Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 9, 2018
Александр Николаевич Шапошников родился в 1979 году в Москве. Учился во ВГИКе, работает в кинопроизводстве. Ранее публиковался только в журнале «Prosodia» (2016, №5). Живёт в Москве.
***
Мы падаем, мы бьёмся головой о плитку в кухне и о ламинат.
На наш каля-маля, абстрактное искусство,
Кандинский пан глядит со скрежетом и хрустом
зубов, а мы идём на снежный променад.
Мы ползаем, исползали весь пол, метя собою пыль,
и метя плинтуса. Мы разгрузили семь вагонов будней,
мы засыпаем от усталости к полудню,
мы превратили в сказку быт и быль.
Мы в замке пленены двухкомнатном, и мы благодарим замок
невидимый за белых чистых дней конвейер.
В сентиментальный нежный бидермейер
решительно нырнули мы зимой.
Мы бдим, идёт коза рогатая с магической звездой,
трясемся над потомством даже в ссоре,
тов. А.Макаренко с сеньорой Монтессори
спасут нас впрок педагогической уздой.
Мы прячемся, мы снова Шерлок Холмс,
за дверью в ванной, занавеской, за диванчик…
Снег засыпает двор, как одуванчик,
и мы не будем думать о плохом.
Мы плещемся в крещенской ванной всласть,
щекочут пеной мистер Проктер с Гэмблом,
в махровой тоге мы идём на дембель,
немудрым мира отдаётся власть.
Дни длинные, недели неделимы, и вдалеке от лета и весны
мы учимся махать рукой и топать ножкой.
Сэр Нурофен, князь Пектусин, графиня Но-Шпа
нам дарят щедро наркотические сны.
Мы спим. Цветут миндалины во рту, в Крыму цветёт миндаль.
Зима нас радует пушистою погодкой.
Идут спортивной путинской походкой
месье де Кабрь, поляк Ян Варь и враль Февраль.
ВЫСОКИЙ СТИЛЬ
Высокий штиль, великое спокойствие воды,
величье тишины, стоянье океана,
слов мерное течение, руды
мыслительной рождение, вид из окна на
далекий горизонт, на дивные огни
с высокой брейгелевской точкой перспективы,
взволнованный, вдруг мыслящий тростник
дрожит, как тетива в предчувствии разрыва.
Вдруг – луч сквозь облака, он пишет на волне
рукою детскою, чернилами златыми,
и текст в закатном золотом вине
звучит, как хор славянского, латыни.
Из почки вынуть лист, из сердца, как дворца,
извлечь себя, как из кита – Иона,
и храмом стать, поющим мысль Творца
средь грешного родного Вавилона.
***
Там, где пляшут бакланы на пляже пустом, распуская крылья под бризом,
там, где брызгами волн охлаждается бронза загара, во славу закала,
там, где сибиряки заедают свинцовое небо чебуреками с брынзой,
там, где солнце сгорело, как лампочка, не выдержавшая накала,
спят под навесом жена с сыном-младенцем в пледе старом на крупной гальке.
Додододождь в Мимимимисхоре. Заикается жестяная крыша.
Капли шипят на мангале, гаснет огонь в голове моей и зажигалке.
Колышется флагом солёным душа, но сие никого не колышет.
Голос высоцкий прибоя из голого моря летит в резонаторный ящик Ай-Петри,
прямо в ухо Мисхора, полугорода, полупригорода, полудеревни,
в огороды, гостиницы, небоскребы на гаражах, в резком и мокром ветре,
стереофонически мощный, археологически древний.
Я расколот на две половины, как сия полусфера горной гряды, сей полуполис,
полусчастием полуполон, но зияет грядущего неясная голограмма.
То ли пружины дивана в спину впоролись, то ли с богом во сне боролись, —
ломит тело и сердце. Выхожу из себя, наблюдаю себя: вот – испуганный голодранец,
сына родил, страх за него и жену одолел. Страх не Божий – животный
ужас, и этим страхом неведомым смущённый, обуреваемый, обуянный,
сам-то уж стал не я, а тройчатое, двенадцатилапое насекомое, земноводный,
служка двоих господ, исполняющий некий танец добытчика обезьяний.
Часть, половина, в Мисхоре, другая – в Москве, половина как пуповина, мозг на части,
мысли путаны, как волосы после моря, как сеть после путины, в клочки, как салфетка….
Как же я счастлив, Господи, Господи мой, моё незыблемое начальство,
помоги иго кислое неизвестности вынести, не ломаясь, как профурсетка!
Сын выспится, и мы пойдём на гору вверх, в уютную посуточную нору,
пытаясь обувь не мочить, танцуя между луж горящих буги-вуги,
и с мокрыми ногами, босиком, минуем кипарисов караул, акацию-менору
под шлепот пят, оргазменные арии курортниц, радиотеатр пьяной бытовухи.
Слов сладкий морфий вымолвив, преодолев неверие Орфея,
чтоб дивный мир наш вымолить и сшить, живую ниточку любви в иглу судьбы вдевая,
поскачем перед сном, как на батуте, пока не упадем в скрипящую ладонь Морфея,
и, в целое слиясь, как капли ртути, втроем уснём на сломанном диване.
***
На дне океана лесного
Мы очутились снова.
Над точкой твоей головы –
Зелёная толща листвы.
Мы ходим по дну, как счастливые крабы,
наш дом – утонувший летучий корабль
с пробоиной в старом фундаменте спит,
на борт накренившись в высокую сныть,
и спит капитан, боцман спит, спят матросы,
и хмеля недвижны зацветшие тросы.
На леске пелёнок подняв паруса,
нам надо бы вынырнуть в небеса,
но так хорошо нам на дне в нашем доме
и нимб так к лицу моей дачной мадонне,
и нежно шуршат в волосах сквозняки,
и солнечных рыб шелестят косяки,
алея, пред тем, как до утра померкнуть,
что мы не и не рвёмся со дна на поверхность.
***
Тут у нас архитихо и чрезвычайно спокойно.
Спеет сочась облепиха, не добивает связь, не достигают войны.
Вера тут истинна, в лесу очень лиственно и местами хвойно.
Брак протекает местами вязко и протокольно, но, в целом, прикольно.
Дети у нас подрастают, летит паутина, и тряпкою влажной
небо с утра протирают утиные стаи, и патиной скрашен
бабушкин рукомойник, быт сглаженный, сложен, но слаженный.
Ночью в грозу очень страшно, мы вместе ойкнем, и серый гром не страшен.
Тут у нас слышно, как травы растут, так тут спокойно и благодатно,
тут распускаются лепестки, лепеча, лопоча, и солнца белые пятна,
словно пена морская, слизывают теплые капли, птицы курлыкают благодарно,
даже дожди благотворны, любви невесомое иго легко, и благо нетварно.
Ссоры проносятся мельком, как ласточки, у берега очень мелко,
учимся плавать, шагать вместе с лесом берёзовым, смирно и мерно,
учимся жизни в оффлайне: случайной и тайной, камерной, нелицемерной,
чудесной и шесточувственной, трёхмерной, четырёхмерной.