Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 4, 2008
Сказка о колобке
Жил-был Колобок. Наслаждался себе жизнью, распевал свою песенку. От бабушки с дедушкой в свое время, разумеется, укатился, от всяких там зайцев-медведей и подавно. Все, короче, как полагается.
Пока не докатился до Лисы. Лиса, будучи истинной Лисой, а вовсе не дурой, есть его не стала, усмотрев в нем материальную и телесную пользу, а также всевозможные для себя перспективы. И песенку его заезженную ни к чему ей было слушать, а начала она ему сладкие песенки петь сама. И так это все со временем у них хорошо наладилось, с Колобковым умом, с Лисьими песенками и тихой личной жизнью, что совместный бизнес их процветал и катался Колобок, как сыр в масле.
Пока случайно не накатился в лесу на Куропатку. Куропатка была белая, пушистая, летала хоть и невысоко, с ветки на ветку, но все же летала, и старую песенку Колобка слушала, широко открыв клюв.
— Все, милая, ухожу от тебя, — сказал наконец Колобок Лисе, — от бабушки-дедушки-зайцев-медведей — сама знаешь, и от тебя теперь тоже, соответственно.
— Куда же ты? — изумилась Лиса.
— К Куропатке, милая, к Куропатке. Она белая, пушистая, хоть и невысоко, да летает, и клюв у нее все время открыт от трепетного мною восхищения.
Лиса аж закипела от злобы и ужаса, но, будучи истинной Лисой, а не дурой, виду не подала, а темненький платочек на голову накинула, села смиренно на пенек, слезу тихую пустила и говорит:
— Ну что ж, если ты так решил, то так тому и быть. Воля твоя. Иди, конечно.
И Колобок, довольный, что все так гладко обошлось, покатился к своей Куропатке.
А Лиса, только Колобок скрылся за деревьями, платочек темненький с головы сорвала, с пенька спрыгнула и опрометью — к Волку: так мол и так, выручай, дружище-Волчище!
— Вот еще заботу себе нашла, — рассмеялся Волк. — Съешь его, и дело с концом!
— Никак не могу, — плачет Лиса, — потому что многие мои жизненные планы и перспективы, материальные и телесные, с Колобком связаны. Я и клыков-то ему своих не показываю, он думает, что я одной заячьей капустой питаюсь.
— Так съешь тогда Куропатку!
— И Куропатку я съесть не могу, потому что Колобок очень умный, он сразу же об этом догадается. Я разрушу в его душе свой светлый и печальный образ, и он уже никогда ко мне не вернется.
— Однако, — сказал Волк.
Стали они думать и гадать, как Лисе помочь. И придумали.
Побежал Волк, поймал первую же попавшуюся глупую куропатку, ощипал ее, понатыкал себе в шерсть белые перья и — бегом к Колобку. Стал вокруг Колобка похаживать, лапами по бокам похлопывать и зубами клацать.
— Колобок-Колобок, а я ведь тебя съем!
Колобок удивился:
— Что это ты, Куропатка, сегодня на себя не похожа?
— А это я от голода такая делаюсь!
Колобок испугался:
— Так вот ты, Куропатка, какая, оказывается — Так вот какие у тебя клыки-то!
А Волк пуще прежнего зубами клацает, шире пасть разевает:
— И клыки-то у меня огромные, и питаюсь-то я исключительно — колобчатиной!
Быстро-быстро покатился Колобок прочь, и по дороге в ужасе шарахался от всех куропаток, знакомых и незнакомых.
Прикатился из последних сил на полянку, запыхался, вспотел. А посреди полянки на пенечке сидит себе в темненьком платочке Лиса. Сидит, горюет. «И чего это я, дурак, от нее укатился?» — подумал Колобок. Повинился он перед нею слезно, и стали они жить-поживать, лучше прежнего.
…А Куропатка так и осталась сидеть с широко раскрытым клювом: то ли засмеяться хотела, то ли закричать, то ли песенки Колобка все еще у нее в голове звенели. Долго так сидела, месяца два, наверное.
Потом клюв закрыла и поплелась к Мудрому Филину. Рассказала ему, как ее оклеветали, жестоко и несправедливо.
Мудрый Филин закрыл один глаз:
— Чего же ты хочешь?
— Хочу отомстить за себя, бедную.
Мудрый Филин закрыл второй глаз:
— Нет. Не то. Чего ты хочешь больше всего на свете?
Тут Куропатка расплакалась, и плакала так долго, что Мудрый Филин, с двумя закрытыми глазами, успел, наверное, хорошо выспаться.
Наконец она успокоилась, вытерла распухший клюв и прогундосила:
— Хочу летать за Колобком, и не с ветки на ветку, а быстро-быстро и высоко-высоко, чтобы видеть и слышать его во всякую минуту и не дать Волкам и Лисам сожрать его.
— Вот, — сказал Мудрый Филин и открыл оба глаза. — Иди к Старьевщику и попроси пару орлиных крыльев. Я знаю, они давно валяются у него. С того самого дня, когда один Орел выменял их на змеиную кожу.
— А зачем Орлу понадобилась змеиная кожа? — осторожно спросила Куропатка.
— Чтобы ползти за своей Единственной в мире Змеей, быстро-быстро и низко-низко.
Куропатка, как ни силилась, никак не могла представить себе ползущего Орла. Однако спрашивать об этом у Мудрого Филина не решилась, а, поблагодарив его, отправилась к Старьевщику.
Старьевщик внимательно оглядел Куропатку с головы до ног.
— Есть. Есть такие крылышки. За номером 7394/493. Красота! Извольте видеть!
Крылья и вправду были хороши: большие, блестящие, молью почти не поеденные.
— Ах, спасибо вам огромное! — восхищенно пролепетала Куропатка.
— Позвольте-позвольте, за «спасибо» я ценными вещами не торгую.
— Но что же я могу дать вам взамен? Ведь у меня ничего нет…
— Вы можете дать мне свою чудесную перьевую шубку, белую и пушистую.
Боже мой, Боже мой! Вы когда-нибудь видели бегающую курицу-гриль? Выдал сердобольный Старьевщик Куропатке помимо чудесных орлиных крыльев холщевый мешок, совсем почти новый, и совершенно бесплатно.
В уголке мешка было несколько дырочек, в одну из них Куропатка продела клюв, через другие она могла смотреть на мир. Конечно, было немного неудобно, кто-то, может быть, сказал бы даже, что Куропатка превратилась в настоящее страшилище, но какие все это были пустяки по сравнению с ее теперешними полетами далеко-далеко и высоко-высоко! Сверху, из-под самых облаков, Куропатка сразу увидела Колобка, и, хотя в своем нынешнем виде она ни за что не согласилась бы показаться ему на глаза, но зато ее тень теперь всегда бежала перед ним по тропинке. У Колобка не было шеи, поэтому взглянуть на небо он не мог, но он теперь всегда видел перед собой бегущую по земле огромную орлиную тень и думал, что это какой-то особенный орел, специальный колобковый Орел-хранитель, летит над ним и указывает ему верную дорогу.
…Интересно, отрастают ли у куропаток новые перья?..
Семенов и самолеты
Семенов самолетами не летает.
На ваш, скорее всего автоматически-вежливый вопрос «почему?», ответ будет дан в зависимости от обстоятельств: если разговор происходит «на бегу» — в транспорте, в коридоре где-нибудь — то вы услышите что-то вроде «это и так нормальному человеку понятно»; если же вы с Семеновым оказались в гостях, в ресторане или, что более вероятно, в столовой-забегаловке в обеденный перерыв, то вам следует приготовиться к заранее заготовленной, обстоятельной лекции на тему: «Ответственность за свою жизнь и жизни своих близких в условиях катастрофических размеров рисков авиаперелетов, сознательно преуменьшаемых владельцами авиакомпаний путем ложных статистических методов сравнения аварийности авиаперелетов и перемещений наземным транспортом».
Короче, самолетами Семенов не летает. Зато охотно пользуется всеми остальными видами транспорта. В разумных пределах.
Однажды Семенов поехал в командировку в Самару. Поездом, разумеется. Как это часто бывает, компания в купе подобралась теплая, общительная. Спать легли только после третьей бутылки. Ночью на пути следования поезда возникло неожиданное препятствие в виде, кажется, лося, забредшего на железнодорожную насыпь с горя или от бессонницы. Ничего страшного не произошло, но машинист вынужден был применить экстренное торможение, и народ в вагонах с полок так и посыпался. И опять-таки ничего страшного не произошло: отделались синяками. За исключением одного гражданина, который, будучи в сильно нетрезвом состоянии, упал с верхней полки, стукнувшись в падении о столик, сломал себе все, что только можно, и в тяжелом состоянии был срочно госпитализирован в одну из районных больниц по пути следования поезда.
Догадались, кто это был? Не правильно.
Это был сосед Семенова по купе, некто Куличковский. «Слава богу!» — вздохнете вы облегченно, и снова будете неправы: на Семенова столь удручающе подействовал этот случай, что он теперь в дальних поездах не ездит. Почему? Молчите, не спрашивайте.
Город. Миниатюры
Дом, приговоренный на снос. Выщербленные окна, сиротливые острова обоев на боковых стенах, вместо потолков — небо. Унизительная старческая нагота.
Милый, незнакомый дом, я люблю тебя любовью всех пригретых тобою, живущих где-то ныне или уже давно умерших, водивших детскими пальцами по завиткам обоев и сладко вдыхавших прохладу твоих лестничных маршей, в короткое время покинувших тебя со слезами или без сожаления.
Я люблю тебя, но ничем не могу тебе помочь, кроме как отгородить крошечный теплый закуток в своей душе.
* * *
У метро Шаболовская, на площадюшке, несколько лет стояли, сбившись в кучу, торговые ларьки. При них жила стая бродячих собак. Полгода назад ларьки снесли, площадь закатали новым асфальтом. Стая собак где-то носится весь день в поисках еды.
А вечером, когда спадает толпа на площади, собаки возвращаются и ложатся на асфальт точно в том месте, где были ларьки. Здесь их «дом». Неважно, что его сейчас нет. Он вернется.
* * *
Полутемные окна кафе на вечерней Сретенке. За столиками, как в аквариуме, сидят парочки, неторопливые и задумчивые. Оркестрик. Свечи. Пиво в приталенных колбах.
Все заведение — три окна в первом этаже жилого дома. Если смотреть с улицы, то рядом с крайним правым «аквариумом» — жилая квартира. Подслеповатое от грязи, голое окошко крошечной кухни. Белая старушечья головка склонилась над плитой. Ужин. Крашеные зеленые стены, толстый жестяной рукав газовой колонки уродливо изогнулся вдоль стены.
Между двумя этими окнами примерно два метра кирпичной кладки. Смотреть с улицы в каждое из них хотя и не совсем интеллигентно, но интересно. Наблюдать за ними параллельно — зрелище вселенского масштаба.
* * *
Наконец-то на Баррикадной под Садовым кольцом прорыли подземный переход. Кончились долгие унылые стояния у светофора. Правда, ходить по новому переходу зимой невозможно: какие-то «неправильные» плитки на полу превращаются в сплошной каток. Тогда постелили вдоль стен резиновые дорожки. Ходить по ним удобно, но они такие узкие, что с трудом разойдутся два человека. Поэтому вдоль одной стены поток движется в одном направлении, вдоль другой — в обратном.
Иду вечером. В моем направлении на резиновой дорожке даже не поток — еле колышется огромная очередь. Из нее то и дело на плиточный каток вырываются самые нервные и торопливые граждане, но после нескольких судорожных пассажей снова заскакивают на узкую дорожку. Пытаюсь скользить и я, одновременно высматривая впереди причину «пробки». Все просто: во главе людской колонны идут, обнявшись, два бомжа. Еле ковыляют. Обойти их невозможно. Смешно и грустно…
* * *
По лестнице-переходу с «Тургеневской» на «Чистые пруды» вместе с толпой карабкается псина, огромная и лохматая, как волк, завернувшийся в медвежью шкуру. В общем потоке бодро и независимо бежит по переходу.
У стены стоит и бдит «моя милиция». Псина культурно притормаживает, подается в левый ряд. Ей-Богу!..
— Кыш! Кыш! — быстро и зло шипит страж порядка, и псина как ни в чем не бывало бежит себе дальше.
У коротких эскалаторов недолго мечется, путается под ногами у толпы. Наконец — решается. Вспрыгивает и едет. Рот открыт, язык вывален. Вот она уже и на «Чистых прудах». Последнее, что я успеваю заметить — подхалимски виляющий хвост в сходящихся дверях поезда. Осторожно, двери закрываются…
* * *
Переход с «Лубянки» на «Кузнецкий». Семь вечера. Давка у эскалаторов. Толпа с трудом втискивается в узкие жерла движущихся лестниц. Весь фокус в том, что «движется», собственно, только одна из них. Второй эскалатор не работает. Но это попавшие на него люди замечают уже слишком поздно: деваться некуда, сзади напирают, надо спускаться пешком.
А со стороны, если посмотреть, оба потока движутся одинаково. Только мы — идем, а они рядом — едут. Все как в жизни. И легкая зависть — к ним. Эта зависть не успевает отяжелеть, потому что эскалаторы с «Лубянки» на «Кузнецкий» короткие. А если ваша лестница — длиною в жизнь?..
* * *
Вечер старого советского писателя в Доме литераторов. И на сцене, и в зале — только единомышленники.
Откуда столько пламенной ярости в них ко дню сегодняшнему? Сквозь их гневные речи мне видится ясно: в свое время эти люди продали души красному дьяволу, и он обещал взамен им славу, успех, прекрасную сытую жизнь, а сам обманул, испарился, не заплатил… Нет, хуже, хуже! Этот дьявол теперь не красный, он совсем других цветов, совсем другие души он улавливает, другие ему интересны, а об этих несчастных — забыл.
Какая это, должно быть, мука…
* * *
Немного впереди меня по Большой Никитской быстрым шагом идут двое подростков. Спортивные шапочки, черные курточки, у каждого в руке по бутылке пива. Один говорит другому громко, на всю улицу, как будто они здесь одни:
— Вот смотри, вот — любовь. Все о ней пишут, и никто не может сказать, что это за чувство… Вот… понимаешь — что это такое, откуда?.. Все ее только описывают…
Видимо, эта бутылка пива — не первая в его руке за сегодняшний вечер. Но что интересно: такая большая «речь» сказана без единого матерного слова…
«…Он серьезно стал мне говорить о природе волны, что вода, составляющая волну, не бежит, а только на месте колышется, что нам это кажется только, будто волна бежит: на самом деле бежит только форма волны.
— Половое чувство, — говорил влюбленный доктор, — это вода, а сама любовь — это перебегающая форма. Как врач я имею дело с водой любви, как личность я творец формы своей единственной в мире волны.
Мне тогда рассуждение влюбленного доктора очень понравилось, вдруг стало понятным, почему о любви десятки тысяч лет все думают и никто о ней не может сказать до конца: ведь все волны разные, а каждый поэт говорит только о своей неповторимой волне, и так без конца, и так после гениальных романов у каждого остается возможность сказать новое о своей собственной форме волны.
Я сказал об этом доктору, и он очень удивился моей робости писать о любви:
— Сколько угодно пишите, и все будут читать. Из волн складывается лицо океана, из ваших поэм лицо человека, и этому нет и не будет конца, пока будет жизнь на земле».
Этот текст Пришвина лежит в моей сумке, в трех метрах от громко вопрошающего подростка. Дай, Боже, чтобы сквозь свое пиво этот мальчик пробился бы рано или поздно к таким вот мыслям…
* * *
Обедаем. Рядом со мной юное существо, похожее на ландыш, ловко расправляется с гамбургером.
— Знаешь, как я решила стать писательницей? — весело спрашивает она меня.
— ???
— Однажды я пошла в книжный магазин. Там было так много книг! Я решила: хочу, чтобы среди них были и мои книги. С тех пор я пишу каждый день!
Вот уж не думала, что есть люди, которым противопоказано ходить в книжные магазины.
Екатерина Донец — прозаик. Родилась в 1964 году в Москве. Окончила Школу-Студию при МХАТе и ВГИК им. С.А. Герасимова, долгое время работала на Российском телевидении режиссером программ. Окончила Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького (семинар прозы Е.Ю. Сидорова). Рассказы и повести публиковались в журналах «Знамя», «Звезда», «Литературная учеба», «День и Ночь» (Красноярск), «Новый берег» (Дания). Победитель конкурса Интернет-журнала «Эрфольг» за 2005 год, конкурса прозаической миниатюры журнала «Литературная учеба» за 2006 год.