Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 3, 2009
Реки Вавилона
At Grand Central Station I Sat Down and Wept
Elizabeth Smart
Во всеоружии пространство явлено, как будто можно
тронуть его все пифагоровы жилы, иногда прямые,
словно тростник двоения, как рта след на осенней слюде,
за которой гончарная поросль отступает волна за волной
в пределы эхо, гася сторожевые огни и в охры пену
погружая сонных, как эреба капли, птиц плетения.
Иногда легки они пальцам, как паутина над полем порожним,
опрокинутым в ледяные трилистники полудня, и потому
в явленном не множатся тени. Поэтому, к примеру, чайка —
лишь влажная ссадина, и мысль проста, как приветствие, —
подпись под ним блаженно стерта, под стать расстоянию,
а само увядает в воздухе, ничего не меняя в окрестностях.
Никто не произнес его. Никто даже мельком не видел того,
кто был рассеян кустом бересклета, росою, — парение.
Но даже если коснется дна зрение, неиссякаемого пробела,
луна, со светом совпавшая, как вещь с доказательством
ее права на место и свершение речью, в угольном ободе
останется рдеть как прежде. Тускло, наподобие времени,
сведенному в точку еще не разбившей числа материи.
Если достоянием рек зрачки в чешуе слез и жажды,
Сухому руслу — жало листа, несомого тысячелетием.
И даже смерть здесь только слуха горсть,
вот почему — парение.
Не блеск покуда, отнюдь не слепок, еще не пора горла.
………………………………………………………………………….
И этой обусловленности длинная тяжба тяжести.
New York, 11/9/00
* * *
Озерный надломленный лед. Край слишком прост,
чтобы сказать: вот — сколы потускневших полей алфавита.
Однообразны послания птиц, но начинающий их разбирать
к концу забывает, о чем он читает. Так и этой весной
юг возвращает стаю за стаей, так
и в этот год они возвращаются югом, как плата
за песчаник под снегом, нашаривающий шаги;
случайна где ягода; радуги темнее в нижнем пределе,
идущих в руслах глаголов волокнистых времен,
Порезом неслышным осока вспыхивает поочередно.
В праздное ничто иглы прикосновение сводит
расстояние до облака, — если шатнется к югу.
Ночь подступает к корню, поит притворенной сладостью.
Если, конечно, ветер вслепую у горящих помойных баков.
* * *
Разные бывают landscapes, разные визы,
Телефонные звонки, коса флюгера —
Волос плетение, и все сзади. Либо лезвие.
А у тебя все впереди и между.
Не давай мне денег, а если
Любишь — принеси полотенце
В пробитый душ, склянку не-яду,
И не беспокойся, не тревожь понапрасну
Ни меня, ни соседей —
Не видать тебе следов пурпурных
На санитарных откосах фаянса
На сахарных склонах храма.
А если бессмертен я,
То и твое приближение меркнет
На зеркале бритвы, взошедшей в тумане
Дыхания. Не бритва вовсе,
А просто вода полыньи под ногами.
21 июля, 2001, 4 утра
Tail-Gating
Бог дает все, — Им
даже терпенье даровано, как тень ветви;
Им, не отраженье кто и даже не дуновение,
Но поселившем за стену зрачков «благо».
Речь пред ним снег. Зола — рожденье.
Нам же участь: знать наважденье чисел
И во снах — зеркало, где не откликнется эхо.
* * *
Предвосхищая себя в деревьях или забвении
Сквозь листву сквозную, летящую в темя воды обильное,
Темень зеркальная трижды себя отразившей мысли
Рассыплется ожерельем, сорванным возгласом.
Словно со ртутных капель, из дыр воска — ангел интерполяции
Хлынет безбедно. В сферах кроткого фосфора
соберет призму жжения.
Скорлупа окрестностей, алгебры, ржавая утварь речения…
Видишь? Ты не забыл, почему ходят вниз головой растения,
Почему у колодца почва следа не имеет, зачем солдат мертв,
отчего соль пряма, как волосы в северном омуте,
где даже луна вверх и вниз роится двоичным саженцем языка.
И почему женщина холод растит всего лишь прикосновением, —
К пальцам легки рта мышцы, число, отречение, — видишь все-таки?
Почему жизни длим; в описании меры, смеха, себя; кто сложно,
Кто доступно вполне, смерть используя вволю,
как аргумент прозрачный вполне сюжетного построения.
Прогноз погоды
Со зрачка сегодня райскую синеву снег
смывает в нестойкое стечение линий.
Расстояние тает в оптике волоконных теней,
остов ветра стынет, словно воды расколотой гребень,
где до дна пролетает непроторенной артерией
ртуть, минуя ярусы слуха по капле.
Но где поверхность, там и глубины скудная спазма,
и сравнение безмолвной плазмой смыкает вещи, —
описания нищета, точно дождь в сумерки,
достигает на ощупь пальцев, — значений различных оси
пусто светят на кромке льда, под стать зрению
атлантического непререкаемого побережья.
Ослабление признака
Видеть этот камень, не испытывая нерешительности,
Видеть эти камни и не отводить взгляда,
Видеть эти камни и постигать каменность камня,
Видеть все каменные камни на рассвете и на закате,
Но не думать о стенах, равно как о пыли или бессмертии,
Видеть эти камни ночью и думать о грезах осей в растворах,
Принимая как должное то, что при мысли о них, камни
Не добавляют своему существу ни тени, ни отсвета, ни поражения.
Видеть эти же камни в грозу и видеть, как видишь зрачки Гераклита,
В которых безраличие камня подробно, подобно щебню.
Рассматривать природу подобий, не прибегая к симметрии.
Отвернуться и видеть, как камни парят и крылья им — ночь,
И потому они выше, чем серафимы, летящие камнем к земле,
Горящие в воздухе, словно чрезмерно длинные волосы, —
К земле, которая в один прекрасный момент
Ляжет последним камнем в основу избыточного вещества, —
Как долго еще означаемым тлеть на меже углем инея? —
Столько же, сколько камням, которые снятся падению.
Раньше, к весне под стропилами ос вскипали жаркие гроздья.
Прежде весной просыпался песок, по ветру стлался спиралью,
Тысячеокий, как снег или наскальный бог, — иногда ястреб
Воздушных набегов в непрерывные страны алфавита об одной букве.
Лишь гримасой по краю, в растительных жилах, слепою розой,
Вспышкой плененный кристалл, как морем присвоенный остров.
Может быть, подземной травою над ручьистой стопою, —
Но вступающий в обводы двоения, в острую окись разрыва.
Что он? Как переводится? Какова мера прошлого? Откуда?
Повод? Да, не слышу: такова тетива маятника.
Глазного яблока дрожь.
Узкий парус пустыни.
По многим причинам
«На 30 году своей жизни…»
Из старого стихотворения
На 59 году с сигаретой во рту, еще боле плешивый,
вновь оказался на пороге двери лицом к заходящему февральскому солнцу,
за которым собачья звезда на ветру нежно скреблась в предчувствие ночи
И множество теснилось предметов, и каждый был дольше, чем глазу ресница,
а также сияло стесненье имен, в разлученье
которых взор проникнуть не в силах, — да и не нужно, — вне очертаний
маятник вещи, перешивающий память.
Однако солнце слабело, и его умаление
раздвигало пределы прорех. Желтые лампы тлели навылет, и птицы с улыбками
падали в стекла. Но звук отставал, а потом его было не слышно. Хлопок.
И дело даже не в этом, не в повторенье того, что известно; возможно —
в короткой догадке о том, что пятьдесят девять лет уместилось
в несколько строк, на дне которых мерцает проточная пряжа.
(жижа прозрачности и прощения; перечисления достигнешь конца —
достигнешь бессмертия, воск в верху глаза под веком,
конъюнктивит, кипарисы, даты прощания), —
приумножение строк — сколько теперь? — не прибавят ни слова
даже к первому слогу, не упоминая о выдохе. Иней ярче на ощупь.
Терять нечего, — разве что снег во рту — поэтому не о чем говорить.
А потому все как надо. О дальнейшем нет смысла. По многим причинам.
И не спрашивай, пожалуйста, куда переехал, что взял с собой,
кому пишу письма, каким уловкам отдаю предпочтение…
мир настолько просторно сквозит, что в нем нет ни места, ни смерти.
* * *
Ветви грезят омертвевшими временами ясности
[оправленные нрзб.] обугленные системы того, что видеть, когда спать
расклеваны верхними [скорее, «голодными»; склоняюсь к последнему] птицами.
Птицы, гвозди — в чем различье? («омертвевшие» — ужасно!, никто бы так)
И потемневшие [есть «низкие», и я знаю почему] ягоды [позвонил Павлов из Лондона]
присвоены сумраком, как чужая речь [наискось справа «перекушенная»] у основания
утренних [хотелось: «как лед», — оставим для бедных детей] зубах,
нет — утренняя речь, перекушенная у основания зубами прохожего. Да.
Согласен. Словно глазницы Эдипа, к грязи торжественно шествует свет.
Так в продолжительности (duree — прав ли в написании? что с l’accent porte sur?)
рассчитывается рассудком — скорость ладони, опускаемой к горячему
(«горчичному», сознаюсь, было… а потом не стало! и не нужно) — лбу.
Потом какое-то крыло, себя превосходящее в легкости, — не совсем, но зачем?
В исправлении — «прочерчено крыло», находящее себя и т.д.
Длительность, возвращаемся. Как опускается, когда, когда спать, когда видеть,
когда писать, когда рассыпается час перед порогом года. Помнишь горох?
Колени, соль, страницы? Да, разумеется, нужно с другой стороны. Изнанка.
Где сквозь жирную пыль мерцают золотые остовы вещей.
И о том, что не тронет их ни единое поименование; — о чем позднее.
Слышать и видеть
Они говорят: почему же так… все просто, просто люби Родину
Они говорят: люби Бога, потому что он Родина, просто
Они говорят: почему ты все время морду воротишь
Они говорят: отвечай за слова, мой нежный друг, ни шагу в сторону
Они говорят: там люди не получают зарплаты, а ты чего?!
Они говорят: искусство — это такое… Как смерть, типа. Мы — за
Они говорят: воды нет у людей, не только горячей, а для пить просто
Они говорят: это — как Сталин и Пушкин. Это наше морозное утро
Они говорят: не перечить. Следует извлекать благо. Только благо
Они говорят: не только те, кто любит Пушкина и Родину, и крыльцо………
………………………………………………………………………….
А если не так, то — Ангелов непременно; — они говорят о нации,
хохлах, жидах, египтянах, чеченцах, грузинах, сфинксах, таджиках
(последних, заметим, иногда успешно убивают на Сенной нечаянно)
говорят о непристойностях в языке современной словесности.
И о том, чтобы на телеэкране ни трупов, ни чеченцев, ни хохлов и крови
И о будущем, и в будущем, и потом в будущем будущего, perfect future. —
Вот там этого будет много, как валового продукта, они говорят,
там-то Божье царство настигнет, как много нефти, и иудей и грек найдут место,
(об остальных — не уверен, — ни про калмыка, ни про китайца ни слова,
и про таджикских девочек возрастом до 12 лет вход воспрещается, но кто входит?).
Они говорят, но не знают, что нет у меня ушей, чтобы слышать,
Они говорят и не знают, что нет у меня крыльев, учебника, компаса, кино,
Они говорят и просто не знают — с кем говорят.
Аркадий Драгомощенко — поэт. Родился в Потсдаме в 1946 году. С 1969 г. живет в Ленинграде (Петербурге). С 1976 г. публиковал стихи, прозу и критику в журнале «Часы», входил в редколлегию журнала (позднее — член редколлегии «Предлога», «Митиного журнала»; с 1990 г. — редактор петербургского отделения журнала «Комментарии»). Был одним из учредителей Клуба-81, входил в первый состав его правления. Печатался в самиздатских журналах и сборниках, в ряде антологий и периодических изданий на различных языках. Автор многочисленных книг. Стихи из «Зинзивера» № 1, 2005.