Крымские страницы русской поэзии: антология современной поэзии о Крыме (1975 – 2015). – СПб.: Алетейя, 2015. – 464 с.; Корнеева Л.Н. У Времени на юру. История Крыма в русской поэзии. – Симферополь: Бизнес-Информ, 2014. – 528 с.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 6, 2017
«Крымские страницы
русской поэзии» — название этой увесистой книги обманчиво. Уже в предисловии её
составители, Андрей Коровин и Артём Скворцов, объясняют, «чем наша антология
отличается от других» (с. 5). Правильнее было бы поименовать её «Коктебельские
страницы…», поскольку принцип отбора, как и временны́е
его рамки, диктуется желанием «собрать… тексты, посвящённые Крыму, Коктебелю и
Волошину» (с. 6), а выбор в качестве точки отсчёта 1975 года обусловлен тем,
что это «год официального основания музея в Доме Максимилиана Волошина» (там
же). Справившись с лёгким недоумением по поводу столь существенного расхождения
между названием книги и принципами её составления, махнув рукой на, прямо
скажем, смущающий и слегка безвкусный пафос многих формулировок авторов
предисловия (вроде «пока будет Дом <волошинский>,
будет и Крым», «детонировать вулканический карадагский
взрыв любви»), приступаешь к чтению.
119 поэтов, 544
стихотворения. От верлибра до венка (почти) сонетов. От стихотворений в прозе
до наиклассической просодии. Имена, значительная
часть которых принадлежит к наиболее известным среди поэтов второй половины XXи начала XXIвека (Александр Городницкий, Борис Чичибабин, Илья Фаликов,
Максим Амелин, Олег Чухонцев, Ирина Евса, Григорий Кружков, Юрий Ряшенцев,
Олеся Николаева, Юрий Кублановский, Евгений Рейн… а можно продолжать!). Тематика, при всей суженности, как-никак привязана к «воображенью краю
священному». Сроки – сорок лет, да и каких! Почему же чтение антологии скоро
превращается в тяжкий труд, в монотонное перелистывание страниц?
Думается, причина
кроется в принципах издания. Крым – это всё-таки не только Коктебель, а
Волошин, при всей его значимости в роли genius loci, всё же даже в рамках Серебряного века – фигура второго
ряда. Да и Дом его, вопреки растиражированной легенде, вызывал среди тех, кому
пришлось в нём гостить, весьма разные чувства, порой весьма далёкие от восторга
и тем более умиления (даже у расположенного в целом к хозяину Чуковского, не
говоря уже о капризном Булгакове). Похоже, составители учли это, поэтому в
антологии много стихотворений, география которых куда шире Коктебеля. Но при
этом само желание «собрать всё лучшее, что было написано» (с. 6) вылилось в
практически полное отсутствие сколько-нибудь серьёзной редакторской работы. А
это не могло не обернуться обилием в книге попросту неудачных стихотворений,
строк, образов.
Тут и собрание уже
обветшавших до прозрачности шаблонов «женской поэзии» у Марины Матвеевой:
А пока пускай на
лицо моё
сядет бабочка –
вещий знак.
Опыльцована – окольцована –
с принцем-эльфом
вступаю в брак (с. 239).
Дмитрий Румянцев
рифмует «вотще» и «субмарины на С- или Щ- …» (с. 343),
забывая о принципе произношения звуков, требующем озвучивать «эс» и «ща».
Не может вырваться за
пределы почти дилетантской банальности Лев Болдов:
Есть особенный
шарм у поэтов, сроднившихся с Крымом.
Эта терпкая
грусть в сладкозвучье их неповторимом,
Этот эллинский
дух, что как факел горит, не сгорая,
Это тайное
братство заложников вечного рая! (с.50).
Понятно, что поэзия –
не документалистика, а поэты — люди порой весьма творческие, но и их ошибки иной раз режут глаз и
слух. Если маститый Илья Фаликов позволяет себе
некоторую беззаботность по части истории –
Старше рода
Романовых только один
древний род, и в
начале его – Гедимин
(с. 391),
куда-то девая всех
Рюриковичей, которые куда постарше не только Романовых, но и собственно
Гедиминовичей, то Алексей Ахматов не менее неряшлив по части наук естественных:
Крабы, словно
луноходы, выбираются на берег
И по гальке
мягко едут на колёсах на шести (с. 32).
Вообще-то у краба
восемь ног, как и у лунохода – колёс. А у Светланы Михеевой в шиллеровском контексте возникает некий «де Фиески» (с. 267), хотя если уж исходить из пьесы немецкого классика,
то героя сего нужно именовать «Фиеско, граф ди Лаванья».
Впрочем, это всё же
мелочи. Куда неприятнее то, что общее впечатление от стихов, включённых в
антологию, сливается в некий очередной «Торжественный комплект» (О. Бендер ™),
так что перевалив за середину книги, уже в целом
представляешь себе, что тебя ждёт дальше.
Топонимика: Коктебель – Киммерия – Карадаг
(обязательно), Ялта, Бахчисарай, Чуфут-Кале (вариативно), временами Судак,
Симферополь, Аю-Даг;
Имена: Волошин – Цветаева – Грин – Мандельштам – Белый (реже);
Действия: приехать в
Крым – бродить по Крыму – пить вино – купаться – влюбляться/любить/заниматься
любовью – писать/читать стихи – уезжать из Крыма — вспоминать Крым;
Мысли: о переплетении
всех веков и культур – об осмысленности/бессмысленности моря – о человеке и его
ничтожности/величии – о поэзии — о величии Волошина.
Алкоголь: Массандра –
мускат – коньяк – «Столичная» — мадера[1].
Стихи сливаются в некий
общий текст, до неразличимости. Интонации преимущественно – мандельштамовские,
чуть реже – слышишь Бродского или Волошина. Даже самые,
казалось бы, смелые экспериментальные попытки, вроде «крымского тавтограмматического экзерсиса» Арсена
Мирзаева «Коктебель» (с. 253-265), где появляются Коктебаран и Коктебублик, один из
которых «блеет», а другой «бубнит», очень быстро их реплики, состоящие из слов,
начинающихся с «б», сливаются во что-то трудноразличимое, так что понять, где
блеяние, а где бубнение, уже никак невозможно.
Конечно, поэтическая
индивидуальность всё-таки не раз торжествует над «коктебельской» уравниловкой. Кублановский узнаётся по имперской ностальгии и мечте о
проливах. Чичибабин – по своей привычной готовности идти
наперекор (в «Судакских элегиях» у него – едва ли не
у единственного! – общая восторженная интонация любования окружающими местами и
преклонения перед их поэтичностью может смениться трезвой констатацией: Мне с той землёй не быть
накоротке, / она любима, но не богоданна — с. 405). Как всегда,
самобытен Рейн, находящий и в Крыму возможность погрузиться в свою элегическую
стихию, помноженную на присущую, пожалуй, только ему поэзию обыденности и быта.
Амелин в единственном стихотворении, вошедшем в
антологию, истёртой до дыр теме Крыма как перекрёстка культур и средоточия
истории умудряется придать почти античный распев и одическую интонацию. В чухонцевском «Закрытии сезона» крымские реалии, оставаясь
узнаваемо конкретными, быстро превращаются в приметы времени – настоящего, не
льющегося из популярных справочников и буклетов, а проходящего сквозь человека
и исходящего если и не от Бога, то явно от высших инстанций:
Всё наше
смертное – бред и морок, если б не этот мост,
мерцающий запредельным светом, где под
стрелой повисли
водные
знаки,
жвачные знаки, полный зверинец звёзд,
пестующий и несущий нас на мысленном
коромысле (с. 418).
Но это исключения. Правило же таково: положившись на всеуравнивающую
силу алфавита (а именно в алфавитном порядке следуют друг за другом поэты,
вошедшие в «Крымские страницы…»), составители превратили свою книгу в нечто
лишённое структуры и обрекли её на участь быть скорее неким пухлым отчётом на
тему «Сорок лет Дому Волошина», отчётом, в котором отдельные безусловные удачи
растворены в стихотворных рапортах на тему «Как я/мы провёл/провела/провели
лето/весну/осень/зиму в Крыму».
Можно ли было избежать
подобного? Вполне. Об этом свидетельствует другая поэтическая «крымская»
антология, выпущенная в Симферополе Л.Корнеевой.
Строго говоря, это
антология в не совсем привычном смысле слова. Её структура выстроена по
принципу, который можно назвать хронологически-концентрическим. Девять глав
книги посвящены определённой тематике каждая, например: «Поэты об античных
корнях истории Крыма», «“Бахчисарайский фонтан” и его поэтическое эхо»,
«Поэтическая летопись Крымской войны и обороны Севастополя», «Осмысление
русскими поэтами потрясений Гражданской войны в Крыму», «Освоение крымской
поэзией трагического опыта Великой Отечественной войны». Временной охват – от
Семёна Боброва и Гаврилы Державина до поэтов последнего десятилетия. Каждая
глава включает краткий вступительный комментарий составителя, подборку
поэтических текстов (в том числе фрагментов), комментарии к ним, подготовленные
для других изданий и также дающиеся фрагментарно. Это издание
не назовёшь идеальным, оно вызывает вопросы и с точки зрения подбора текстов
(так, мандельштамовское «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…» хоть и связано с Крымом биографически,
но вряд ли так уж тесна его связь с крымской землёй на уровне образов, мотивов
и настроений), и в части уместности отдельных комментариев, и в том, что
касается оценок, которые даёт составитель (особенно это проявляется в, пожалуй,
наиболее спорной главе «Блаженство отчаяния», представляющей собой уже не
столько антологический раздел, сколько попытку литературоведческого
обзора «крымской» поэзии последних лет, с неизбежной субъективностью и порой
излишней произвольностью оценок), но в любом случае перед нами антология с
чётко выстроенной концепцией и жёсткими принципами подходов к материалу, с
очевидным объемом вложенного труда.
Так что с любым
материалом можно справиться, если не плыть по течению, а строго
руководствоваться определённым принципом – каким бы он ни был. А уж потом можно
обсуждать этот принцип, комментировать плюсы и минусы его воплощения в жизнь.
Механическим объединением всего, что подходит под принцип «стихи о том-то»,
антологию создать вряд ли получится.
[1] Впрочем, эту
монотонность приятно разнообразит Фаликов в своём
«Виноделе»:
Серсиаль, Изабелла, Мальбек, Шардоне,
Альбурла, Катауба, Мерло, Каберне…
Монтобан, Саперави, Мурведр, Семильон,
Ркацители, Альбилло, Кишмиш, Совиньон (с. 392).