Рассказ
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 10, 2008
Однажды утром на заборе городского сада, на фанерном щите, где обычно писали кинорепертуар на неделю, появилась афиша. Огромными кровавыми буквами сообщалось, что приезжает некто Лев Бендиткис, и что в ДК Кирова он продемонстрирует ГИПНОЗ. Тут же была нарисована жуткая рожа синего цвета с красными глазами, из которых, как из гиперболоида инженера Гарина, вырывались убийственные желтые лучи. Сразу поползли слухи, что этот Лев Бендиткис ученик самого Вольфа Мессинга, и он умеет не только гипнотизировать, но и читать мысли, и даже двигать взглядом предметы. Телепатия и телекинез, пожал плечами Славка Соколкин, обыкновенно. Он был большой поклонник Роберта Шекли, Айзека Азимова, Станислава Лема и, разумеется, братьев Стругацких — тетя Тоня Гарусова работала в книжном магазине и устроила им несколько подписных изданий, среди которых Славкой была наиболее любима «Библиотека современной фантастики». А еще дядя Валя Гарусов принес недавно новые журналы «Москва» с очень занятным романом, но до главы, где описывался сеанс черной магии, Славка еще не дошел, потому что журналы сначала читала мамахен, а потом их забирал папахен.
Надо сказать, что событиями городок был не богат. Да и события событиям рознь. Одно дело — драка «гоголевских» с «библиотекарскими», памятное побоище улицы Гоголя — городской окраины с потемневшими от времени рубленными избами и беленой городской церковкой — с большим домом на Цвиллинга, где на первом этаже была детская библиотека, и уж совсем другое дело — появление в закопченном небе невиданной винтокрылой машины, вертолета МИ-4, который прилетел за пострадавшим в аварии на Пригородной шахте проходчиком. Когда вертолет начал кружить над городом, горожане замерли, восхищенно задрав головы, а когда стало ясно, что местом посадки выбран стадион «Трудовые резервы», все дружно, как будто на футбольный матч «Шахтера» с еманжелинским «Горняком», ломанулись туда, чем немало встревожили пилотов. Долго потом летоисчисление велось от этого небесного явления. Так и говорили: «Это было до того, как вертолет на стадионе приземлился». Ну, или после того.
Встречу с гипнотизером ожидали напряженно. Все билеты были распроданы за неделю до вечера, и многим пришлось протыриваться только им известными путями — наиболее ушлые заранее просачивались в зал, заворачивались в тяжелые портьеры и там стояли, ожидая второго звонка, а кто-то из отчаянных и худосочных пробирался через кинобудку, вываливаясь на балкон прямо из кинобойниц и потом прятался в последних рядах, другие как-то договаривались с билетершами. Впрочем, основная публика прибывала чинно-благородно, все больше семейными парами, все разряженные в пух и прах, что неожиданно обнаруживалось в гардеробе. Приехал на казенной «Победе» третий секретарь горкома, сел в первом ряду. Рядом примостился референт с тощей кожаной папкой для бумаг.
Пытался пробиться на концерт и Гена Бектышанский — местный дурачок, глухонемой жилистый детина двухметрового роста. Сердобольные билетерши всегда пускали его бесплатно на все фильмы. Обычно он появлялся в зале уже после того, как прошли первые титры, стремительно пробегал по боковому проходу, усаживался в первом ряду, минут пятнадцать, не отрываясь, смотрел на экран, потом вдруг, взвыв, начинал тыкать пальцем в движущиеся картинки, срывался с места, и, клокоча, булькая и мыча, вихрем уносился прочь. Но в этот раз в первом ряду сидел третий секретарь, и невозможно было даже представить себе, чтобы Гена оказался рядом с ним. Поэтому убогому решительно дали от ворот поворот, и он уныло побрел прочь по огромному фойе — каменному, светлому, в белых толстых колоннах коринфского стиля, — вышел на площадь, постоял в задумчивости, похрустел заскорузлым снежком, вдруг схватил за руль воображаемый мотоцикл, оглушительно завел его, оседлал и с невиданной скоростью заскользил, помчался по проспекту Горняков к кинотеатру имени Горького.
Малиновый плюшевый занавес был открыт, киноэкран поднимать не стали, и если бы не какая-то наэлектризованная атмосфера, можно было подумать, что сейчас начнется демонстрация французского фильма «Три мушкетера» с несравненным Жераром Барро. Или новейшего чешского «Призрак замка Моррисвиль».
Включили свет на сцене, и зал вежливо зааплодировал. Вышел к рампе директор дворца культуры и, не глядя на третьего секретаря горкома, а, напротив, уставившись торжественным взглядом на переполненный балкон, закричал тенором:
— Сегодня… у нас в гостях… лауреат… известный престидижитатор… Лев Бендиткис! — И немедленно с достоинством удалился.
Плавно начала гаснуть колоссальная бронзовая люстра под лепным потолком, разговоры умолкли, но вдруг случилось смятение: из кулис выскочил человечек, выбежал на авансцену и рассерженно закричал, задрав голову вверх:
— Свет! Немедленно дайте свет!
Из-за занавеса высунулся растерянный директор дворца культуры. Зал зашумел. Люстра стала разгораться.
— Я хочу видеть ваши глаза, — объявил артист и улыбнулся. И зал отозвался аплодисментами.
Ничего инфернального в облике гипнотизера не было, и лицо его вовсе не напоминало афишную физиономию, явно списанную художником с Фантомаса. А было лицо округлым, сдобным, и весь он, этот Лев Бендиткис, был более похож на инспектора гороно, нежели на артиста, мага и чародея. И еще всех поразило, что был он одет как-то уж больно скромно, ни фрака на нем не было, ни цилиндра, ни лаковых штиблет — в обычной серой паре, явно не новой.
Однако странности продолжились сразу, как все затихли в рядах и стали пытливо изучать артиста.
— Товарищи! Никакого отношения мое искусство к престидижитаторству не имеет, — пожаловался зрителям гипнотизер. — И поэтому, прежде чем начать представление, я хотел бы показать вам действительно несколько простых фокусов, элементарных манипуляций, так сказать, чтобы вы поняли — насколько отличается обычная ловкость рук от строго научных, но пока неразгаданных явлений.
Зал напряженно молчал.
— Товарищи! Для эксперимента мне нужен доброволец.
— Я доброволец! — тут же раздалось с задних рядов, и через весь зал к сцене в раскачку пошел фасонистый молодой человек в брюках клеш и кремовом кабинетном пиджаке с бранденбурами. Глаза его блестели, кудри стояли дыбом, а на лице блуждала блаженная улыбка.
— Колян! Ты че?! — заполошно закричали его дружки — и загоготали. Но молодой человек только величественно взмахнул рукой и, взбежав на сцену, встал, ослепленный светом софитов. Маэстро как-то хищно подобрался и мягко подкатился к нему, обошел и, встав лицом к лицу, замер.
— Какой на вас красивый спинжак! — восхищенно всплеснул он руками. — Какой дивный спинжак! Почем брали?
И не дожидаясь ответа, вдруг картинно принюхался, покрутил носом и сурово спросил:
— Вы сегодня сколько выпили?
Молодой человек несколько смутился, однако тут же довольно развязно показал пальцами, что примерно вот столько, ну, может, чуть больше…
— Из тазика пил! — радостно ухмыльнулся в зал артист, явно ища расположения публики.
В зале хохотнули, зашумели.
— Колян! Слышь! Кончай давай! Слазь! — заорали дружки.
— Извините, молодой человек, — учтиво сказал гипнотизер, — я не смогу с вами работать. Прошу пройти на место.
— Да че там, — заартачился Колян, но сцену покинул и по залу прошел гордый, хотя и немного сконфуженный.
В рядах возникло замешательство: кряжистый мужик лет шестидесяти попытался подняться с места, но такая же плотная и широкая тетка с пунцовым от волнения лицом — как видно, жена — ахнув, повисла на его плече. «Ну, да что ты, Зоя, в конце концов!» — в сердцах сказал мужик, осторожно освободился из объятий супруги и взошел на сцену. Вынесли потертый стул, на который мужик сел чрезвычайно осторожно, как бы боясь развалить его своим мощным телом. Он сидел в некоторой растерянности, щурясь от яркого света, в мятом костюме — лысая голова конусом, на самой макушке легкий седой хохолок — и публика решила его приободрить. «Держись, Панкратыч! Не робей!» — раздались голоса. И вся эта суматоха настроила зрителей на какой-то добродушный, какой-то домашний лад. Гипнотизер сладко улыбался. «Как? Как? Домкратыч?» — он приложил ладонь к уху и наклонился к залу. «Панкратыч!» — заревела публика. Гипнотизер сделал очень серьезное лицо. Он достал из внутреннего кармана пиджака лист писчей бумаги, показал его зрителям и осторожно разорвал надвое. Потом, держа в каждой руке по обрывку, стал трясти бумажками перед самым носом несколько ошалевшего Панкратыча. Вдруг гипнотизер энергично заработал пальцами, и бумажки исчезли в его кулаках. Ассистент напрягся, побагровел, но продолжал внимательно наблюдать за нехитрыми манипуляциями артиста. А тот, крутя кулаками все быстрей и быстрей, вдруг вывел из поля зрения сидящего одну руку и перебросил смятый клочок бумаги тому через голову. Через секунду и второй бумажный комочек лег за спиной Панкратыча. Тот, однако ж, этого не заметил и продолжал напряженно наблюдать за вертящимися перед самым лицом кулаками. Зал начал потихоньку похахатывать — уж больно внимательно наблюдал Панкратыч за пустыми руками. Вдруг гипнотизер замер и раскрыл правую ладонь. Ассистент удивленно на нее покосился и вцепился взглядом во вторую руку. Зал захохотал. Гипнотизер медленно разжал кулак и помахал ладошкой — вроде как, привет всем! Панкратыч растерянно посмотрел в зал. Зал грохотал. Гипнотизер с умильной улыбкой погладил нежный седой хохолок ассистента и поклонился публике. Панкратыч сидел, глупо улыбаясь, и не мог понять причину всеобщего веселья. Гипнотизер поднял его со стула и показал пальцем на бумажные шарики. Панкратыч рассердился — он понял, что его просто провели, как последнего олуха, что никакого фокуса и не было, а просто отвлек, подлец, внимание и выбросил свои бумажки. Ишь, заливаются! Чего хохочете, дураки?! Он решительно покинул сцену. Супруга Зоя рыдала беззвучно, и Панкратычу пришлось цыкнуть на нее, а на хохочущую публику он, насупившись, внимания не обращал. Однако не всем понравился этот номер, и студентки из Горного техникума наморщили носики: «Что за фамильярность?!» А взале стоял хохот. Постепенно он стал стихать, и по рядам вдруг порхнуло: «Наперсточник! Шарлатан!», но как-то тихонько и неуверенно.
Лев Бендиткис поднял руку, и воцарилась тишина.
— Товарищи! Я показал вам этот пустяковый фокус, который на самом деле и фокусом-то не является, а так, как говорится, ловкость рук и никакого мошенства! Для чего я вам его показал? А вот чтобы вы лучше поняли разницу между обычной манипуляцией — и таинственным явлением, которое называется телепатией! И, заметьте, никакой научной фантастики! А сейчас мне нужны ассистенты. Так сказать, наблюдатели. Чтобы они подтвердили, что никакого обмана не будет. Есть желающие?
Зал безмолвствовал.
— Ну что же вы, товарищи? Это ведь будет просто наблюдательная комиссия!
Появился, вымученно улыбаясь, директор дворца культуры, подталкивая перед собой бухгалтершу Люду. Люда хихикала и все одергивала на себе вязаную голубую кофту. Ее высокие финские сапоги привели в восхищение почти весь женский пол, а толстые колени, затянутые в сияющий капрон, изрядно возбудили мужской.
— Еще, еще кто-нибудь! — Гипнотизер вышел к самой рампе и стал искать взглядом.
Третий секретарь наклонился к своему сопровождающему, что-то шепнул ему на ухо, и тот, уронив папку и сильно хлопнув креслом, побежал на сцену.
Сосредоточенные мужички из духового оркестра, которые были еще оформлены подсобными рабочими во дворце, вынесли несколько стульев. Наблюдатели расселись, выставив колени и явно чувствуя себя неуверенно под взглядом тысячеглазого зала. Вытащили длинный стол, накрытый ярко-желтой плюшевой скатертью с бахромой, положили перед каждым несколько листов плотной белой бумаги, и комиссия уже расположилась более вольготно. Особенно вдруг переменился референт третьего секретаря: он непринужденно достал ручку-самописку, отвинтил колпачок, аккуратно привинтил его с обратной стороны ручки, дунул на перо, остро глянул в зал и деловито стал что-то писать на бумаге. Впрочем, ничего интересного он не писал — так, несколько раз каллиграфически вывел имя-отчество своего шефа — «Николай Иванович, Николай Иванович, Николай Иванович», а потом неожиданно для самого себя поставил длинное тире и приписал: «Мундук». Полюбовавшись на свой почерк, референт сложил листок вдвое, нашел глазами своего патрона и сдержанно кивнул, как бы говоря, не волнуйтесь, шеф, все под контролем.
— Голубчик! — остановил гипнотизер одного из рабочих сцены, известного в городе саксофониста Чичу. — Пожалуйста, подойдите к уважаемой комиссии, загадайте число, и пусть они запишут его. А я отвернусь.
— Да не-е… — начал Чича, но директор дворца культуры одернул его:
— Чичканов! Делай, что тебе говорят!
Чича пожал плечами, и, вихляя своим худым длинным телом, подошел к столу. Все сгрудились, пошептались, и референт быстро чиркнул ручкой в бумажке.
— Переверните! Положите на край стола! — командовал гипнотизер, отвернувшись. — Так!
Он быстро подошел к столу, протянул руки над листом бумаги и замер, зябко перебирая пальцами, как будто грел руки над открытым огнем. На Чичу он даже не смотрел.
— Три! — выкрикнул он. — Это число три!
Чича заухмылялся и ушел со сцены. Директор и бухгалтерша победоносно смотрели в зал — как если бы это они отгадали число, загаданное артистом. Референт поймал внимательный взгляд третьего секретаря и еле заметно пожал плечами.
Гипнотизер взял двумя пальчиками лист и показал его публике. Тройка была выведена очень качественно и жирно. Артист поклонился и небрежно заметил:
— Это, так… Для разминки.
Все захлопали.
— Сейчас будет задание посложнее. — Гипнотизер быстро-быстро потер ладошки. — Вы сейчас выберете в зале девушку — и я найду ее в течение трех минут. Наблюдателей прошу пройти со мной за кулисы.
Долго выбирали всем залом девушку. Наконец выбрали Венеру — продавщицу из «Партизанского» магазина. Ей хоть и было далеко за сорок, все точно знали, что она девушка.
Гипнотизер вернулся вместе с наблюдателями и объявил, что ему нужен проводник. В проводники набился самый недоверчивый — почтальон Григорьев. Он еще до начала представления публично в фойе подверг предстоящее действо злобной критике, и пообещал осрамить этого Бандиткиса перед всем честным народом. Григорьев вышел на сцену с каменным лицом. Гипнотизер взял его за руку, где обычно врачи слушают пульс, и напряженно замер. Вдруг нога его дернулась, тело сотрясли конвульсии, и он ринулся со сцены, волоча за собой сурового почтальона. Скатившись со ступенек, пара ненадолго встала, и опять артист подпрыгнул, задрожал ногой, и побежал по проходу, таща за руку ополоумевшего Григорьева. Около Панкратыча, сидящего невозмутимой горой, гипнотизер затормозил, постоял, рванулся в одну сторону, в другую, замер и, неожиданно рявкнул:
— Нет! Так дело не пойдет! Мы ведь, кажется, ищем девушку? Вы представляете? — обратился артист к залу. — Доходим до этого места, и вдруг он мне говорит — мысленно, как вы понимаете, говорит: «ЭТО ОН!»
И гипнотизер показал на несчастного Панкратыча, который еще не отошел от недавней обиды.
— Ну! Ты! — грозно заворчал тот на Григорьева и стал вставать, но супруга его, Зоя, не позволила ему этого сделать. Одной рукой она отчаянно вцепилась в него, другой же махнула ридикюлем в сторону бедного почтальона.
— Ну что привязались к человеку? — закричала она.
Зал веселился. Почтальон Григорьев пытался что-то объяснить, но его не слушали, а, обхохотав, просто погнали на место. Очень осерчал почтальон Григорьев: закричал, что все остолопы, что дурят их, а они и рады, но публика шумела, и мало что можно было услышать в этом гвалте. Григорьев забулькал, заклокотал и помчался к выходу. Чисто Гена Бектышанский. Публика улюлюкала ему вслед.
Гипнотизер вернулся на сцену. На сей раз проводником вызвался быть никому не известный, тщедушный молодой человек. Он приехал из поселка Розы Люксембург (по городскому — просто Розы) и был счастлив оказаться в центре внимания. С его помощью артист взял реванш и быстро отыскал Венеру, снискав, правда, не очень бурные аплодисменты. Видно, все-таки некоторый сбой в программе удручил зрителей, посеял, так сказать сомнения в их душах. И маэстро решил полностью и совершенно реабилитироваться. В то время как смущенные Венера и паренек с Розы уже шептали друг другу разные нежные слова, предуготовляя союз двух сердец, как в индийском фильме «Сангам», гипнотизер объявил о совершенно фантастическом эксперименте:
— Товарищи! Сейчас мы попытаемся найти иголку в стоге сена, если выразиться фигурально. Я уйду со сцены в сопровождении двух членов комиссии, а третий же — спрячет обыкновенную швейную иголку где-нибудь в зале. Вот она. Внимание! И я ее сейчас же найду!
Артист покинул сцену вместе с директором и Людой-бухгалтершей, а референт третьего секретаря спустился с иголкой в зал и вопросительно уставился на шефа. Тот слегка дрогнул веками и глазами указал на сидящего рядом начальника Вскрышного разреза. Референт немедленно подошел к начальству и почтительно предложил воткнуть иголку за лацкан пиджака. Публика тянула шеи, а некоторые даже вставали, сильно хлопая креслами.
— Сережа! — тихонько шепнул третий секретарь. — В помощники назначь Галю Анциферову. Из аппарата. Она вон там, с краю, сидит.
Референт вернулся на сцену, крикнул: «Готово!», и артист выскочил из-за кулис, как чертик из табакерки, а следом появилась и высокая комиссия, которая уселась за стол, чуть не стянув скатерть. Несколько листочков слетели со стола.
— Ну-с! — Артист пронзительно оглядел зал. — Кто будет моим проводником?
— А вот можно будет вот эта гражданка? — вывернулся референт Сережа и ткнул пальцем в побледневшую внезапно белокурую девицу с высоким начесом.
— А почему бы и нет?! — улыбнулся артист. — Мадемуазель, прошу вас!
— Я? — мучительно скривилась девица. — Нет-нет…
Она замахала руками, но вдруг ощутила на себе взгляд третьего секретаря и покорно отправилась на сцену. На полпути девица расслабилась, одеревенелость ее исчезла, и она довольно легко взбежала по ступеням. Артист полюбезничал немного с ней, взял за запястье и погрузился в транс. И опять повторились странные телодвижения, снова маэстро резко дрыгал ногой, подпрыгивал, как на пружинах, и метался по залу. Наконец он вернулся к сцене, остановился перед начальником разреза, похлопотал пальчиками левой руки и вдруг ловко извлек из-под лацкана иголку. Победно подняв ее над головой, поклонился.
Все ошарашено молчали. Артист картинно поцеловал руку покрасневшей ассистентке, и зал обвалился аплодисментами.
— Ах ты, черт! — ахнул третий секретарь. — Как это у него получается? Ах, черт! И тут же подумал, что этот Бендиткис сам черт и есть. Ну, не главный, конечно. Не генерал. Но, точно, черт. И в бесовской своей иерархии он, наверно, как завотделом. Нет, здесь ничего не могло быть подстроено. Он под колпаком. Но какие возможности, черт подери?! Это ведь можно на совещании у первого — запросто все-все прознать. Не то что он говорит, а что думает! А? Но ведь так можно и… И тут третий секретарь аж задохнулся от фантазии, которая возникла в его голове, но в силу ее абсолютной дерзости и просто невозможности, мы не будем раскрывать страшную тайну диковинного видения, посетившее воспаленный мозг партийного руководства.
Гипнотизер раскланивался со сцены. В зале закричали:
— Еще! Еще! Повторить!
И опыты продолжились. Артист еще несколько раз прятался за кулисами, комиссией сочинялись самые невероятные задания, как-то: открыть имя, сидящего в пятом ряду на восьмом месте, найти и угадать номер бирки из гардероба, ну, и тому подобное. Кто-то даже предложил, чтобы маэстро немедленно рассказал, чем он сегодня завтракал. Не маэстро, разумеется, а он сам. Сегодня. В восемь часов утра. С мамой своей, Елизаветой Павловной. Но этот запрос отклонили, так как не было никакой возможности проверить, чем же в действительности завтракали мама с сыном. Однако все остальные задания, как они ни казались невероятны, с легкостью выполнялись гипнотизером, и зал все больше и больше воодушевлялся и уже с восторгом принимал любые шутки артиста, даже и те, которые некоторые умники считают вульгарными и плоскими. Лев Бендиткис вошел в раж. Он впадал в сомнамбулическое состояние, бегал по залу, дергался, как марионетка, потом торжественно давал ответ и, сопровождаемый рукоплесканиями, всходил на сцену, стоял в свете рампы, жмурился от наслаждения.
А как же гипноз? В афише было написано «ГИПНОЗ» — вдруг вспомнил кто-то. «Гипноз! Гипноз!» — покатилось по рядам и докатилось до артиста. Тот взмахом руки успокоил публику и объявил, что он намерен продолжить телепатические опыты, а вот с гипнозом, товарищи, тут вышло очевидное недоразумение: он и не собирался демонстрировать силу внушения, тут, видимо, его неправильно поняли и написали неправильную афишу. Он оглянулся на директора дворца культуры. Зал загудел. Нет, товарищи, сказал артист, правильно истолковав недовольство зрителей, я владею искусством гипноза, но мне кажется неуместным сегодня… Зал не дал ему договорить и заревел: «Гипноз! Гипноз!» Артист одним взмахом руки стер крики и обреченно бросил: «Хорошо!» Он насупился, помолчал и уже, было, собрался что-то объявить зрителям, как насторожился вроде розыскной собаки и растерянно стал оглядываться. Внимание его привлекли листы бумаги, сброшенные со стола неловкими заседателями. Он наклонился, подобрал сложенный вдвое листок — тот самый, на котором референт третьего секретаря пробовал свое вечное перо, — и, не разворачивая его, положил на стол, при этом внимательно смотря в глаза верному помощнику ответственного лица. Да что в глаза?! В самую душу глядел гипнотизер! Референт Сережа окаменел, посерел лицом, осторожно взял листок и, медленно оторвав кусок компрометирующей записи, сунул его в рот и стал жевать, тщательно перетирая бумажку своими крепкими коренными зубами. Третий секретарь внимательно наблюдал за этим странным действом.
Однако зал ждал продолжение представления, и Лев Бендиткис оставил бедного референта и приступил к демонстрации гипнотических своих возможностей. Из зала был вызволен голубоглазый юноша, который, надо сказать, довольно спокойно и с немалым достоинством предложил себя для эксперимента. И опыты начались! «Спать!» — закричал гипнотизер, и юноша немедленно впал в спячку, но, как выяснилось, он уснул не совсем, так как мог запросто разговаривать.
— Как вы относитесь к алкоголю, молодой человек? — участливо спросил артист, больше напоминая в этот момент доброго доктора.
— Я не пью, — вполне внятно отвечал юноша.
— Что, совсем?! — недоверчиво спрашивал Бендиткис.
— Совсем, — подтверждал спокойно юноша.
— А мы сейчас это проверим! Выведем вас, так сказать, на чистую воду! — радостно кричал в зал гипнотизер.
Принесли не совсем чистый графин с водой, и комиссия, испив по очереди из граненого стакана, подтвердила, что это действительно обыкновенная водопроводная вода.
— А давайте выпьем? — задушевно предложил гипнотизер юноше и наполнил стакан доверху. — Сегодня же праздник. Какой сегодня день?
— Первое мая, — неуверенно ответствовал юноша.
В зале тоже как-то неуверенно засмеялись.
— Да! Первомай бушует на планете. Давайте, выпьем водки? А? Это «Московская». Особая. За два восемьдесят семь. Или вы предпочитаете «Столичную»? А?
Он поднес юноше стакан, и тот, хыкнув, махом осушил его.
— Ах, закусить-то ничего у нас и нет! — захлопотал гипнотизер.
— Я после первой не закусываю, — мрачно сказал молодой человек, глядя на маэстро внезапно засиявшими своими голубыми глазами.
Все развеселились.
— Вот и славненько! Вот и хорошо! — заворковал гипнотизер, наливая, как говорится, по новой.
— Наливай с горкой! — крикнули из зала.
После второго стакана молодой человек покачнулся, но на ногах устоял. И как-то мгновенно обрюзг, постарел лицом, глаза его поблекли. А после третьего — вдруг совсем поник, расслаблено помотал головой, мутным взглядом обвел весь зал, что-то невнятно пробормотал и — рухнул на пол. Его бросились поднимать, поставили на ноги, однако ноги не держали.
— Готов! — объявил гипнотизер и поклонился публике. Та неистовствовала. Бендиткис обратился к подопытному.
— Вы просыпаетесь, — проникновенно сказал гипнотизер. — И ничего не помните. — Он легонько шлепнул ладошкой по лбу осыпающегося молодого человека.
И юноша немедленно преобразился — тело его напряглось, секунда — и он опять уверенно и крепко встал на ноги. Он растерянно улыбался. Зал давился от смеха.
А вот тоже дело, как-то гулко подумалось третьему секретарю горкома. Обладать такими способностями — это ж какие возможности открываются! Интересно, а по радио, или, там, по телевизору — эта штука действует? А если так, то сколько ж вопросов можно разом решить! И нужда исчезнет сама собой! Водку-то, ладно, пусть пьют, водка у нас дешевле воды, потом опять же: после водки похмелье, а в похмелье человек всегда неуверенный в себе и виноватый. Конечно, и хлеб отрубями не заменишь. Никита уже пытался. Нет, хлебушек нужен натуральный. А вот в остальном перенаправить! Чтоб мыслей скверных у населения масштабно не было. Чтоб — как раньше! — чистая любовь была у народа — к Партии, понятно, к Правительству. Ну, там, к Родине. Хотя они ее и так любят. И слаще брюквы ничего для них нету. Ах, как славно-то было бы использовать приемчики эти гипнотизерские! Да во всю ширину, твою мать! Из всех искусств, для нас важнейшее — гипноз! Вот где сила!
Представление продолжалось. Гипнотизер заставлял подопытных показывать свою профессию, и зал уже не просто хохотал, а гыгыкал, свистел, щелкал, хрюкал и валился под кресла. Кто-то бегал по сцене, руля воображаемой баранкой, фыркал мотором и трубно сигналил, кто-то откидывал воображаемый уголек воображаемой лопатой, известная в городе швея-надомница, обшивающая всех модниц, но таящаяся от финансовых органов, ибо не имела заветного разрешения, явила вдруг всему свету свое искусство и сосредоточенно строчила на невидимой ручной швейной машинке, стрекоча, как заводная.
От желающих не было отбою. Тоня Гарусова — первая красавица в городе — несколько раз вставала со своего места, но более проворные зрители оказывались на сцене раньше, чем она успевала выйти из ряда. Тоня сердилась. Сам Гарусов только хмыкал: «Меня не возьмет! Никак не возьмет!»
Наконец, утомились. Смахнули с глаз слезы, подавили в себе нервный смех.
Покинули сцену недоумевающие участники представления, немало позабавив зрителей своим растерянным видом, ушли опасливо члены комиссии, и гипнотизер уже объявил, что чудесный вечер, вот, подошел к концу, и что спасибо всем, кто принял участие в эксперименте, пусть не обижаются, кого невольно обидели, ну, и так далее, как раздался звучный голос из зала: «А еще напоследок номер!» Это Гарусов не просил — требовал. «Еще! Еще!» — зашумели в рядах. «Ну, хорошо!» — устало сказал гипнотизер. Для исполнения последнего номера тут же и вышла дружная компания: весь распахнутый шикарный Гарусов с хихикающими Тоней и Зиной Соколкиной. Сам Соколкин категорически отказался, сказав, что в балагане он предпочитает быть зрителем. Гарусовы и Соколкины были давно дружны, часто бывали друг у друга в гостях и не только по праздникам, а и просто выпить рюмочку-другую коньяку, на первомайские и ноябрьские демонстрации ходили всегда вместе, брали на одном поле участки под картошку и даже семейно ездили летом в Евпаторию. И чего они полезли на сцену? Наверно, поддали перед концертом в буфете, а сейчас куражились.
Гипнотизер ловко усыпил всю компанию — и Гарусов никуда не делся, — а потом предложил показать, чем они занимались в прошлые выходные. И пантомима началась! Тоня сразу повязала фартук и начала, напевая «Рулатэ, рулатэ, рулатэ, рула…» и легко танцуя, крутить мясо в мясорубке, чистить лук, плача при этом чистыми слезами, словом, изображала образцовую домохозяйку, затеявшую в воскресенье беляши. Кабы она видела, что происходит за ее спиной! А происходило за ее спиной вот что: Зина и Гарусов с растянутыми от улыбок лицами медленно стали сходиться. Зал замер. Тишина стояла невыносимая, слышен было только стук каблучков Тони — да еще ее невнятная песенка.
Зина и Гарусов остановились, туманно глядя друг другу в глаза. Вдруг Зина решительно взялась за гарусовский брючный ремень и потянула его. Брюки скользнули вниз, обнажив голубые кальсоны. Зал тяжело и опасно молчал. Потом раздался сдавленный женский крик: «Да что это, в самом-то деле?! Безобразие!» И зал зашумел, как Черное море. Славка Соколкин сидел помертвевший на балконе и видел, как выбирается из ряда отец, как он идет из зала прочь — с перекошенным красным лицом. Все смешалось. Гипнотизер быстренько всех разбудил, скомкано поклонился на ходу и — исчез за кулисами. Тоня стояла остолбеневшая. Зина закрыла искаженное любовной мукой лицо руками и повалилась на стул. Гарусов, подхватив брюки, зарычал: «Что такое? Что? Где он?» — и бросился вон со сцены.
Расходились угрюмо. Авсей, сосед Соколкиных по дому, надвинув шапку-боярку по самые брови и вытянув губы, завел было: «Родила мама Зиночку, купила ей корзиночку — расти моя дочурка, подрастай! При публике столичной веди себя прилично…», но его пихнули локтем, и он умолк. Кто-то негромко ругнулся матом — только непонятно было, к кому относится эта брань. Стали вываливаться на широкое каменное крыльцо дворца и медленно расходиться по сумеречным улицам. Молчали.
Подошел автобус на Розу. Его не штурмовали, как обычно, а просто построились в очередь. Укатил третий секретарь со своим референтом, прихватив с собой Галю Анцифирову из аппарата. За «Победой», треща и тарахтя, рванулся Гена Бектышанский, склонившись над рулем воображаемого мотоцикла, помчался через площадь, скользя по ледяной корке своими разбитыми кирзовыми сапогами. Промчался — и канул в темноту.
Лев Бендиткис уезжал вечерним поездом «Роза-Челябинск». Вагоны медленно тащились мимо старого сумрачного отвала, который, казалось, наползал, наваливался на городок. Слева в окне проплывали затянутые темно-синей дымкой дома и пустынные улицы. Горели редкие огни. То ли от заоконного неуютного пейзажа с фиолетово-чернильными провалами, в которых сияли золотые кляксы фонарей, то ли от странного, морозного, пропахшего угольным чадом воздуха, что забивал ноздри даже в этом обшарпанном вагоне, вернулось тягостное чувство, которое все чаще и чаще приходило к нему. На его представлениях и раньше случались недоразумения, и он всегда досадовал, когда не удавалось закончить концерт триумфально. Но не это тревожило и давило душу. Он, обладающий чудесным даром, особой сверхчувствительностью, развитой упорными тренировками, ощущал всем своим обостренным свойством, всей своей тонкой натурой — какие-то атмосферные изменения, чувствовал, что происходит что-то неладное в самом воздухе, что с фатальной неизбежностью — беззвучно и медленно, невидимо и неосязаемо — вздыбливается, надвигается, наползает какая-то чудовищная, мглистая, глыбистая лавина, подминая под себя большие и маленькие города и веси, всю-всю огромную территорию страны, и он с ужасающей ясностью понимал, что рано или поздно эта сизая, грубая, пустая порода заполнит все поры жизненного пространства, завалит обреченно каждый уголок его, как губительный пепел когда-то засыпал веселые и беспечные Помпеи и Геркуланум.
Евгений Касимов — прозаик, поэт, культуртрегер. Родился в 1954 году в городе Коркино Челябинской области. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Проза и стихи публиковались в журналах «Урал», «День и Ночь», «Знамя», в различных альманахах и антологиях. Автор нескольких книг стихов и рассказов, в том числе — книги «Казино доктора Брауна» (2006). Член Союза писателей России. Живет и работает в Екатеринбурге.