Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 9, 2018
Общество наше уже давно
информационное, о скорости потребления информации и каналах этого потребления
исследователи пишут как об одном из главных факторов, формирующих образ
типового субъекта. За него, за его время конкурируют все игроки, представленные
в информационном поле. Надо ли говорить о том, что поэзия там тоже
представлена? Именно этот контекст необходим для анализа её нынешнего положения
и проектирования какого-либо желанного будущего.
И с чем же выходит
сегодня поэзия в это поле? Нужно сказать, что к этому вопросу можно прийти и
другими путями.
Например, как
показывают исследователи, изучающие нарративы как факторы
социально-экономического развития (Дж. Акерлоф, Нобелевская премия по экономике, 2001), то, что
рассказывается в медиапространстве, становится нормой, влияющей на восприятие и
поведение людей. Поэзия в этом смысле – один из нарративов на большом рынке
историй. Сейчас не стоит углубляться в то, что на языке самой нарратологии это скорее «перформатив»,
в котором место эпического повествования занимает лирическое
слово-как-действие, – понятие, в отечественном литературоведении разработанное
В.И. Тюпой. Здесь же речь
прежде всего о том, что поэзия, ещё до нашего погружения в конкретный текст,
выходит к потенциальному читателю с какой-то историей о человеке. Эту историю мы и называем нарративом поэзии.
Но какова именно эта история?
Третий заход к тому же
вопросу. Логическим итогом анализа постмодернизма как состояния умов в своё
время – в трудах Ф.Джеймисона, позднее П.Андерсона – стало понимание «товаризации»
как основного процесса в области культуры. Экономическая логика поглотила всё
культурное пространство, чего и близко не могло быть в антибуржуазном
модернизме. При этом постмодерн, в отличие от модерна, был проектом будущей культуры,
а не описанием того, что не только уже произошло, но и закончилось. В этом
смысле, как бы нам смертельно не надоел термин, живее всех живых само угаданное
и додуманное состояние, при котором каждое явление культуры стремится встроится
в рынок, и именно этим определяется его успех. Сопротивление постмодернизму, по
логике Джеймисона, это сопротивление самому базовому процессу товаризации, превращения всего и вся в культуре в продукт с
понятной целевой аудитории маркетинговой упаковкой. И опять ключевой вопрос: а
что происходит с поэзией в процессе товаризации? Что
за продукт она собой производит? Не теряем ли мы её сущность при этом
превращении? Или это только попытка сформулировать очевидное, сделать идею поэзии доступнее?
Ключевой тезис состоит
в том, что «уникальное торговое предложение» поэзии – сложность. Сложный образ
человека в его взаимоотношениях с миром и языком. Поэзия – история про эту
сложность. В ней работает связь ассоциаций, бегущих одновременно в разные
стороны, и в результате получается образ, которого не найти более нигде. Потому
что остальные сферы легко подвергаются идеологическому или научному упрощению.
Поэзия противостоит всему этому убожеству напирающей на нас простоты, которая хуже воровства, – этим
одноклеточным партийным лозунгам, бесчисленным вариантам схематизации
внутреннего мира человека, чётким и всё более узким специализациям
как в профессиях, так и в социальных ролях. Поэзия – в авангарде этого
противостояния, поскольку она вооружена всегда предметным языком, а не
беспредметным звуком или цветом. И предмет языка поэзии – всегда человек,
помещённый в паутину связей. В сложности этих связей он, расчленённый
современной культурой, собирается заново – вернее, он получает шанс собраться
заново во всём разнообразии заложенных в нем возможностей. Эта сложность –
настоящий гуманитарный бунт сегодня. Это история, которую хочется сделать
достоянием многих.
Понимает ли сама
поэзия, про что она? Лучше бы, чтобы понимала. Лучше для неё самой – чтобы
лучше делать своё дело, не отвлекаясь на заигрывания. Когда мы начинали журнал Prosodia,
наши коллеги сразу увидели, что мы выбираем для публикации немного иную –
усложнённую – поэзию. Но сложную поэзию часто принято ругать словом
«филологическая». Это, конечно, неверно – поскольку в основе этой ошибки лежит
неразличение цели и средств. Сложность поэзии может достигаться самыми простыми
средствами. Сложные средства могут использоваться для создания примитивного
образа. Впрочем, не будем упрощать. Сложность – в конечном счёте
метафора жизни, схватываемой в её органике. В информационном пространстве мало
кто на это претендует.
Сложность возникает не
как желание отгородиться от читателя, уйти от него в «башню из слоновой кости»
– сегодня нужно быть совсем нечутким к историческому моменту, чтобы допускать
существование модернистской культурной ситуации. Увы, само право быть в этой
башне кем-то заслуживающим внимание даже в собственных глазах утеряно, его
приходится заново завоёвывать, искать точку опоры, дающую право на
высказывание.
Одно из проявлений
сложности – в постоянном расширении пространства поэзии. Т.С. Элиот писал о
том, как устроена традиция: в идеале появление каждого нового произведения
что-то сдвигает в её системе, иерархии. Этот процесс идёт постоянно, в нём
бывают свои неожиданные спады и волны. Но литературный мир узнаёт о них через
систему институтов-посредников – через журналы, издательства, фестивали,
проекты, премии – и так далее. Однако эти же институты могут выступать и
барьерами на пути реального литературного процесса, они могут поддаваться
искушению более или менее значительно искажать его – всегда
упрощая. Лишь один пример. Не раз от представителей «толстых»
литературных журналов приходилось слышать о том, что хорошие стихи всегда
найдут площадку для публикации, что разные редакторы отбирают примерно одних и
тех же авторов, а у тех – примерно одни и те же тексты. А значит, поэзию,
которую эту журналы публикуют, и следует, по их логике, назвать современной
русской поэзией. Это красивый вывод, который не соответствует действительности,
как бы кому этого ни хотелось.
Даже короткий опыт
работы журнала Prosodia показывает, что количество хорошо
пишущих авторов, достойных публикации, гораздо больше, чем кажется редакторам.
Несмотря на очень небольшой раздел поэзии, почти в каждом номере у нас выходят
авторы, которые ранее не издавались. Часто это люди совсем не юные. В этих
номере (№9) таких авторов сразу три. Александр Шапошников из Москвы – абсолютно
зрелый и взрослый поэт, который публикует вторую свою подборку – обе вышли в Prosodia.
Евгений Прудченко из Алма-Аты, начавший писать после
тридцати, написавший очень много, но в литературный процесс ещё не вступавший.
Гордей Халдеев – литературная маска, не открывающая хозяина: в этой литературной
мистификации отказались принимать участие все редакции «толстых» журналов,
несмотря на очевидный уровень стихов. Новой фигурой можно назвать и Андрея
Дмитриева, нижегородского поэта в возрасте за сорок, который явно разработал
свою поэтику, но до сих пор не покидал пределов нижегородского же литературного
пространства. Этих поэтов до сих пор не было в поэтическом пространстве не по
причине того, что они пишут недостаточно хорошие стихи. Думается, такие
отсутствия – как раз пример искажений, к которым склонны литературные
институты. А точнее, они склонны к пренебрежению
сложностью.
А теперь, как
выражаются в коммерческом кино, вопросы на сто миллионов долларов: осознание
поэзией своей уникальной ниши – это процесс её превращения в товар или как раз
сопротивление этому процессу? Что поэзия выигрывает в том и другом случаях?
Далее, со времен Ф.Лиотара нарративы принято делить
на большие и малые. Больших всегда немного, они положены в основу религий,
идеологий, на них работают самые влиятельные силы мира. А малые в этой ситуации
имеют шанс? Поэзия имеет шанс? Не хочется упрощать эти вопросы ответами.