Стихотворения
Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 1, 2008
В БЕЗМОЛВИИ ПОСТА
Константин
Дошел оригинал до дантовых терцин,
славянский перевод — да нашей глухомани…
Философ Константин пришел от сарацин
с чугунным посошком в десной окрепшей длани.
Был мертв и воскрешен, пригубил яств и вин,
премудрость искусил лукавого Востока.
В безмолвии поста звук мыслит Константин
славянский начертать — его да видит око.
Совокупленье букв, волнение строки,
воскрылья гибких титл — все откровенья Слова.
Души не утолят Солуна родники —
и надо посетить обитель Феолога.
На Патмосе сыскать орлиное перо
и келью угадать отверженного гения —
и душу ознобит пещерное нутро,
где рождена была поэма «Откровенья».
Да переходит в мир поверий и былин
поэмы сей кристалл, сей огненно-огромный —
как начертал его духовный властелин
крестившейся Руси, Марии сын приемный!
Жива поэзия, живая искони —
до Нестора, до всех отечественных хроник.
В отечестве своем себя не урони,
поэт! И на Руси поэт себя не ронит.
Он праведно живет до ста довольных лет
и сам ложится, жив, во гроб крестообразный,
а в Гефсимании не спит, не дремлет, нет,
и ни одной строки не произносит праздной.
Семеро и один
В. Суховскому
Твои рассказы про ГУЛАГ
душе моей невмоготу.
Врастал в социализм кулак,
а врос в тайгу и мерзлоту.
На черном севере страны
их семеро сидят кружком
и поснимали зипуны,
и все присыпаны снежком.
И в мужиках дыханья нет —
они витают в лучших снах.
И лишь мальчишка малых лет
как будто дышит в зипунах.
Высоко вытаял сугроб,
лежит на теплине малец,
зальдели все, и нету дров,
и этот мальчик не жилец.
Как поминальная свеча,
он долго теплится в снегу.
Земля уже негоряча,
и как ему я помогу?
И как ему поможешь ты,
покуда милует мороз,
пока по следу теплоты
еще густеет белый ворс?..
Минует время — горе, гнев —
одно минует за другим…
Семь кулаков, окаменев,
сидят над мальчиком своим.
70-е годы
Вынув из урны хлеба кусок,
бабка его завернула в платок.
Кто его бросил и кто оплевал,
я не увидел и не назвал.
Но по тому, как взглянула она,
я ужаснулся: будет война!
* * *
Ж. Г.
Что женщина не виновата
и вне закона и суда,
я уяснил себе когда-то
и повторяю — как тогда.
Грома гремят и хлещут ливни.
Сейчас звонок: «Вы жизнь спасли мне…
Алло… Благословляю Вас…»
Стихами — я — кого-то спас?
…Со мной мой многолетний ужас:
я погубил тебя… И вот!..
На жирную брусчатку рушась,
расплескивается небосвод.
Так мне — возмездие? И тайна,
и милость велика сия…
Душа моя сентиментальна.
О Господи! Стихами! Я!
спас женщину…
Косец
Александру Бурлуцкому
С тихим посвистом
полузвон-полустон.
Стройно рушатся травы.
Вправо корпус косца занесен
за косой, занесенною вправо.
Наотлет — до отказа — плечо.
Свет без тени, затем что еще
только-только багряная лава
заливает Восток. Облака
озаряются слепо и слабо.
И слегка
луговина румянится, мглится
и темнеет лесная лука.
Первый пот отираешь с виска потылицей,
но дыханье не сбито, рубаха суха.
Свет без тени…
Дитя без греха…
Вот и солнышко — робу долой!
Стой, косец! — и стоит он по пояс
будто в озере — в розовой мгле.
Первый луч.
Хорошо на земле…
Замер лезвия посвист.
Стой, следи
сотворение света об этой поре —
водянистые стрелы Густава Доре,
облаков золотистые перья.
Гляди:
луч лежит на груди —
виден сердца удар в межреберьи.
Клинок
Николаю Герасимову
В какой-нибудь укромной мастерской
клинок зеркальный выделан такой,
что чуть дохни — дыхание твое
подернет радугою лезвие.
Какая линия! Так изваять
телеснокостяную рукоять,
чтобы ее не слышала рука,
когда одна колымская тоска
по женщине любимой… Но за так
ножей не отдают: гони пятак.
Полуденная тундра, и вдали
простор дрожит как люстры хрустали,
сияет фирн, слезится лед как ртуть,
и ты ослеп на миг, и соскользнуть…
И заскользил… Но в лед клинок вонзил,
впился, вцарапался — затормозил.
Отделался мгновенной сединой.
Храни всегда мой о’берег стальной.
Такая линия, так изваять
телеснокостяную рукоять…
Однако спас тебя колымский нож
Не потому ль, что был под ребра вхож?
Подталый снежник, Северный Урал…
И я не раз от страха умирал,
вообразив такую гладь с горы
слепящую! — в тартарары…
* * *
Вся ты в ябЪлоках
как я в облаках!
Искушения не осилю,
мне до святости не домучиться.
Господа, хоронить Россию
не получится!
Красоты такого запаса
хватит на пять колен.
Мне до смертного часа
этот плен.
Мне волос твоих грива —
Золотая Орда!
Мне —
Холмы Кологрива,
а не вам, господа.
Увозит!
Этот случай на таможне
невозможных невозможней.
Поломался наш рентген,
ибо foreign Gentleman
предъявляет what he calls
Golden river with the falls.
И привычный шмон нарушен
by the private restitution,
ибо золото волос
хлынуло — и взорвалось!
И хохочет старый biver
и увозит Golden river —
златогривую такую,
что сияя и бликуя
золотеет все вокруг
отраженьем Божья дара.
Not the brilliant Niagara,
Not the river, not the brook —
Russian Gold!
The very case!
All around golden space!
Лыбится не чуя страха
кологривская деваха
Боги! Отмените рейс!
Шаг вперед
Я шагнул ей навстречу. Она
замерла и на шаг отступила,
потому что смертельная сила
иногда против нас не сильна.
На мгновенье, как будто, смешалась…
Но последние несколько дней
ОТСТУПАЯ — ОНА ПРИБЛИЖАЛАСЬ —
Уж такая повадка у ней.
А сегодня ни с места. Стоит
распахнув костяные объятья.
Вот обнимемся — окостенит,
и конец. Оцените, собратья,
эту пару. А вам, сыновья,
оставляю — в наследство, в науку:
ШАГ ВПЕРЕД. А не сыну — так внуку.
Для характера. Для бытия.
Владимир Леонович — поэт, переводчик грузинской и армянской поэзии. Родился в 1933 году в Костроме. Учился на филологическом факультете МГУ. Автор нескольких лирических сборников. Лауреат премии им. И.А. Дедкова. С 1999 г. живет в Костроме; с 2007 года — в деревне Шаблово Кологривского района.