Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2008
Сергей Кузнечихин, «Забавный народ»; книга прозы.
Красноярск, 2007.
Рыбак рыбака видит издалека. Это первое, что пришло мне в голову после прочтения прозаической книги о поэтах живущего в Красноярске Сергея Кузнечихина «Забавный народ». И вот почему: инженер Кузнечихин (по своей специальности) разбирается в котлах, режиме их работы и наладки. Инженер Мамонтов (по совместительству — автор этих строк) — в коммуникациях, которые питают эти самые котлы и создают так называемый режим работы. Поэт Кузнечихин понятен поэту Мамонтову: Пермь — от слова «терем», а Красноярск — от «краски яркие»? Сергей подмигнул бы и добавил:
«…мы с тобой не принимали участия ни в разворовывании, ни в оболванивании России». Все в порядке. Итак, писатель Кузнечихин — это… Стоп. Для начала вспомним, отчего мы — «забавный народ». Как же, как же — Есенин в «Черном человеке»: «Ах, люблю я поэтов. Забавный народ. В них всегда нахожу я историю, сердцу знакомую…» Далее, наверно, кто хоть мало-мальски знаком с творчеством Сергея Александровича, процитирует и «прыщавую курсистку, и длинноволосого урода». Но обратимся от Сергея Александровича к Сергею Даниловичу.
Откроем рассказ Кузнечихина «Поэты А. и Я.». Что это? Взгляд на отношения мужчины и женщины? Отношение слабого к сильному, или наоборот? Кто гений тут, кто талант, кто посредственность? Грань зыбка. Она мастерски размыта автором. Сами же герои, наоборот, сфокусированы, как на приличной цифровой фотографии. И не важно, кто ты есть по специальности — танкист, кочегар, менеджер или поэт. Закон един: что думаешь о жизни, то и получаешь взамен. Пуля в бою чина не замечает. Но поэт, как бы время ни вертело хвостом, всегда остается в оптике снайпера. Поэт — лакмусовая бумажка в мутном стакане лаборанта котельной, что из «Бесконечного диалога» нашего автора. Котельной, которая «…дает пар для фабрики туалетной бумаги. А сырьем для подтирки служат книги… Фабрика урчит круглосуточно, без выходных; идет непрерывный процесс переработки. Четыре мужика ставят коробки на весы, потом высыпают на транспортер… С библиотеками у фабрики большая дружба. Оптовые поставщики всегда уважаемы». И дальше: «…кого больше издавали, тем чаще вытирают задницу. Закономерность прямая, как лом».
Некоторые могут заметить: «Уж не зависть ли тут играет? А если бы вас печатали, о том ли пели?». В «Бесконечном диалоге» читатель находит определение, равное душевному настрою автора, не желающего идти в обнимку с «огламуренным» временем: «Писать в стол можно до определенного предела. Потом наступает удушье».
Это и есть архимедов рычаг творческой личности, отправная точка духа. Тут каждый волен выбрать свой путь: либо спиться от кажущейся безысходности, стать завистником, подхалимом, либо «убить в себе государство» и остаться в «Бесконечном диалоге» с собой: «Вот так и ворчим друг на друга чуть ли не каждый день. До рукоприкладства не доходит, но на крик, порою, срываемся. Однако миримся. А что делать. Жить-то надо…»
Сергея Кузнечихина обвиняли в том, что «…про поэтов пишут только те, кому писать не о чем». Я удивлен. Поэты что, прокаженные? Помнится, еще Маяковский обмолвился: «Я — поэт, этим и интересен». Однако время Оксаны Робски и «увеличения внутреннего валового продукта в рамках интеграции» легко скинуло его с парохода современности, кстати, спалив при этом (то ли от передозировки «коксом», то ли от испуга) престижный клуб «Дягилев». Как остро замечает Кузнечихин: «Чем они (поэты) хуже докторов, художников, политиков или проституток? Особенно теперь, когда поэты оказались в стане самых униженных и оскорбленных. Учителя, врачи или вы, пенсионеры, постоянно взываете к правительству и требуете улучшить ваше благосостояние. Поэты даже этого не могут себе позволить. Они не клянчат у государства ни на хлеб, ни на вино. Единственно, что может себе позволить поэт — попросить у местных властей, чтобы издали книжку. Так ведь не каждый умеет просить».
Сергей Кузнечихин имеет полное право заявлять так. Он «зарабатывал на хлеб» специальностью инженера. Ни в стихах, ни в прозе не врал вам, дорогой читатель. В книге «Забавный народ» есть любопытная повесть: «Санитарный вариант, или седьмая жена поэта Есенина». Записано — санитаром, продиктовано — женщиной: «…дай руку, сними ее с моего бедра и протяни мне. Убрал. Вот и умница. Пора отвыкать от вульгарных замашек. У нас впереди более наполненные часы. Успокоился? Теперь смотри мне в глаза и слушай. Сейчас я расскажу тебе все… Если сможешь не поверить мне — пожалуйста, не верь. Но ты не сможешь».
И женщина начинает повествование. Каждая история — это великолепный синтез знакомых нам личностей, потерявшихся во времени, а, может быть, просто перепутавших век, город и адрес. Это сродни гаданию на картах — не знаешь, что выпадет, туз или шестерка. Колода уже в руках, глаза блестят, азарт. Карта со свистом ложится на стол и… увы, совершенно не та. Гадалка с долей иронии отводит глаза в сторону.
Посмотрите хотя бы начало каждой истории:
1. «Бенедиктов и Белинский».
«Существовал критик по фамилии Белинский.
Ты слышал, кто такие критики? Это люди, которые знают все, а сами ничего не могут… Белинского женщины не выносили. А за что его любить? Для романтических барышень он был слишком невзрачен. Для сентиментальных дамочек — чересчур зол. Для сообразительных девочек — нищ до неприличия…»
2. «Большая дуэль».
«Привел его все-таки Тургенев. Была у большого мастера маленькая слабость — пьяных не любил, но обожал подхалимаж, просто млел, когда определенное место языком вылизывали. А этот узкий специалист владел своим искусством виртуозно…».
3. «Пушкин и Маяковский».
«Осип Брик приревновал Маяковского к жене и решил избавиться от него. Но как? Нанять убийцу стоит больших денег. Драться с молодым и здоровым хулиганом — опасно для собственной жизни. И тогда он придумал, как убрать соперника чужими руками…»
4. «Лермонтов на Кавказе».
«Двадцать шесть Бакинских комиссаров поймали поручика Лермонтова. Не случайно как-нибудь, не наобум, а специально выследили и выкрали по личному приказу товарища Сталина…».
5. «Блок, Ахматова и другие».
«Царю Николаю изменила балерина Кшесинская.
Когда женщина изменяет мужчине, виноват мужчина, всегда, в любом случае, при любых обстоятельствах. Любая измена вынуждена. Слабым изменяют от безысходной тоски, а царям и тиранам — от безрассудной смелости. Перепуганные женщины иногда бывают отчаянно смелы…»
Ну что, оценили расклад? Метко и доходчиво. И чем дальше, тем больше вибрирует спираль истории в руках автора. Он не боится, что она выгнется и с визгом рубанет по щеке, до крови и мяса. Это и есть «Хазарский словарь» русской литературы по-кузнечихински. Можно читать с любого места, каждый найдет для себя то, что пожелает. Вообще, Сергей уделяет большое значение женщине в жизни поэта. Когда с иронией, когда с болью, когда с растерянностью. Не зря любая история «Санитарного варианта, или седьмой жены поэта Есенина» заканчивается словами: «Спасти поэта может только женщина».
Я не случайно начал эти заметки с кузнечихинского рассказа «Поэты А. и Я.». Очень показательная вещь — как бы крещендо прозаического сборника о жизни поэтов. Не буду описывать сюжет, героев, пытаться угадать замысел автора. Надо просто взять и почитать книгу. Трагедия Женщины и Поэта — наша с вами трагедия, она происходит с нами каждый день, она внутри нас, но мы забываем или делаем вид, что жизнь слишком хрупкая вещь. Я повторюсь, не важно кто ты — поэт или инженер. Надо беречь то, чем щедро одарил нас Господь. Посмотрим глазами женщины в зал суда:
«Зал ненавидел ее. И она понимала эту ненависть. И очень хорошо понимала Соколова. Но понимал ли Соколов, что она, в порыве бабьей истерики неосознанно совершила то, о чем сам он мечтал много лет. Сколько раз чесались у него руки от желания задушить Поэта? И не только у него. А тут вдруг свершилось. Материализовалось подспудное желание. И стало страшно, что кто-нибудь догадается о тайном грехе. Оттого и кричит, впадая в пафос, чтобы спрятаться от подозрений. И сумеет заставить людей поверить в свою неподдельную скорбь, и себя заставить поверить. В этом она не сомневалась. Но камень на ее душе ни кликушество его, ни его проклятия утяжелить не смогут. Тяжелее некуда. Единственное облегчение в том последнем слове Поэта, в его еле слышном «спасибо», о котором она никому не говорила, в которое никто не поверил бы, в котором и сама начала сомневаться — может, ей все-таки послышалось?»
Вот и получается, что «Забавный народ» — не книга о поэтах и не собственно поэты, а мы, читатели, потерявшие в себе что-то главное, не узревшие в мутном потоке времени любовь и человеческое достоинство. Найти бы, да куда уж?.. Как-никак народ-то мы забавный!
Роман МАМОНТОВ, Пермь