Опубликовано в журнале Дети Ра, номер 8, 2006
Готфриду Бенну
Есть люди, в присутствие которых Поэзия начинает хиреть, хиреть — и постепенно погибает.
Сначала исчезает звук — от их болтовни, потом меркнут образы, и постепенно даже самые обыкновенные слова теряют свой смысл. На стуле, где задумчиво-сосредоточенная Муза подбирала свои аккорды, осталась одна серая выцветшая подстилка — истинный трон торжествующей Нелепости.
Славные они, эти люди. Их здравомыслие всегда увенчается в конце концов фразой — «Да и шут с ней, с поэзией. Хоть бы ее не было и вовсе. Что из того?» — даже если они и не скажут этой фразы вслух.
Они утомительны, как непрерывно занятый телефон, по которому вы пытаетесь дозвониться.
Между прочим, то же воздействие их присутствие оказывает на Любовь, хотя о ней они болтают разнузданно и особенно охотно.
Ноктюрн № 16
В бытность мою в благословенном раскаленном Ростове, где и тени источают жар, глубокими летними вечерами я покидала читальный зал научной библиотеки, медленно сходила по ступенькам во дворик с фонтанным гротом из песчаника, с деревянными голубыми беседками, обсаженными левкоями, и нехотя брела домой.
Этому грустному неторопливому моменту предшествовал длинный жаркий день на работе, на теннисном корте и три-четыре часа занятий математикой и историей литературных мнений — вперемежку. Поэтому я находила радость в оклике из беседки, где сидели на скамьях и барьерах юные ростовские поэты, и неторопливо подходила к ним, как и подобает молодой даме двадцати четырех лет, знающей высшую математику, снисходить к восемнадцатилетним без определенных занятий болтающимся поэтам.
Я любила их. Не знаю, что испытывали ко мне они. Они дарили меня радостью вести и возможности чувствовать себя гораздо более свободно, чем в каком бы то ни было другом окружении. С благоговейной нежностью храню их опусы, попавшие ко мне в разные минуты той благословенной бытности, независимо от того их качества, которое именуется сухо и страшно «художественная ценность» — как гвозди вбивают в руку.
Художественная ценность была в самих этих исчадиях жаркой, насыщенной витаминами, неторопливо питающейся провинции, вытолкнувшей их из себя. Младшие из них, послевоенные дети, были высокими, правильно развитыми романтическими блондинами, старшие — хмуренькими, бледненькими аскетами с радугами во лбу. У Севы был совсем незаметный протез вместо ножки. Арсен в детстве был сражен полиомиелитом.
Были среди них поэты-абстракционисты.
Сейчас, во время холодной, прокуренной бессонницы здесь, в Архангельском крае, сидя на кровати, завернувшись в одеяло — во время приступа астмы сидя дышать легче, чем лежа, — я вспоминаю эти душные насыщенные тяжелым ароматом поздних акаций, табаков и петуний поздние вечера, полные дальних до остроты особого душевного подъема неосуществимых желаний и эти их абстрактные стихи, вроде:
когда мой глаз вылазит из орбиты
чтобы покататься на бешеной кошке
над городом зажигается зеленый огурец
троллейбусы садятся по-турецки под кактусы
и играют на тромбонах и в карты
Этуалио — это блеф это миф
это в бездну уносящийся лифт
это диски резиновых лиц
это блиц
это вспышка которая близко
из черных дверей выползают желтые клоуны
и с банановым хохотом
бросаются головой в сугроб
из ног их торчащих ветками в небо
вырастают оранжевые бутылки
в которых маленькие женщины
танцуют стриптиз
Этуалио — это просто ничто
пейте моря крюшон
клюйте звезды грызите луну
спите с солнцем пока не поздно!
Мастера они были великие на эти самые абстрактные стихи. Они обладали великим талантом выразить этими абстрактными стихами все, о чем по тем или иным причинам не стоит говорить вслух. Возможность выговориться в камышинку:
так покарав любовь свою…
И мне казалось, что я их прекрасно принимаю — и их, и их игрушечные вавилонские стопотворения. Жаркие, полные несбыточных умственных напряжений слепящие дни, ночная синяя патока одноразовой загорелой безначальной и бесконечной жизни, в которой все еще было исполнимо, хотя и недостижимо.
Изысканно-потупленные встречи
опальным днем под пальмами Микадо
монисто наших нежные сожалений
я нанизал на память о Не-Да.
И вижу я: в Лапландии далекой
теперь ни Да, ни Нет, и одиноко
мы с вами топчем скользкие слова.
Улыбки Вашей огненная льдина
мне каждый день на память приводила
монисто Ваших внешних сожалений,
монисто глаз, отраву вредных бдений,
Филогенез! Тебе да артишокам
обязан я селеновым уроком.
Север, осень. Снег в сентябре.
1970
Ююю
Ночь. Или вечер — поздний вечер, когда все уже спят. Или почти все? Все, по крайней мере, нормальные, здоровые, трудящиеся днем люди. Снег. На улице идет снег. Это пьеса… Всего лишь пьеса. Одноактная пьеса. В снежном свете. Двое в снежном свете. Они почти не видят друг друга, не очень-то хорошо видят друг друга — довольно темно, только снег отсвечивает в окно и фонари, фонари за окном. Они не знакомы. Случайно вышли одновременно — покурить, в коридор или на лестничную площадку, какая разница? Неважно, откуда они вышли. Также неважно, куда они уйдут отсюда — домой, в театр после антракта, на свое рабочее место, в больничную палату, в одиночество, в смерть. Они вышли покурить и разговаривают, вот и все. Все, собственно, что есть интересного на свете — двое вышли покурить и разговаривают. Остальное — беготня, суета, повышение производительности труда, добывание денег, трата денег, переживания из-за неудачной любви, из-за больного ребенка, из-за умирающих родителей, из-за неровной покраски во время ремонта чего бы то ни было, а они, видите ли, хотят, чтобы все мы бросили еще и курить.
Вообще-то, ее не обязательно ставить. И даже не обязательно писать, но почему-то она пишется, и все тут: на часах шесть, кажется, утра, в декабре такая темень, что не разберешь, голова поднимается с подушки, и вот пожалуйста: пьеса. В снежном свете. Почему-то двое. Почему двое? Зачем нужны обязательно двое? Что за напасть такая — двое! Вообще, жизнь — это пьеса. Разве для такого дела нужны двое? — Тут разве не нужно целое человечество, весь земной шар? И ангелы впридачу. И Отец, и Сын, и Дух Святой. Разве такую тьма-тьмущую народа, света, тьмы — в мыслях, в сердцах, в побуждениях — поместишь на сцене? А тут — двое! Вышли, видите ли, покурить. Откуда вышли, зачем — ничего такого неизвестно. Вот вам и пьеса. Какое у нее может быть действие? Какой сюжет? — Когда все всем заранее известно: покурят, поговорят, да и разойдутся, что тут еще может быть? А уж куда — так это какая разница?
Ольга Татаринова — поэтесса, прозаик, переводчица, автор многочисленных книг и публикаций. Лауреат международного конкурса на лучший женский рассказ 1993 года. Основатель литературной студии «Кипарисовый ларец».