Дмитриев П.В. М. Кузмин: разыскания и комментарии. СПб.: Реноме, 2016. – 552 с., ил.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 7, 2017
Остроумие – главная черта
для исследователя, который делает своим жанром маргиналию. Чтобы не только специалисту
было интересно читать статью в виде небольшого смыслового уточнения к конкретному
тексту, её автор должен обладать несколькими важными свойствами. Это не только богатый
читательский опыт и внутренняя чуткость к комментируемому,
но и доля самоиронии, восторженное отношение к собственным находкам, любовь к анализируемым
текстам.
Всё это мы можем найти в
сборнике кузминоведческих заметок П. Дмитриева. Отдельные
исследовательские замечания «на случай», рецензии на каждое серьёзное издание поэта,
вступительные заметки к внушительному разделу архивных публикаций – тексты, писавшиеся
на протяжении двух десятилетий, подкупают демонстрируемым счастьем от работы с русским
классиком. Конечно, это проявляется лишь на содержательном уровне: стиль исследователя
практически нейтрален, авторские оценки проскакивают лишь в исключительных случаях.
Радость и остроумие видны в самом строе мыслей литературоведа,
в приводимых параллелях, ходе рассуждений и отдельных примечаниях:
«Отметим здесь, между прочим,
некий “Литературный дендизм” уже в самом написании его [Юр. Юркуна]
имени и фамилии (они же и его литературный псевдоним). Совершенно очевидно, что
эта фигура во многом сформирована Кузминым, даже имя, литературное и собственное,
тоже своеобразное “пигмалионство” Кузмина. Не сохранилось
никаких документальных свидетельств изобретению Кузмина, поэтому предложим свою
версию. Юркун при рождении был наречён Иосифом (в литовской
форме этого имени), а подлинная его литовская фамилия Юркунас.
Окончание фамилии (как и схожее в латыни и меняющееся в косвенных падежах) отсеклось – это свойственно русскому языку в похожих случаях.
Форма Юр возникла по созвучию с образовавшейся фамилией и как усечение ласкательного Юрочка, эта форма документально подтверждена.
Потому все попытка назвать Юркуна Юрием (особенно
в научной литературе) должны быть признаны неверными, т. е. в некотором смысле у
него нет личного имени, а только домашнее или литературный псевдоним (усечённое
имя)» (с. 97).
Вечная кузминская неаккуратность совсем не свойственна Дмитриеву: во
всём, что касается дат, цитат и научного аппарата, он скрупулёзен. Можно сказать,
педантичен, но педантичность связывается с некой сухостью, а у него и решение проблем
справочного характера (например, установление первой поэтической публикации поэта)
обретает некий шарм, сладковатый эстетизм Серебряного века. Образцом научной внимательности
служат рецензии на академические издания Кузмина, в которых литературовед указывают
недостатки, видимые только под микроскопом: малейшие текстологические расхождения,
неверные выходные данные, банальные опечатки.
Лучшие статьи сборника можно
назвать озорными. А что, если Кузмин был русским денди? (Да, но не совсем). А что,
если Кузмин презирает женщин? (Тоже да, но не стоит это преувеличивать). Такой подход
напоминает об озорстве многих вещей самого Кузмина: а что, если написать французский
авантюрный роман XVIII
века,
но оставить только основные сюжетные связки? Получатся «Приключения Эме Лебефа».
Дмитриев блестяще знает
и тонко чувствует творчество Кузмина. Ритмическая структура и «непривязанность к жизненным реалиям» одного сонета вызывает
у исследователя сомнения в датировке и вообще оригинальности текста. В результате
небольшого исследования истина установлена: перед нами перевод из Ронсара, и он был написан на десять лет позже предполагаемой
ранее даты. Эта же статья («Неузнанный Ронсар») свидетельствует и об умении видеть большое в малом:
из крохотной заметки вырастает целое исследование сонетной формы у Кузмина, выстраивается
периодизация этой стиховой формы.
Если говорить о специализации
исследователя, то автор не даёт забыть, что он искусствовед, прочно связанный с
театральным Петербургом. Значительное внимание уделено Кузмину-драматургу и влияниям
конкретных постановок и музыкальных произведений на поэтический magnum opus Кузмина,
«Форель разбивает лёд». В полной мере театральная специализация Дмитриева раскрывается
во внушительном разделе архивных публикаций, который занимает примерно половину
объёмного тома. Среди публикуемых текстов – переписка поэта с Мейерхольдом, небольшие
балеты, пантомимы и другие вещицы для сцены, переводы Петрарки для концерта в Ленинградской
филармонии, целый корпус незамеченной ранее театральной критики…Из всего этого интереснейшего материала наибольшую художественную
ценность имеют две крохотных стилизации: балет с ориентальными мотивами «Выбор невесты»
и переложение декамероновского сюжета «Все довольны».
В обеих вещах видно отношение Кузмина к любви – это чувство для удовольствия, а
не страдания.
Отдельно стоит отметить
факсимильное воспроизведение не доведённого до конца проекта – отдельного издания
пьесы «Вертеп» с рисунками Н. Купреянова. В этой изящной книжечке работой художника
любуешься не меньше кузминского текста.
Если говорить о публикациях,
не связанных с театром, то стоит обратить внимание на переводы венецианских народных
песен XVIII
века:
Хоть сердце широко
И девы все милы,
Не хватит мне силы,
Хоть я и не стар.
Другие пусть гости
Другими займутся,
У них ведь найдутся
Покорность и жар (с. 349).
Такая
Венеция кардинально отличается от «Набережной неисцелимых» Бродского, «Смерти в
Венеции» Манна, или, например, «Ночи в Венеции» Вяземского.
Солнечный итальянский город XVIII
века
в исполнении Кузмина совершенно не похож на ночное, меланхоличное надгробие Европы,
встречающееся у других литераторов. Это различие особенно ярко показывает то, чем
так дорог Кузмин русской культуре. Серый Петербург он изображает ярким и разноцветным,
страдающих от вечной рефлексии интеллектуалов – любящимися на фоне пасторальной
природы, а будущего наркома иностранных дел Г. В. Чичерина – мастером эпистолярия и тонким эстетом.
Если представить себе некий
коллективный портрет русского модернизма, Кузмин не бросится в глаза при первом
взгляде на это полотно. Однако немного присмотришься – и вот он, занимает своим
дебютом целый номер журнала «Весы». А вот он пишет статью, позже ставшую манифестом
акмеистов. А вот он пишет предисловие к первой книге стихов молодой жены Гумилёва
(она потом позаимствует у Кузмина строфику для главной своей поэмы). А вот из его
квартиры выходят Вагинов, Егунов, обэриуты…
Творчество Кузмина — не слишком масштабные, но необходимые
для гармонии штрихи к облику русского XX века. Книге Дмитриева принадлежат
такие же штрихи к облику самого Кузмина.