Рец. на: Зубарева В.К. Тайнопись. Библейский контекст в поэзии Беллы Ахмадулиной 1980-х – 2000-х годов. – М.: Языки славянской культуры: Глобал Ком, 2017.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 9, 2018
Главы книги Веры
Зубаревой охватывают разные аспекты библейского (преимущественно евангельского)
контекста поздней лирики Беллы Ахмадулиной. Это календарная семантика, в том
числе прочитывающаяся в связи с ещё одним, пушкинским, контекстом всего
художественного мира Ахмадулиной; метафизика пространства, прежде всего
рождающаяся из индивидуального «тарусского» мифа поэтессы, но восходящая от
него к системе сакраментальных координат; метафизика тварного
мира, прослеженная сквозь призму символической образности и кириллической эмблематики; наконец, завершающая основную, собственно
литературоведческую, часть исследования глава о многообразии присутствия
Пушкина в поэзии и эссеистике Ахмадулиной.
Литературоведческое
исследование, направленное на выяснение библейского кон‑ или подтекста в
творчестве любого писателя христианской эпохи, неизбежно рождает
основополагающий вопрос, без разрешения которого крайне затруднительно вести
речь о конкретных предложенных трактовках и наблюдениях: а возможно ли вообще в
эту эпоху литературное произведение, в котором нельзя бы было обнаружить ветхо‑ или новозаветные аллюзии, реминисценции, образы? И
следующий вопрос, тесно связанный с предыдущим: насколько значим в этом случае
предел интерпретации? В какой степени можно говорить об использовании, скажем,
евангельской символики автором, не являющимся – насколько можно судить по его внепоэтическим текстам – человеком, действительно
разбирающимся в агиографии или священном предании?
Применительно
к исследованию Веры Зубаревой эти вопросы можно конкретизировать, скажем, так:
насколько верифицируемо, например, высказанное ею утверждение, что
стихотворение Ахмадулиной «День: 12 марта 1981 года» посвящено «отражённости черт Сына в Дне, чьё восхождение
сопровождается противоборством сил, заключая в себе одновременно радость и
скорбь» (с. 25), так как «в соответствии с православным календарём день 12
марта 1981 года приходится на четверг первой седмицы Великого поста и посвящён
Таинству покаяния» (с. 24)? Было ли для самой Ахмадулиной значение этой даты
настолько ясно, чтобы можно было говорить о его непосредственном участии в
выстраивании смыслов стихотворения?
Поначалу «Тайнопись»
вызывает не только вопросы подобного рода, но и раздражение – причём самого
разнообразного характера. Мне, например, ну никак не понятно,
чем руководствовался автор, включая в приложения три эссе, описывающие встречи
с героиней книги – ибо в эссе этих куда больше говорится о самой В. Зубаревой,
чем об Ахмадулиной, биографические подробности, которыми щедро усыпаны страницы
эссе, вряд ли интересны кому-то, кроме самого автора и его близких, а
Ахмадулина проходит по оным страницам крайне бледно описанным силуэтом,
в обрисовке которого много неподдельного любования, но
очень мало сколько-нибудь ярких деталей или запоминающихся высказываний.
Раздражают и вопиющие неточности, которые появляются при прочтении В.Зубаревой
некоторых стихотворений Ахмадулиной. Скажем, в главе о поэме «Род занятий»
дважды упоминается один из её образов – «старый господин». По
мнению В. Зубаревой, он «сетует» на «засилье мертворождённых книг, идущих от
материалистической ментальности» (с. 53), а также «ругает “матерьялизм
седин”» (с.52). Но у самой Ахмадулиной об этом «господине» говорится
дословно следующее:
Со мной в соседях – старый
господин.
Претерпевая этих мест унынье,
склоняет он матерьялизм
седин
и в кушанье, и в бесполезность
книги.
«Старый господин»,
наклоняющийся вместе со своей седой бородой (или шевелюрой) над тарелкой или
над книжными страницами, оказывается у Зубаревой чуть ли не
философом-идеалистом, энергично протестующим против обступившей материалистичности.
При этом в самой поэме Ахмадулиной нет ничего подобного! «Господин» ничего не
ругает и ни на что не сетует! Процитированные выше строчки – единственное упоминание о нём в «Роде
занятий».
Задевает порой и произвольность толкований. Вот интерпретация ахмадулинских «Снов о Грузии». Строчки
В дочь Тани Ольгу был влюблён
грузин.
Влюблён и ныне. Объясните, дэвы:
как он попал в остуду кимрских зим? (с. 109).
«Совпадение
удивительное», — комментирует В. Зубарева (там же). Удивительным оно может показаться
лишь с точки зрения сегодняшнего дня, когда Грузия стала зарубежьем, а для
времени, когда писались ахмадулинские стихи, подобная
межнациональная смесь решительно ничего особенного собой не представляла.
Впрочем, куда более натянутым представляется интерпретация следующих строчек:
Манил он Ольгу в Грузию свою,
но запретил и проклял мини-юбку.
Назло ему, возрадовав
семью,
невеста предпочла соседа Юрку. (с. 109).
«Памятуя историю
разрушенных российских храмов и сохранного храма Свети-Цховели,
— продолжает В. Зубарева, — можно предположить, что речь идёт о тяжких
последствиях разрушенной веры в России, делающей невозможным воссоединение двух
родственных в религиозном плане культур» (с. 110). Отдавая
должное осторожности предположения (а также отмечая некоторую языковую
корявость – речь может идти о «последствиях разрушения
веры», а не «последствиях разрушенной веры»), всё же не могу не заметить, что
мини-юбки в описываемую пору оказались явлением всемирной распространённости, и
списывать их исключительно на столь нелюбимую автором «власть антихриста»,
сиречь Советов, будет чрезмерно смелым умозаключением.
Аналогия
между поэтической манерой Ахмадулиной и теорией шахматной игры, последовательно
проводимая В. Зубаревой («в шахматах этот стиль описан как неспешно
развивающееся движение с пошаговым укреплением позиции за счёт создания мелких
преимуществ, их накопления и постепенного выращивания из них комбинации
позиционного типа» — с. 66; «В шахматах это называется материальными и
позиционными параметрами, из которых выстраивается позиция. В литературе и
искусстве к ним добавляются параметры отношений» — с. 67), сначала привлекает
внимание своей новизной и неожиданностью, но потом оказывается разочаровывающе необязательной. Так
до конца и остаётся не вполне понятно, почему аналогия с шахматами нужна для
истолкования поэзии именно Ахмадулиной, на каких общих структурных или
ментальных параметрах она вообще основывается, а также то, почему она
используется, по сути, случайно, не получая в других главах работы никакого
продолжения (да и применительно к упоминающимся произведениям выглядит очень
натянуто и субъективно).
И всё же назвать
«Тайнопись» неудачей никак не получается. В основной своей
части наблюдения и интерпретации В.Зубаревой обладают должной убедительностью,
опираются на тщательную работу со словом (особенно хочется отметить полную
метких замечаний и остроумных догадок главку «Я в таинствах подозреваю сад…», в
которой даётся истолкование символической роли дореформенной орфографии в
образном мире стихотворения «Есть тайна у меня от чудного цветенья…», могущее
претендовать на звание настоящего литературоведческого открытия).
Параллели между циклом «Глубокий обморок» и пушкинским «Пророком» (с.141-178)
на первый взгляд могут показаться несколько натянутыми, но В. Зубаревой удаётся
обосновать свою точку зрения привлечением широкого «пушкинского» контекста
всего творчества Ахмадулиной, а также примерами использования ею принципа
«зеркальности», так что в результате параллели оказываются вполне убедительными.
Наконец, на вопрос, с которого началась рецензия, можно дать следующий ответ.
Христианская символика дат в стихах Ахмадулиной действительно связана с их
образным рядом в целом, поэтому, скажем, строки «…Прощай, / моё стихотворенье о
десятом / дне февраля. Пятнадцатый почат / день февраля», будучи сопряжены с
ключевыми для поэзии Ахмадулиной темами Пушкина и сакральности
обыденных на первый взгляд событий, вещей и действий, вполне логично
прочитываются как «встреча души с Богом», предстающая «движением души Поэта к
Спасителю» (с. 37). В данном случае избранный автором метод прочтения
срабатывает, поскольку не противоречит общему смысловому ряду поздней лирики
Ахмадулиной и её образной структуре. Так что в целом многочисленные достоинства
книги В.Зубаревой всё же перевешивают её
– тоже, увы, многочисленные – недостатки.