Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 4, 2016
Пробштейн Ян Эмильевич — поэт, переводчик поэзии, литературовед, издатель, 1953 г.р. Доктор литературоведения (Ph. D.), профессор английской, американской литературы, автор восьми поэтических и около 20 переводных книг. Переводит с английского, испанского, польского, итальянского, а также с русского на английский. Составитель, редактор, автор предисловия, комментариев и один из ведущих переводчиков книги «Стихотворения и избранные Cantos» Эзры Паунда (СПб, Владимир Даль, 2003, 1 т.). В 2013 г. под редакцией Я. Пробштейна, с его предисловием и комментариями был издан том Собрания стихотворений Т.С. Элиота в переводах Я. Сергеева, В. Топорова и Я. Пробштейна (М., АСТ). Живет в Нью-Йорке.
В группу поэтов, связанных с колледжем Блэк Маунтэн возле г. Эшвил, в Северной Каролине, входили Чарльз Олсон (1910–1970), ректор колледжа в 1950-х, лидер группы, Роберт Крили (1926-2005), Роберт Данкен (1919—1988), Дениз Левертов (1923-1997). В жyрнале «Black Mountain Review», который редактировал Крили, печатались также произведения следовавшего за ними поколения – битников Аллена Гинзберга, Джека Керуака (1922-1969) и других. Среди них особое место занимает Чарльз Олсон, ректор колледжа, собравший вокруг себя группу выдающихся поэтов-единомышленников и в 1950 году опубликовавший эссе-манифест «Проективный стих» (Projective Verse, 1950)[1]. Работа Олсона была воспринята как своего рода манифест, в котором упор делался на динамическую энергию слова и фразы, а синтаксис, рифма и метр подвергались критике. Написанная по образцу «Cantos» Паунда, книга «Максимы», над которой Олсон работал десятилетиями и которая включает в себя многочисленные «Послания Максима» (Олсон применяет паундовский приём маски, обращаясь к Максиму Тирскому, странствующему философу-платонику и ритору II века и адресуя послания свои Глостеру, городу на берегу Атлантического океана, где Олсон жил в детстве и куда вернулся в конце жизни), является циклом лироэпических стихотворений, где риторика в духе Уитмена сочетается с фрагментарностью и кинематографичностью «Cantos».
Ближайшим сподвижником Олсона был Роберт Данкен, профессор колледжа, который также развивал идеи проективного стиха, но с другой стороны, поэзия Данкена изобилует аллюзиями на античность, Данте, и в этом видится влияние Паунда. Когда Данкен перебрался в Сан-Франциско, где стал участником «Поэтического Ренессанса Сан-Франциско» и преподавал в университете, у него был семинар, где он по строчке разбирал «Илиаду» Гомера. Приёмные родители Данкена, усыновившие его в младенчестве, были теософами, которые учили мальчика, что его сны — память о прошлой жизни, когда он жил в Атлантиде и был там поэтом. Его стихотворение «Мне часто позволено вернуться на луг», отражает его сложное видение мира, где «луг» — это не рай, не место невинности, но создание воображения, ума, однако его собственного, то есть не просто игра ума, а волевое усилие победить хаос. Это место трагического опыта, который известный поэт Майкл Палмер (род. в 1943) в своём предисловии к собранию стихотворений Роберта Данкена в двух томах «Основная работа» (Ground Work, New Directions, 2006) сравнивает с тем, как Пауль Целан передаёт опыт Холокоста, а Данкен — войны во Вьетнаме[2]. При этом Дама, как полагает Питер О‘Лири — это одновременно аллюзия на «Божественную комедию» Данте и на грехопадение из «Потерянного рая» Джона Мильтона[3]. Видение это — сродни «Полым людям» Элиота, где в одной из глав также изображен танец. Детская жига — ритуальный танец во время Великой Чумы (которой посвящена маленькая трагедия «Пир во время чумы» Пушкина, являющейся вольным переложением поэмы Джона Уилсона (1785-1854) «Чумный Город», посвященной эпидемии чумы в Лондоне в 1665 году) Когда Данкену было 34 года, он записал в дневнике: «Я создаю поэзию, как другие творят войны, любят, делают революции или создают государства: чтобы реализовать свои способности до предела». Стало быть, поэзия для Данкена — борьба с хаосом, но в этой борьбе он скорее послушный слуга, нежели воин, шаман или повелитель[4].
Ещё одним представителем этой школы был редактор журнала «Блэк Моунтен Ревью» (Black Mountain Review) Роберт Крили, которого связывала с Олсоном многолетняя творческая дружба, запечатленная в насыщенной переписке, впоследствии опубликованной в 10 томах, и который совместно с Олсоном развивал идею «Проективного стиха»; в частности, Олсон сам писал, что идея о том, что «форма — не более чем продолжение содержания», принадлежит Крили. Переехав в Сан-Франциско, он принимал деятельное участие в так называемом «Поэтическом Ренессансе Сан-Франциско», связанном прежде всего с творчеством битников, которых как редактор едва ли не первым опубликовал в журнале «Блэк Моунтен Ревью». В 1962 году он издал книгу «Ради любви»: стихи 1950-1960 (For Love), восторженно принятую критиками по обе стороны океана, отмечавшими такие черты его поэзии, как исповедальность, самодостаточность, но также погружённость в язык, неожиданные анжамбеманы, сложный, как бы запинающийся синтаксис, отражавший поток сознания, ассонансы и даже эпизодические точные рифмы, нередко внутренние. Несмотря на признание, Крили постоянно экспериментировал с формой, отказывался от находок, став одним из самых не только плодовитых, но и плодотворных американских поэтов. Его поздние стихи отмечены большей углублённостью, соединением смысла и звука. Сам он говорил: «Я пишу, чтобы постичь мир, таким образом, чтобы свидетельствовать о нём. Я пишу, чтобы двигаться в словах — человеческое наслаждение. Я пишу, когда никакая иная деятельность невозможна»[5].
Ян Пробштейн
Чарльз Олсон
(1910—1970)
МАКСИМ — CЕБЕ[6]
Мне пришлось научиться простым вещам
в последнюю очередь. Что содействовало сложным.
Даже на море я мешкал вытянуть руку или пройти
по мокрой палубе.
Море не стало моей профессией в итоге.
Но и в своей профессии, я стоял отстранённо
от того, что было самым знакомым. Медлил,
но не был согласен с доводами людей,
что такая отсрочка
ныне считается следствием
покорности,
что мы все запаздываем
в медлительном времени,
что мы растём во множестве,
а единое
нелегко
познаётся
Возможно, хотя собранность (achiote)[7] ,
которую замечаю в других,
уместней,
чем моя отстранённость. Проворство
которое ежедневно
проявляют те, кто
занят в мировом бизнесе
или делами природы,
а у меня нет ощущения,
что занимался тем или этим.
Я больше вёл диалоги,
обсуждал древние тексты,
освещал как мог, предлагал
радости, которые
doceat[8] позволяет
Но познанное?
Этому мне потребовалось бы посвятить
жизнь, любовь и, как некто сказал,
весь мир.
Знаки.
Но сидя здесь,
я рыщу как ветер
или как лодочник, испытывая
и не находя
доказательств
Я знаю повадки погоды, откуда пришла
и куда идёт. Но основу свою
беру от их приятья
иль отрицанья меня
И моя дерзость
не уменьшалась
и не возрастала
от общенья
2
Незавершённое дело,
вот о чём говорю этим утром,
а море простёрлось
у моих ног
МАКСИМ ГЛОСТЕРУ: ПИСЬМО 2
…рассказать тебе? ха! кто
может сказать другому как
заниматься плаваньем?
он был прав: люди
не изменяются. Они лишь больше
раскрываются. Я
тоже
1
свет — там, в углу (из-за большого вяза
и домов, отражающих свет) зима или лето такие же,
как тогда, когда они там жили, в доме, который отрезан
улицей, словно он виноват,
сторона столь отвесна,
что они скрыли или пытались скрыть то, что груз, доставленный их кораблями,
был чёрным (Библиотека, возможно, была основана так же). Суть в том,
что свет в сторону почты действительно падает в одном направлении,
и абсолютно в другом в сторону Мэйн-стрит. Но это не всё:
идя от моря, посередине, свет белее, очень бел,
когда он минует серость унитаристской церкви. Но на Плезант-стрит
он резко
чернеет
(сокрытый
город)
2
Либо сейчас, когда такие дома не строят,
или такие деревья не сажают, только доктор знает,
чего не знают родители. Или жена не ведает
о муже, либо тот о ней. Грехи,
они всё ещё призывают их, позволяя
пейорократии[9] процветать. Лишь одна дама
поняла это верно. Она смотрит,
как лучшие из моего народа,
в одном направлении — её, они знают,
что люди стоят посреди стихий,
не среди имен, чья опора — ложное будущее,
которое она,
именно она попирает
(Он
добрался до берега, хотя из-за этого лишился ног
и вцепился в весла, не разжимая примёрзших к ним рук,
Я знавал его, пил
в его баре с моими стариками его здоровье
Или другой, верхушку черепа которого снесла швартовая тумба.
Лишь через четыре дня его смогли доставить в больницу Челси Марин.
Этой весной я слушал, как он, словно заново рождённый, как всегда
занимательно рассказывал о море. Когда я пришёл, он копошился в саду,
глядя на свою розу из Санта Фе. И он снял шляпу, показав мне
что на коже, которая должна была покрывать череп,
зияла такая большая дыра, что даже новейший металл
не закрыл
Или тихий, который умер уже (умер как дозорный на палубе своего судна в порту).
Много лет назад я узнал от других,
что однажды ночью он вытащил из моря двоих
у Восточного побережья. Они не смогли сбросить фонари-летучие мыши,
когда судно перевернулось, и когда он словил их,
они тоже шли на дно. Он оттащил их в залив Брейс,
и хотя берега там не было, был такой шторм и море так бурлило,
что превратило даже Пруд Лили
в своего рода рычаг.
Последний, тот, с мускулами, огромными, как его голос, силой своей
в ту пургу
вытащил трал с самого дна и освободил
своего напарника от крюка для трески, вытащил и почти выбросил
на снег. Не море тогда было главной помехой. Холод
и белизна, пока не уплыла плоскодонка, и они,
один бездыханный,
были в ней. Невообразимо то, что он доплыл до судна в трёх милях, и достиг его,
нашёл это судно в такую погоду с товарищем, мертвым грузом
повисшим на нем. Таково было его зренье,
что он изучил Пик Брауна,
точно это был его огород (так Бодвич пришвартовал Эппи Сойер
на место на причале рождественским утром)
3
Это, конечно, сливки общества. Молоко
тоже существенно, по большей части, для тех,
кто всего лишь пьет его, добавляя в чай, в одиночестве, в такую ночь, держась
(как она за них)
за некую шхуну
что существует и ныне, иными словами. Самое удивительное,
что это до сих пор продолжается,
до сих пор актуально:
парень из Форта,
недавно купивший белый домик в нижней части Мидл-стрит
(по диагонали напротив красивого кирпичного дома с дверью со снегирями)
Как-то в воскресенье стоя рядом со мной
он глядел (с удовольствием) на забавный корабль
(на который мы вместе наткнулись), привязанный к верфи газовой компании.
Мачты торчали наклонно, не закреплены,
болтались в палубе, как шея в воротнике.
Он глядел на него праздно, как я, не говоря ни слова.
Но неожиданно он повернулся к «Глостерцу», большому судну,
пришвартованному рядом с тем забавным, и сказал:
«Когда-нибудь он будет моим».
4
Пока она смотрит из-под накрашенного лица
не обращая внимания на смертную му-зЫку[10] , призыв
разбудит
некоторых из этих мужчин и женщин
ПОКА МЁРТЫЕ НАС ТЕРЗАЮТ
Пока мёртвые нас терзают,
они мертвы в нас самих,
проснитесь, мои дорогие спящие, к вам взываю,
распутайте сети бытия!
Я выволок машину, она стояла так долго без дела.
Думал, нужно было подкачать шины.
Вдруг огромное днище кузова нависло надо мной, а задние колёса
превратились в массу резины и металла, причудливо сцепленных между собой,
как души умерших, собравшиеся в гостиной
вокруг моей матери, некоторые удосужились осторожно
пройти под лучом кинопроектора, другие
проигрывали пластинки на виктроле, и все
были в отчаянье от убогой жизни в аду
я обратился к молодому человеку справа: «Как там?»
И он протестуя, взмолился, не спрашивай, мы убоги,
убоги. И комната вдруг превратилась в зал плакатов и презентаций
тормозных накладок и других автомобильных аксессуаров, картонных
экспозиций, и мёртвые бродили от одного к другому,
словно вернулись в унылую жизнь, как в аду, несчастны и обречены
быть лишь среди оборудования
мама, живее, чем прежде, спала,
когда я вошёл в дом, найдя её, как часто случалось, в кресле-качалке
под лампой, и когда я приблизился к ней, проснулась, как всегда
я обнаружил, что она возвращается в дом раз в неделю, а с ней
толпа молодых людей, окружающих её в смерти так же,
как другие, похоже одетые люди, в жизни её окружали
О мертвецы!
индианка и я
помогли голубому оленю
встать и пойти,
и голубой олень заговорил,
а в соседней комнате
говорил негр
это было похоже на выгул осла,
а речь его
напоминала болтовню
старух
и мы помогли ему по комнате пройти
потому, что он искал то ли носки
то ли ботинки на копыта
раз он теперь приобрёл
качества человека
пять ловушек уловляют людей
и ангелов в сети, огромные сети,
простёршиеся через все плоскости бытия, многочисленны сети,
мешая каждому шагу по лестнице, по которой ангелы
и демоны
и люди
идут вверх и вниз
Выгуляй осла
Послушай виктролу
Дай автомобиль
уволочь в угол у белого забора
где он станет белым стулом. Чистота
лишь частный случай бытия, путы
пребудут
В пяти ловушках скрыто
совершенство
Я прибуду
на место
на 10 минут позже
Будет без 20
9. И не знаю,
как без машины
вообще доберусь
О, мама, покой, я не знаю
что по-другому мог сделать то,
что свершил или не смог.
То, что ты возвращаешься каждую неделю
что ты засыпаешь,
склонив направо лицо
что ты находишься там
когда вхожу, словно
в те времена, когда была ты жива
что ты телесна, и твоё тело
такое, какое я помню, и общество
такое же, как на моей памяти было
но как же вам всем это
дёшево даётся!
о покой, мама, ради громадности
подъёма и спуска
по лестнице жизни
Сети спутаны. Проснись,
моя душа, вбери силу до последней морщинки
бытия, пусть ни один винтик, ни резина шин
не будут брошены на земле. Пусть даже собственная мать
уйдёт. Пусть воцарится везде рай
Отчаянность в том, что мгновенье,
которое также есть рай (рай —
это счастье) растворяется
в следующем, и сила
утекает, чтобы встретить следующий миг
Разве удивительно,
что возвращается мама?
Не ищет ли эта толпа
весьма справедливо
места, где они могли бы
быть счастливы? Они не жаловались
на жизнь, явно хотели
кино посмотреть, провести
время друг с другом
там, где реальность — даже рекламных щитов,
чтоб вырваться из ада,
Из убожества
ада
О души, в жизни и в смерти,
творите, даже во сне, даже во сне
определите, какой ветер
даже под двигателем уродливой автомашины
уносит это, убирает волглый вес вещей,
техники, развлечений, еды индианки,
мерзкого голубого оленя, «Альбом» размером полтора метра на метр
тяжесть старого дома, загромождённую дальнюю комнату
поднимает волглые сети
и они исчезают, как призраки,
как паутина, ничего
не оставляя перед рукой человека
Отдушина! У тебя должен быть выход
или умрёшь. Что означает
никогда не умрёшь, жуть
ухода и вечного
возвращенья, возврата
к непрожитым мгновеньям
О мама, я не в моих силах
прожить за тебя то, что ты не смогла,
я сам в сетях своего бытия
я хочу умереть. Я хочу сделать этот миг
совершенным также
О душа моя, проскользни
через зубчатый вал
II
Смерть в жизни (смерть сама)
бесконечна, вечность —
ложная цель
Узел — иной, каждый топологический угол
являет себя и никакой меч
не разрубит его, узел сам — пламя
каждый узел, из которого соткана сеть,
развязать могут лишь руки,
узел распутать. И прикосновение лишь
превратить может узел в пламя
(о мама, если бы ты хоть раз прикоснулась ко мне
о мама, если бы я хоть раз прикоснулся к тебе)
Машина не сгорела. Её днище
мне показали —
чудовищный труп. Старик
просто убрал её пока я смотрел
и поставил в угол у забора из штакетника,
неужто это была белая собака моей матери?
или кресло ребёнка
Женщина,
игравшая на траве
с сыном (соседка)
разозлилась на меня за то, что
нечто скользнуло через манеж или нечто
стоявшее у неё на траве
И я довольно хлёстко ответил
что люди, пользующиеся пластмассой,
должны быть готовы к тому, что вещи будут скользить
и ломаться, и не моя забота,
что её сын мог пораниться
тем, что от меня проскользнуло
на них.
Это было как раз тогда, когда я вошёл в дом
и к полному своему изумлению
обнаружил мать, сидевшую там,
как сиживала всегда, так должна ли она всегда
вечно сидеть там, клюя носом
во сне? Проснись, проснись, мама
какой ветер поднимет тебя из убожества навсегда,
обогатит тебя пока все те души
страждут страждут страждут
разбогатеть?
Они правы. Мы должны взять
что хотим. Не можем себе позволить
не взять. У нас есть лишь один путь:
сети которые опутали нас — языки огня
О души, сгорайте
заживо, пылайте сейчас
чтобы потом навсегда
обрести покой, обрести
то, чего жаждете
О души,
пройдите через всё
да не пройдёт ни один узелок
мимо пальцев ваших
не слушайте, когда вам говорят
что вы должны спать, пока сеть
сквозь настоящие руки ваши проходит
Что проходит —
это то, что есть, что пребудет, что
было, что ад и рай — это
земля снятая внаём, чтобы тебя
бросить сквозь завесу огня, каждый узел которой
скрывает все узлы, и это — стена
готова она, чтобы ты пробил собой
сети бытия
вечны тогда лишь, если спишь, тогда как
руки твои должны быть заняты делом. Метод, метод
я тоже взываю к тебе, чтобы пришёл ты
на помощь всем людям, женщинам
кто знает больше всего, женщине, чтобы
разбудила мужчину. Проснитесь, мужи,
пробудитесь
Я прошу маму
заснуть. Прошу её
оставаться в кресле.
Моё кресло
стоит в углу у забора.
Она сидит у камина, сложенного из камней мостовых. Голубой олень
не должен нам докучать.
И если она счастлива, души
которые тревожат её и меня
успокоятся тоже. Автомобиль
уволокли.
Роберт Данкен
(1919—1988)
СТИКС
И десятая часть Океаноса отдана тёмной ночи
капля чистой воды под землёй
так что чистые родники бьют из граней скал
слёзы струятся из пещер и расщелин,
стекают, высекая извивы в упорстве базальта
врезаясь всё глубже в слои ложа из времени
на котором спит Гея —
вода холодна, чёрный поток мерцанья
мчится, смывает, хлещет сквозь
ложе горы, свергая камни в стремнину
журчит в глубине, и рушится водопадом широким —
И десятина светлого чистого Океаноса
его круговорот — туманы, дожди, покровы, слои —
лежит в ядовитых глубинах, чёрной воде.
Стикс сей резчик пещер, что под нами.
Стикс сии чёрные воды, сей поток.
Колодец глубок. Из недвижности его
наши слова отзываются эхом.
За отзвуком следует отзвук.
Волны отзвуков этих доходят до нас.
Мы черпаем чёрную воду, чистую и холодную.
Свет дневной не столь ярок
как этот кристальный поток.
Три тысячелетья мы его добродетели
декламируем из Гесиода.
Неужто двадцать пять тысячелетий
прошло, как лед сошёл с земли и мы
вышли из мира пещер, где
река под землёй, куда, как мы знаем,
вернёмся.
Весной Стикс разливается из ледовой дали
из чёрного льда.
Пятьдесят миллионов лет — от нынешних нас —
мы ведали глубину сего колодца.
Пятьдесят миллионов лет глубиной — но углубляется наше знанье
углубляется время —
застывшая эта вода
которой мы жаждем в мечтах, которых страшимся
ПОЭЗИЯ — ЕСТЕСТВЕННАЯ ВЕЩЬ
Ни наши пороки, ни добродетели наши
не улучшают стиха. «Они пришли
и умерли,
как ежегодно случается
на скалах».
Стихотворенье
питается мыслью, чувством, импульсом,
чтоб породить себя,
духовную необходимость, взбирающуюся по тёмной лестнице.
Эта красота — внутреннее стремленье
к истоку,
сражающееся против (в себе) потока реки,
слышимый нами зов и ответ
в запаздывающем мире,
первобытный рёв,
из которого может юный мир расцвести,
лосось не в том колодце,
куда упал орех,
но в водопаде сражается вслепую,
нечленораздельно мыча.
Это — картина, что впору разуму.
Другая: лось, нарисованный Стаббсом[11] ,
где прошлогодние экстравагантные рога
на землю сброшены,
И одинокое стихотворенье с лицом лося
несёт ростки рогов,
но вновь они
«немного неестественны, немного тяжелы»,
единственная красота его —
сохатость.
ГОВОРОК КОТА
Я понимаю говор своего кота, хоть Данте говорит,
что у животных в речи нет нужды, Природе
излишества противны. Мой кот болтает бегло. Он
со мной болтает, когда хочет. Говорить
естественно. Китов я слышал хоры и волков
на море и на суше — красноречье,
гармония такая сотрясает
мой ум и сердце, потрясая душу.
Здесь дантова религия, что Человека
расколола бы, избыток нашей жизни осуждает,
чтобы воздвигнуть мощь свою взамен.
Но лишь в общении животном Человек
правдив и непосредственен
и в непосредственности он животное.
И в густоте симфонии все чувства получают ускоренье,
все циклы древние животного восторга и тревоги,
внимание и возбужденье, в которых снова самость явлена ему,
Он слышит
среди концерта каждый голос,
мельчайшее шуршанье
полутонов и репетицию
стремленья нервного,
чтоб утвердить своё. Он видит вспышку
значительного багреца среди толпы спешащей
в багровой необузданности, ловит
сполох рубашки зелёной,
чтоб восхитить его средь зелени мерцающих полей
— ему вещает это —
и на дуге спектральной
цвет с цветом говорит.
И радугою выражено то
обещанье, что он не забыл,
он в шуме подражает лишь
во всех оттенках смысла
той речи
и окружающему миру.
Приправ предпочитает горечь он
десертам, услаждающим гортань,
вкус — эволюции нетленный ключ.
Игра всех вкусов выявляет вкус.
Быть может, мирры аромат
наполнил вестью дом.
Он пробудился от глубоких снов
от дальней вести, ожидая,
как бы хромая, к жизни
он воспрял.
МНЕ ЧАСТО ПОЗВОЛЕНОА ВЕРНУТЬСЯ НА ЛУГ
словно этот пейзаж придуман умом
не моим, но в придуманном месте моем,
так близко к сердцу оно,
вечное пастбище, свернутое в мыслях
так, что внутри него есть зал,
в придуманном месте, созданном светом,
откуда падают тени, являя формы.
Откуда вся архитектура, в которой явлен я сам,
Говорю, что они подобия Первой Возлюбленной
чьи цветы это — костры, зажжённые в честь Дамы.
Она — Царица Внутри Горы,
чьи хозяева — тревоги слов внутри слов,
это и есть свёрнутое поле.
Это только мечтанья травы, веющей
на восток, наперекор источнику солнца
за час до захода,
тайну которого зрим, когда слышим рассказ
о детской жиге, хороводе вокруг куста роз.
Мне часто позволено вернуться на луг,
словно ему дано свойство ума,
чьи границы сдерживают хаос,
место первого позволенья,
вечное знаменье сущего.
СГИБАЯ ЛУК
Нам нужно выполнять обязанности Дня,
так лук согнуть в мечтах,
чтоб тетива тугая
конец с посылом рифмовала. Грезы — реки,
текущие туда, где свет холодный мерцает, отражая
окно на плоскости стола, молочник из стекла,
оловянную сахарницу, сор
кофейных чашечек и блюдец,
растут на этих плоскостях гвоздики нарисованные. Вся
композиция из плоскостей ведёт в другой
поток, мешая
мне ухватиться. Я писал
письмо — я до сих пор
пишу письмо — подруге,
которая приблизилась к моим мыслям настолько,
что ей принадлежит мой день. И пишущая здесь моя рука
дрожит в потоках ?… воздуха ли?
во внутреннем предвосхищении чего? стремится прикоснуться
к восторгу призрачному дум о ней.
И в крайности такого
замысла
«есть двустороннее соединенье, как
в луке и как в лире» —
лишь в этом быстром исполнении желанья,
который может сон
лишь показать, моя рука
натягивает тетиву.
Ты позади стоишь — за мной.
Глубокие тона и тени женщиною назову.
Созвучье быстрых верхних нот… Ты также девушка,
в тебе есть что-то от сестры и от жены,
безутешна,
и я сыграю для тебя Орфея снова,
призвать стрелу иль песню
в трепещущий свет дня
откуда изошли.
Роберт Крили
(1926-2005)
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
Ради любви
Я раскрою тебе череп
И свечу позади твоих глаз
Поставлю.
Любовь в нас умрёт,
Если забудем
О добродетели амулета.
И стремительного изумленья.
ЯЗЫК
Помести Я
люблю тебя где-
то меж
зубов и
глаз, укуси
его но
постарайся не
повредить, ты
хочешь столь
много, что
все мало. Слова
выскажут все.
Я
люблю тебя
снова,
для чего
пустота
тогда.
Чтоб заполнить.
Я слышал слова
а слова полны
дыр, полных
боли. Речь —
это рот.
МОДЕЛЬ
Как только
я говорю, я
говорит. Оно
хочет
освободиться
но пассивность
лежит
там, где
её слова. Если
х равен х, то х
также
равен х. Я
говорю, чтобы
услышать как я
говорю? Я
не думал
что нечто
содержит в себе
столько ничто. Это
была моя идея
меня.
ВОСПОМИНАНИЕ
Была как река она,
как бурный поток мутна,
несущая деревьев стволы
и алкашей тела.
Как Присцилла, Вениамин в женском обличье,
шлюха, что ринулась прямо
в водоворот водопада,
она была.
Знал ли ты её.
Любил ли ты её, брат.
Затопило ли удивленье
всё чёртово селенье.
ЛЮДИ
Тоскуя,
говорят они
об удов-
летворении, любви,
и всяких
других
вещах. Это
утешает,
это удивляет
их,
давние эти
воспоминания,
как руки, что
хранят
их в тепле
и безопасности. Итак,
стало быть,
некий бог
и впрямь на них
взирает с высот.
ЖЕНА
Знаю двух женщин
одна
осязаема —
кости и плоть.
Другая — в моём
сознанье.
Строго хранит
пропорции там.
Но как же мне
жить с двумя
подобными существами
в своей кровати —
либо как тот,
у кого есть жена,
прильнёт к одной, наблюдая,
как умирает другая.
СПАСЕНИЕ
Человек сидит в вечности
верхом на коне во время
движения ног и подков
по вечному песку.
Расстояние — на переднем плане
присутствует на картине как время
он читает во внешнем мире
и является из этих начал.
Ветер дует вдоль
и поперёк по-над человеком
пока лошадь скачет
и спешит прибыть вовремя.
Дом горит средь песков.
Человек и лошадь горят.
Ветер пылает.
Они спешат к прибытию.
Переводы Яна Пробштейна
[1] Олсон Ч. Проективный стих / Пер. и коммент. Александра Скидана // НЛО. 2010. № 105. С. 255–265.
[2] Palmer Michael. Ground Work: on Robert Duncan. Introduction // Robert Duncan. Ground Work. New Directions: 2006. http://jacketmagazine.com/29/palmer-duncan.html
[3] O’Leary Peter. Robert Duncan: “Often I Am Permitted to Return to a Meadow”// Poetry Foundation. http://www.poetryfoundation.org/learning/guide/180438#guide
[4] Ibid.
[5] Подробнее об этом в моей статье «Что сделал Уитмен», опубликованной в журнале Лиtteraтура 46, 47: http://literratura.org/criticism/1079-yan—probshteyn—chto—sdelal—uitmen—chast—ii.html
[6] Максим Тирский принадлежит к эпохе так называемой Второй софистики. Сведения о его биографии крайне скудны и почти исчерпываются сообщениями словаря Суды и «Хроники» Евсевия. Максим родился в финикийском Тире во втором десятилетии II в. н. э., получил образование в Греции или в Малой Азии и вел жизнь странствующего философа и ритора; возможно, он был знаком с Лукианом. (Ковалёва И. Комментарии. Максим Тирский. О том, следует ли молиться // Античность в контексте современности. М., 1990, с. 196-204).
[7] Ашиот — растение, источник натурального красителя аннатто, ярко-красного цвета (исп.)
[8] Обучение, от лат. doceo — «обучать», «учить».
[9] Олсон употребляет неологизм Паунда из Canto LXXIX, образованный от латинского malus — плохой (pejor — сравнительная степень), и греческого kratia (власть, правление), можно перевести как «власть наихудших», одновременно «зловластие» и «ничтожествовластие».
[10] Олсон иронически играет на названии компании Музак, основанной в 1934 году, которая первой начала устанавливать аппаратуру, транслирующую музыку по электропроводам, когда радиопередачи были ещё низкого качества.
[11] Джордж Стаббс (1724-1806) — английский художник, открытый в XX веке. Рисовал животных, в основном коней, но есть весьма выразительная картина, изображающая лося.