Рец. на книгу Чухонцев О.Г. выходящее из – уходящее за. М.: ОГИ, 2015
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 5, 2016
Олег Чухонцев
представляет собой поэта, примиряющего эти противоречия: он и классик, и
новатор одновременно. Он развивается постоянно, поэтика его меняется от
десятилетия к десятилетию, но на уровне глубинных тем и мотивов Чухонцев остаётся
собой. Иначе это было бы разрушением, а не развитием, либо одноуровневой
поэтикой. Ещё одна его черта – или, скорее, следствие этого перманентного
развития – ретроспективное изменение оптики, когда поэт задним числом меняет
свои же собственные более ранние стихи. Не переписывая их, конечно. Каждая из
книг поэта, вышедших в постсоветское время, за исключением «Фифиа», является избранным
– обобщением и одновременно коррекцией всего пройденного пути, причем коррекция
эта происходит по причине смены ориентиров самого автора. Чухонцев даёт урок
создания книги как способа решения прежде всего
внутренних творческих задач, а уже потом, и поскольку первая задача выполнена,
– и собственно публикации новых стихов. Поэтому вслед за
последней по времени книгой новых стихов Чухонцева
«выходящее из – уходящее за», вероятно, нужно ожидать серии новых пересоставленных
собраний стихов поэта.
Разобраться в
себе – вот главная задача Чухонцева, углублённо
занятого познанием себя-человека и себя-поэта взамен
мифотворчества, создания и демонстрации публике своего образа. Не нужно,
наверное, называть имена стихотворцев, ушедших в эту сторону от «чистого
искусства» и даже выстроивших на этом обаятельные поэтики, но на фоне
сосредоточенного, сдержанного Чухонцева, в мире его поэзии, они кажутся
занятыми суетой. Чухонцев пишет без суеты. «Пишу для себя». Эти слова Пушкина
особенно применимы к Чухонцеву – да, он пишет именно для себя. И печатает,
добавим, для себя (уж точно не для денег, в наше-то время).
Итак, перед нами
книга новых стихов и одновременно избранное за 12 лет, прошедших со времени
«Фифиа». И вновь перед нами обновлённый поэт – не случайно один из разделов
книги назван «В тени актинидии», как бы отсылая, продолжая и развивая мотивный
комплекс предыдущей книги новых стихов с его центральным «Актинидия коломикта так оплела…». Это
стихотворение, строфически, синтаксически и лексически передающее переход
говорения в бормотание и далее в молитву, есть контрапункт книги, выражающий
основную её мысль и мотив:
Это проза сирости, старости,
может быть, богооставленности,
как-то неряшливо живёшь,
путаешься, устаёшь,
ложишься поздно, не помолясь,
вот и связь.
Что ни скажи — всё фальшь,
полуфабрикат, фарш
для доведения до ума,
а на улице снег, зима,
бело за окном, темно,
и не всё ли равно,
жив ты тут или нет.
Господи, дай совет,
как без Тебя жить:
песню без слов сложить
или затворить уста,
имя всему: тщета?
Есть ли, не знаю, рай,
Человеколюбче, дай
прокантоваться здесь
и не потом, а днесь,
то есть теперь и въявь,
от мутоты избавь.
Если я тварь Твоя,
из маловерия
вырви меня и спаси,
иже Ты крут еси,
или заклей мне рот,
имя ему: банкрот.
Несмотря на
декларативное и, заметим, укоренённое в традиции признание слабости поэта (в
первой же строке: «это проза») и ничтожности поэтической речи без присутствия
веры (последняя рифма «рот – банкрот»), каждое стихотворение книги чем-то
примечательно в формальном плане и помимо создания поэтического смысла решает
какую-либо техническую задачу. Это штучное производство и действительно
искусство поэзии, так сказать, высокое исполнение, напоминание о том, что
сочинительство, вообще-то, прежде всего требует
мастерства и интереса к самому стиху. Одновременно, при всей ироничности – так,
вторая, более «лёгкая», часть книги, «В тени актинидии», представляет собой
игру жанрами и стилями – и изощрённой цитатности, о
которой еще будет сказано, общий тон книги по большей части серьёзен и соотнесён
с её основной темой – подготовкой к переходу, подведением итогов. Тема эта
актуализирована уже в названии сборника, причём отсутствие заглавных букв и
знаков препинания говорит о снятии лишнего пафоса, об обыденности происходящего,
а также является способом передачи «внутренней речи», потока сознания.
ноги скользящие по чему-то вниз
опрокинутые
вверх глаза
движущееся талое выходящее из
белое голубое уходящее за
Чухонцев – скрытый
новатор и владелец целого набора шифров. Хотя его темы и вообще поэтическая
личность традиционны, стих поэта совершенно современен. Он по-настоящему
свободен и незашорен, и это позволяет создавать образцы современной классики,
используя достижения, казалось бы, враждебных поэтик. Первое впечатление от
книги и её основной принцип, если так можно выразиться, – гетероморфность.
Чухонцев открыт практикам, порой довольно радикальным для поэта его поколения –
от асинтаксического стиха (таких стихотворений в книге насчитывается девять и
ещё в ряде текстов есть элементы такого стиха; отметим ещё раз особо, что в
название книги вынесены именно асинтаксические строчки) до графической поэзии
(«Комарик, подцепившись под листок…»). А ведь Чухонцев – в сознании среднего
читателя по-прежнему традиционный лирический поэт! Со времен «Фифиа» идёт часто игровой диалог с самим собой и с
собственным читателем, привыкшим к «старой» поэтике автора, допустим, времени
«Послевоенной баллады». Палитра изобразительных средств Чухонцева, пожалуй,
одна из самых разнообразных среди всех поэтов, которых можно условно причислить
к традиционалистам и которые в 90-е столкнулись с необходимостью ответить на
стихотворный опыт Бродского и на масштабные изменения в русской поэзии в целом.
Обобщая, можно сказать, что «поздний» Чухонцев, Чухонцев после 80-х, – это продуктивная
реакция на нобелиата и младшего современника через внешнее игровое техническое
сближение с ним и одновременное глубинное внутреннее размежевание. На уровне
стиха Чухонцев впитал Бродского, прошёл сквозь него, например, в качестве
трофея присвоил или, скорее, освоил его акцентный стих с анжамбманами,
– этот процесс начался ещё в 90-е. Однако круг тем Чухонцева совершенно иной, и
поэт он по природе иной, и здесь в качестве примера можно упомянуть, возможно,
одно из самых пронзительных стихотворений книги – «Вот и ушла ты, сестра, в те
края, куда…». По-видимому, в 90-е врождённое недовольство
собой и, как следствие, своими стихами 60-х-70-х годов (Чухонцев от избранного
к избранному старательно «прореживает» их корпус, подвергая тщательнейшему
отбору, и отсеивает всё, по его мнению, мешающее уточнению личного канона),
потребность найти новую поэтику и естественный распад старой совпали с резким
изменением поэтического контекста, в частности, представления о том, что в
данный момент является «поэтическим мейнстримом» (это тема монументального
«Закрытия сезона»). Всё это привело к коррекции поэтической личности,
результаты которой мы сейчас видим. Ситуация, вообще-то, трагическая, и далеко
не каждый поэт смог бы выйти из этого кризиса. Но Чухонцев вышел победителем –
и уже в «Фифиа» перед нами предстал новый поэт.
Одним из
способов преодоления кризиса старой поэтики и создания новой для Чухонцева стало
особое, порой парадоксальное сочетание разнообразных приёмов, производящее
подчас, при всей глубине и серьёзности пафоса Чухонцева,
впечатление иронии и игры – в том числе и с историей русской поэзии и
поэтическими практиками современников. В том же стихотворении «Актинидия
коломикта так оплела…» игра строится на одновременном использовании «анжамбманного» синтаксиса, исключительно своей проблематики
и античного размера и строфы. В результате получается многослойный ироничный
стих, позволяющий и создать современное поэтического высказывание, и отослать
читателя к цитатным источникам прошлого, и остаться в рамках «большой»
традиции.
Другой пример
использования приёма – цикл «Юга» из рецензируемой книги: четыре стихотворения.
Первое, «Расставив ноги на ширине культуристских плеч…», –
игра с акцентным стихом и синтаксисом Бродского (концовка – казалось бы,
совершенный ИБ: «Умножая этим отряд приматов»), однако
Чухонцев конкретней и человечней – стихотворение посвящено ироническому и даже
саркастическому описанию пляжной картинки. Таким образом, Чухонцев пародирует и
снижает пафос Бродского, заменяя философскую элегию пародией, а
монументальность – отрывком и игрой в неё. Отдельного замечания заслуживает и ироническая
аллюзия на Томаса Мура: «С нашлепкою лавра, отметившей
грёзу Мура…». Второе стихотворение цикла («О, лето,
тело…») построено на игре другого плана: здесь пародируется русский
поэтический авангард, классическое «дыр бул
щир» Кручёных. Приёмы – макаронизмы, включение
иностранной и прямой речи, но главное – стихотворение больше чем наполовину
состоит из палиндромов, причём весьма изысканных. Источники и предмет
пародийности оставшихся двух стихотворений предлагаю найти читателю самостоятельно,
держа в уме позаголовок цикла «Ностальгическое». Отмечу только ещё два момента:
«Юга» отсылают нас и как минимум к трём прежним текстам Чухонцева,
связанным с темой юга и творчества: программному «Закрытию сезона», «Южной
ночью один на пустом перроне…» и «Кто там чиркнул по небу и погас…».
В результате многие
стихотворения книги способны ошеломить читателя, не бравшего в руки книги
Чухонцева с 80-х. Подчас речь идёт не о скрытом новаторстве, но о новаторстве
явном, демонстративном. Вот стихотворение, начинающееся с палиндромов:
и летели
а бенладен не
дал неба
но и он когда надо
узнает ад
ад аббатабада
И переходящее далее в текст песенки на
мотив группы «Любэ»:
вперед пираньи!
домой спецназ!
А стихотворение
«состоять чиновником средней руки на хлебной должности…» или «Маршак угощал
меня чаем с печеньем…» по внешнему исполнению вполне себе можно представить
на страницах «Воздуха», в принципе отвергающего «традиционность», но если
вчитаться, на первый план выйдут всё-таки различия на уровне мирочувствования. И всё же в смысле открытости Чухонцев самый, пожалуй, авангардный
из поэтов традиционной просодии и один из самых внимательных читателей
современной русской поэзии, в том числе «актуальной», ставящей во главу угла
эксперимент и принципиальное, последовательное освоение новых территорий (между
прочим, обратного чтения не наблюдается, да и последние издания Чухонцева,
кажется, становятся по преимуществу предметом внимания филологов, а не критиков,
особенно если сравнить с реакцией критики на «Фифиа», – а ведь перед
нами живой развивающийся поэт, а не статусный «мёртвый» классик). И здесь
интересно то, что в данном случае – и это тоже свидетельство истинного масштаба
Чухонцева – экспериментальная поэзия и поэзия
традиционная не противопоставлены, а взаимопроникаемы.
Переборки между отсеками на корабле нашей поэзии пока не задраены наглухо, и
общение происходит не только перестукиванием – и это очень хорошо. Пока сложно сказать, окажется ли полезным принципиальное
размежевание новых «традиционалистов» и «новаторов», ознаменовавшее собой
историю русской поэзии последнего десятилетия, но уже сейчас видно, что за
пределами полярных частей спектра – ультраконсервативной и ультраавангардистской
– есть большое поле для поиска и синтеза, в котором могут появиться
объединительные фигуры общенационального масштаба, независимые и до поры
неявные для крайних последователей обеих «партий». Такие,
как Олег Чухонцев.