Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2009
Лозина-Лозинский Алексей Константинович. «Противоречия:
Собрание стихотворений». Серия «Серебряный век. Паралипоменон»,
М.: Водолей Publishers, 2008.
XX век, помимо всего прочего, начался эпидемией самоубийств. Покончить с собой пытались все, особенно — представители интеллигенции. О самоубийцах взахлеб писали газеты и модные писатели. В обществе родился культ преждевременной, желательно — самостоятельно вызванной смерти. Потерявшая к тому времени свое влияние церковь перестала быть преградой для самоубийц. Из литераторов пытались покончить с собой Бальмонт, Гумилев, Ходасевич, Зощенко, довели попытку до конца — Есенин, Маяковский, Цветаева… Это известнейшие. А сколько было тех, чьи имена нам уже ничего или почти ничего не говорят! — Чеботаревская, Гофман, Князев, Игнатьев, Божидар, Лозина-Лозинский… Разные судьбы, разновеликие таланты — и один страшный конец…
Размер моих стихов есть поступь легионов,
Разбитых варваров, бургундов иль тевтонов,
Бесчисленных, густых, ползущих в тьме и в тьму,
Однообразных туч, угрюмых ко всему,
Гул низколобых орд, раскаты долгих стонов,
Немолчный Океан глухих и грозных звонов,
Насмешки верящих во власть немых Законов
И бросивших свой край так, вдруг, нипочему…
Этим программным стихотворением открывается главная книга поэта — «Троттуар», книга о тщете всего сущего.
Алексей Лозина-Лозинский искал смерти почти всю свою сознательную жизнь. В 19 лет на охоте по неосторожности он прострелил себе правую ногу, из-за чего ногу пришлось ампутировать выше колена. После этого он постоянно говорил, что нет смысла в жизни даже при самом лучшем ее устройстве, так как смерть все аннулирует. Из тридцати лет его жизни — как минимум десять лет ожидания смерти. Тем не менее, он старался жить в полную силу — писал стихи и прозу, читал лекции в рабочих кружках, выступал на студенческих сходках, каждый год путешествовал по России и за границу. Однако в минуты слабости он дважды предпринимает попытки самоубийства, пока в 1916-м году не принимает большую дозу морфия, поставившую точку в его трагической судьбе. Об этой смерти писали газеты, Георгий Иванов привнес мифологии в судьбу Лозины-Лозинского в своих «Петербургских зимах». Впрочем, Лозина-Лозинский и сам много поусердствовал в поэтизации смерти:
Я, замкнутый в квадрат со скучными углами,
Под белой простыней, как длинный, потный труп
С уставленными в мрак незрящими глазами,
Когда тяжелый мозг надменен, прям и туп,
Как древний фараон священными ночами,
Я взвешиваю мир. Сходя с ума, в постели,
Я чую сладостно, как в мраке и тиши
Мышленья мерные и черные качели,
Как виселица в тьме, качают Божьи цели
И ужас вскрикнувшей и смолкнувшей души…
Безусловно, поводом к очередному порыву свести счеты с жизнью всегда (или почти всегда?) оказывалась женщина, неразделенная любовь. Но в случае с Лозина-Лозинским даже возлюбленная и ее чувства к поэту были всего лишь поводом, логическим концом любви поэт видел только одно — Смерть.
Я знаю, я умру, когда мои желанья
Добьются своего. Мои желанья — ты.
Ты — гордость и печаль, чужое мне созданье…
О, как лелеял я гниющие мечты:
Твой аромат, твой стыд, безвольность наготы,
Развратный, властный жест, молящие черты…
Но я сойду с ума от вопля обладанья…
Молчи, молчи, молчи, не прерывай рыданья!..
Литературные труды его при жизни, да и после смерти практически не были оценены современниками. Между тем, он издал в 1912 году три поэтических сборника под единым названием «Противоречия» и псевдонимом «Я.Любяр». В 1916-м году вышла книга стихов «Троттуар», получившая доброжелательные отзывы критики и литературного цеха. Последняя поэтическая книга — «Благочестивые путешествия» — вышла уже в 1917-м году, после смерти автора. В противоречивом авторском предисловии к этой книге Лозина-Лозинский пытается доказать читателям бессмысленность литературного труда, утверждая, что изящная литература необходима только для того, чтобы при завязке романа с малознакомой женщиной была прекрасная тема для первого разговора. Он утверждает, что любит безмолвных поэтов.
…Так как в юности я был в любви несчастным,
Так как я скучаю и всегда один,
Так как я считаю в мире все напрасным,
Я собрал себе коллекцию тишин…
— напишет он еще в одном своем программном стихотворении. И добавит: «Слово лишь намек роскошнейших молчаний». Кто же будет с этим спорить? И все же мне кажется, что Лозина-Лозинский и сам не вполне отдавал себе отчет в своем литературном таланте. Его неуверенность в своих силах, возможно, и сыграла роль последней трагической капли в судьбе поэта.
Сегодня редкий знаток Серебряного века мог бы признаться, что читал стихи Лозины-Лозинского, если бы не издательство «Водолей Publishers», выпустившее солидный том поэтического наследия Алексея Константиновича, куда, помимо полных корпусов названных пяти поэтических книг, вошли неизданные стихи, переводы из западных поэтов и биографические записки брата поэта. Брат этот, Владимир, стал впоследствии священником, чтобы молиться за самоубийцу-брата, он погиб от рук большевиков и канонизирован Русской Православной Церковью.
Итогом довольно многочисленных путешествий Лозины-Лозинского не могли не стать стихи. Книга «Благочестивые путешествия» открывает нам другого поэта-Лозинского, не завоевателя-конкистадора, как Гумилев, а именно путешественника, приезжего, временного свидетеля чужой и чуждой жизни:
Капри подымается, как крепость,
Черными отвесами из вод.
Как хочу я замолчать на год
И забыть, что жизнь моя нелепость,
Сотканная из пустых забот!
Быть простым и чутко-осторожным,
Изучать оттенки вечеров,
Полюбить веселье кабачков
И процессиям религиозным
Следовать средь глупых рыбаков…
Трудно представить, что стало бы с поэтом, доживи он до революции — до Февральской, например, оставалось всего ничего. Учитывая его увлечение социалистическими идеями, можно предположить, что он ушел бы в революцию или стал бы поэтом новой эры, как Маяковский. А возможно, идя дальше по пути акмеистов, он стал бы равным среди равных и окончил свои годы в ГУЛАГе или в тюрьме… Но всего этого с ним уже не произошло.
Как это грубо, жить… А, в мире, на краю
Смертельной пропасти дана, как сон, чутью
Невыразимая полночная баллада!
В ней ладан, нард и мирт, в ней ароматы яда,
И яд я, как индус, благочестиво пью…
Издание полузабытых поэтов — дело неблагодарное. Но для настоящего ценителя поэзии нет ничего более интересного, чем контекст эпохи, а этот контекст и составляют судьбы и стихи таких поэтов. Так что книга Алексея Лозины-Лозинского — тот самый недостающий фрагмент пестрой и противоречивой мозаики литературной и общественной жизни России начала XX века.
Андрей КОРОВИН
Петров Сергей Владимирович. Собрание стихотворений: в 2 кн.
Серия «Серебряный век. Паралипоменон», М.: Водолей Publishers, 2008.
Много ли в России Петровых? Еще бы! Да не к каждому добавишь приставку Водкин, чтоб отличить от тысяч других. Поэт Сергей Петров в России один. Так уж было угодно случаю, что имя это стало известно лишь после смерти автора. Знали — переводчика Сергея Петрова. Поэта — не знали. Легендарный собиратель забытых имен русской поэзии Евгений Витковский и вовсе называет Петрова своим учителем.
Как же так получилось, что и я, и — уверен — многие другие слышат имя это впервые? Поэзия русская всегда была щедра на «богатые» дары своим верноподданным — по лагерям и ссылкам таскала, на расстрел водила, пистолет к виску приставляла да голову в петлю совала, опаивала водкой и травила наркотой, мучила цензурой и соцреализмом, но чтоб вот так — много и хорошо работающего поэта просто не замечала — это за ней в диковинку. Однако повелся за ней в XX веке и такой грех.
Неизвестность Петрова-поэта была феноменальна. Говорят, даже Евтушенко, когда Евгений Витковский предложил ему стихи Петрова для знаменитых «Строф века», решил, что этого поэта выдумали, чтобы его разыграть. Но разве можно выдумать такое:
Этот вечер — навек черновик моей ночи,
не просохнуть ему и от слез не остыть.
Страшен — черным по белому — рокот сорочий.
Горя птичьего мне никогда не избыть.
О, болтливый язык! Для чего ты подвешен
в гулкой области рта? Для того ль, чтоб в тебе
все деревья сошлись, все шесты от скворешен,
все воздевшее руки, весь дым на трубе?…
«Черновик человека» (1934-1941)
Или такое:
Вышел, как в сказке, волшебный туман из клубочка,
прясло и двор перепутал он пряжей седой.
Слышал я ночью, как полная звездами бочка
спит, захлебнувшись предсмертной студеной водой…
(1939-1940)
Или — это:
…Всплеснулась ухою горячей заря,
моря из тарелок своих повскакали,
дожди побежали, водою соря,
и алые маки горели в бокале.
А черные скалы, как черти, кричали
и выли, как псы на цепи, на причале.
И тучи набрякшие об землю — трах!
А небо сжигали на красных кострах,
и звезды, как искры, метались и гасли,
и плавало солнце в расплавленном масле…
(1943-1962)
Как таковой биографии Сергея Петрова пока не написано. Родился на Благовещенье, 7 апреля (о чем всю жизнь писал по стихотворению в год) 1911 года. Окончил историко-филологический факультет Ленинградского университета. После университета недолго преподавал немецкий и шведский языки. В 33-м был арестован и выслан в Красноярский край, где преподавал немецкий язык, снова был арестован и выпущен за недоказанностью обвинения, работал лесником, заготовителем сельхозпродуктов, счетоводом. По окончании срока ссылки уехал в Ачинск, снова преподавал немецкий, общую гигиену, астрономию. В общей сложности он три года провел в тюрьме и семнадцать лет в ссылке. В 1954 году переехал в Новгород, где и началась собственно литературная жизнь, правда, в качестве переводчика с двенадцати языков, которые он не только знал в совершенстве, но и даже писал на них стихи. В 1976-м переселился в Ленинград, где и умер 31 октября 1988 года. Всего при жизни было напечатано не больше десятка стихотворений из огромного творческого наследия Петрова. Такова краткая биографическая канва.
Петров изобрел в русской поэзии новый жанр — жанр фуги. Он писал их ручками семи разных цветов — каждый цвет соответствовал отдельному голосу. Издание такого — цветного — собрания стихотворений Петрова еще впереди. Фуг у Петрова немало, мне вот, к примеру, оказалась близка «Огородная фуга»:
Я с солнцем встал на страже у ворот,
и с легким летом близится разлука,
но еще жив великий Огород,
как добрый зверь, топорща перья лука…
……………………………………………
……………………………………………
Пахучий друг прожорливых утроб,
в прозрачных зонтиках кокетливый укроп
стоит на цыпочках, как девочка у кассы,
раскрывши хрупких веточек каркасы.
Всем известно, что Европа
жить не может без укропа
и готова даже в гроб
положить с собой укроп.
…………………………………………
…………………………………………
Жив Огород! И с самого утра
жизнь овощей прекрасна и хитра…
Эта удивительно гурманская, плотоядная фуга очаровательна и поэтической любовью к, казалось бы, обыденному огороду, и особым поэтическим натурализмом, и поэзией живой, огородной природы. Таких стихотворений вообще мало в русской поэзии, а уж такого уровня — и подавно. Вообще мне кажется, что вся эта фуга — готовый мини-мюзикл, который ждет своего композитора.
У Петрова особое ощущение русского миросознания, он часто возвращается к теме русскости и русской судьбы, что тоже не было характерно для поэзии советской интернациональной, наднациональной эпохи:
Трясет Европа гузкой,
глядит, разиня рот,
как прет медведем русский
диковинный народ.
Не разбирая броду,
орет свое «ура»,
ведь русскому народу
не будет ни хера…
…………………….
…………………….
Но дух почуя прусский
у собственных ворот,
пнул духа в жопу русский
невежливый народ.
Кому дадут свободу,
кому вагон добра,
а русскому народу
ну ровно ни хера.
(1972)
До сих пор существовала лишь одна книга стихов Петрова, выпущенная в Петербурге в 1997-м году тиражом 500 экземпляров, куда вошли чуть больше полусотни стихотворений. Она оказалась замечена немногими.
У Петрова не было друзей-поэтов из его или из старшего поколения, он развивался сам по себе, что тоже довольно большая редкость в русской поэзии. Мне кажется, что ему был бы близок по миросозерцанию Арсений Тарковский, но — увы, творческие пути их не пересеклись…
Ночь плачет в августе, как Бог темным-темна.
Горючая звезда скатилась в скорбном мраке.
От дома моего до самого гумна —
земная тишина и мертвые собаки.
Крыльцо плывет, как плот, и тень шестом торчит,
и двор, как малый мир, стоит, не продолжаясь.
А Вечность в августе и плачет, и молчит,
звездами горькими печально обливаясь…
«Поток Персеид» (1945)
Петров никогда сам не составлял своих книг (не представлял даже, что они могут быть изданы), поэтому издатели вынужденно прибегли к хронологическому порядку составления собрания стихотворений.
Плюсом петровского непечатания было то, что можно было писать то, что думаешь, без оглядки. И хотя его трудно назвать антисоветским поэтом, были у него стихи, которые вряд ли бы понравились советской (или столичной) власти:
Ох, и противно в Москве проживать!
Лучше в избенке сидеть с лучинкой,
нежли полжизни с утра жевать
улицы с человечьей начинкой.
……………………………………
……………………………………
…И как Аввакум по Москве волокусь,
по Москве, что лубок, расцвеченной,
в каждой лавке толплюсь и глотаю кус
свежевыпеченной человечины.
Ты живешь, государыня Москва,
с каждым годом все разливаннее,
и число москвичей твоих — ква-ква-ква! —
доросло до точки блевания.
«Неделя в Москве»
(1979)
Утром, днем и под вечер Невский живет теплокровно,
и бороздят его толпы вполне безыдейных людей.
Бросив дома детей, шатаются Жанны Петровны
вместе с кокетливым стадом разряженных полублядей.
Смотрит на них удивленно, с презрением финское солнце:
что-де творит трудовой народ на советской земли?
Эдики тащат с утра по пивнухам лихие червонцы
иль пропивают украдкой в подъездах отцовы рубли.
………………………………………………………….
………………………………………………………….
…А постовые мильтоны невероятно гуманны —
нет чтобы палкой безделье по роже рабочей огреть!
«Невский проспект» (1980)
В одном из последних стихотворений, написанных по традиции в день рождения (1983), Петров напишет:
Я родился в Благовещенье,
по рассказам матери — на рассвете…
………………………………………..
И сегодня, когда мне стукнуло
семьдесят два,
я повторяю упрямо,
что я как поэт бессмертен,
ибо я родился в Благовещенье.
Бессмертие — тяжкий крест. Не каждый его вынесет. Но ведь при жизни Петров выносил и не такое…
Издатели обещают, что томов в собрании стихотворений Петрова будет три, причем первый, лежащий передо мной, вышел в двух объемных книгах. Говорят, есть еще неизвестная читателям и специалистам проза, которая пока ждет своего часа. Так что XX век продолжает преподносить нам открытия. И пусть уж лучше — такие. Поэтические.
Андрей КОРОВИН