей Решетов, или кинорежиссер Вадим Абдрашитов, или бард Григорий Данской, лично у меня возникает чувство, что мне крупно повезло. Это результат той духовной встречи, которая, очевидно, и определила такую форму акцентации внимания. Премии им, наверное, меньше всего нужны, тем более, что моя — такая маленькая. Вопрос состоит в том, чтобы акцентировать внимание общества в каком-то отточенном вкусе, кинематограф ли это, поэзия или песня. Поскольку я сам считаю себя традиционалистом-модернистом, постольку мне и пришла в голову идея учредить награду именно с таким названием — «Ангел-хранитель искусства», которая учреждена и вручается от имени общества «Арт-модерн», созданного мной на кафедре философии политеха.
— Какое значение ты вкладываешь в эту номинацию? Человек, ставший обладателем этой награды, хранит чье-то искусство? Или он ангел-хранитель искусства в себе самом?
— Те, кто отмечены этой премией, на мой взгляд, являются хранителями той самой традиции, о которой говорил Мамардашвили, идущей от греко-евангелического образа различения добра и зла, прекрасного и безобразного, изъясняющейся на внятном общечеловеческом языке и выражающей наши боли и страдания.
— Тогда сформулируй: почему ты выбрал в «Ангелы» именно кинорежиссера Абдрашитова (мог ведь, к примеру, Павла Лунгина или Владимира Хотиненко) и почему остановил свой взгляд на поющем поэте Данском?
— То, что они неслучайные фигуры, можно убедиться, познакомившись с двумя моими эссе «Пермь, Абдрашитов, Решетов» и «Мальчик Назаретский», которые опубликованы в альманахах «Литературная Пермь». Абдрашитов — тот человек, который, обладая кинематографическим зрением, изображает трагичные портреты времени. Это — в любом из его фильмов — «Время танцора», «Охота на лис», «Остановился поезд», «Пьеса для пассажира», «Парад планет»…А второе условие присуждения премии — в том, что эти деятели должны участвовать в жизни города.
— Как тебе удалось вовлечь Абдрашитова в жизнь Перми?
— Это не моя заслуга. Он и до этого бывал в нашем городе в рамках программы «Сталкер», и я с ним встречался в кинотеатре «Кристалл». Потом, благодаря совместным усилиям — искусствоведа пермской художественной галереи Тамары Шматенок, киностудии «Новый курс» и отчасти моим, нам удалось пригласить Абдрашитова в Пермь и устроить презентацию его фильма «Магнитные бури». Фильм показывали перед рабочими в кинотеатре «Искра», для местных кинематографистов — в киносалоне «Премьер», перед интеллигенцией и студентами — в гимназии имени Дягилева. «Магнитные бури» произвли на зрителей большое впечатление. И там, в гимназии, было впервые объявлено об учреждении премии, после чего она и была вручена Абдрашитову. Я попросил Нину Горланову написать картину, которая так и называется «Ангел-хранитель искусства». На фоне этой картины лауреаты фотографируются, и им вручается трехтомник Алексея Решетова. Что же касается Гриши Данского, то представь себе молодого Окуджаву с дерзостью и зоркостью юноши. И при всем при том — без классического пафоса. Эдакий экзистенциалист с печальным и удивляющимся лицом. «И бежит по лужам мальчик назаретский…» Он мне философски близок по духу.
— Как бы ты мог определить собственную миссию? Человек в торговле? Человек в искусстве? Или ты приводишь в гармонию эти, на первый взгляд, противоречащие стороны бытия? Если бы у тебя была возможность выбора, ты бы торговлей не занимался?
— В каком-то смысле мы все торгуемся с Богом. К тому же, если других форм нет, философ может заниматься всем, но именно как философ. Согласно старому правилу, инструменты добра и зла одинаковы. Вопрос состоит лишь в том, кто и как этим пользуется. Я бы сказал так: кажущаяся неловкость со стороны общества в этом деле (иногда слышишь: «Как может философ торговать обувью на рынке?!») оправдывает меня тем, что я не вижу никакой неловкости в том смысле, что философ сам по себе — существо для общества неловкое. Но для меня было бы более неловким заниматься чем-то по принуждению.
— Я заметил, что, как правило, люди творческих профессий, решившие заняться предпринимательством, либо не добиваются в бизнесе больших успехов, либо, уйдя в предпринимательство, теряют то, что они когда-то приобрели в творчестве, может быть, даже утрачивают главное — дар Божий. Если взять историю литературы, то надо вспомнить французского поэта Артюра Рембо, который, погрузившись в поэзию с 16 лет, впоследствии ушел в негоцианты или, проще говоря, в торговцы и поэзией больше не занимался. Более того, в своих торговых странствиях заболел, ему ампутировали ногу, и это был как знак свыше — не надо было от поэзии уходить…
— Тогда у меня возникает встречный вопрос: почему Рембо стал негоциантом? Это никого не волнует?
— У Николая Заболоцкого есть на этот счет любопытная мысль: «Кто бывает весной голосист, тот без голоса к лету останется». Кто ж сейчас с точностью ответит, почему?
— Однозначно про Рембо можно сказать лишь то, что на всем парижском Парнасе никто его не услышал! Даже — друг Верлен. Одиночество поэта принадлежит ему и Богу. Рембо хотел поделиться с людьми плодами работы своего ума и сердца, но они оказались никому не нужными. Тогда он сказал: «Ладно, люди, я сделал все, что мог. Остальное доделывайте сами». И ушел в негоцианты.
— Наверное, оттого, что не дождался в своем Париже премии «Ангел-хранитель искусства»?
— Может быть, в этом смысле Пермь не Париж?
Беседу вел Юрий БЕЛИКОВ