Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 4, 2016
Евгений Владимирович Витковский — переводчик, поэт, литературовед, писатель-фантаст. Родился в 1950 году, учился на искусствоведческом отделении МГУ. Переводил Мильтона, Китса, Уайльда, Киплинга, Камоэнса, Пессоа, Рильке, Рембо, Валери и др. Подготовил собрания сочинений Г. Иванова, И. Елагина. Основатель портала «Век перевода» и одноимённой антологии. Автор ряда фантастических романов.
ГЕНРИХ ШТАДЕН ОПРИЧНИК 1572
Императору в Прагу, секретно и лично.
Пресветлейший венгерский и чешский король!
Много лет я сражался за войско опрично,
и теперь отчитаться об этом позволь.
Но прошу мою просьбу не счесть за причуду,
о письме не рассказывать впредь никогда:
у великого князя шпионы повсюду,
коль прочтут они это, случится беда.
Я проник в государство, покрытое мраком,
основательно рылся по всем тайникам.
Чем отдать этот край мусульманским собакам,
так уж лучше прибрать его к нашим рукам.
На страну эту выдвинуть войско непросто
ибо здешние очень коварны места:
хоть живет московит, как собака бесхвоста –
но имеет рогатину вместо хвоста.
Нужно двести баркасов и двести орудий,
и еще десять тысяч по десять солдат –
и сдадутся немедленно здешние люди,
и Европу немедля возблагодарят.
Состраданье сколь можно подалее спрятав,
надо сразу идти на Москву напрямки,
там казнить и князей, и других аманатов,
и развесить на сучьях вдоль Волги-реки.
В отдаленную местность покуда не лазя,
не идти на Казань, не соваться в Сибирь;
но поспешно, поймавши великого князя,
сделать графом и сразу спихнуть в монастырь.
…Здесь ученость подобна бесплодной пустыне,
здесь не читан ни Ветхий, ни Новый завет;
здесь не знают по-гречески, ни по латыни,
по-еврейски и вовсе понятия нет.
Я описывать жуликов здешних не стану,
каждый мытарь чинит превеликий разор,
но никто не противится князю Ивану
от которого Курбский свалил за бугор.
Чуть не так – под секиру главу ты положишь,
право древнее в этой стране таково:
если грабить не хочешь ты или не можешь,
то убьют и ограбят тебя самого.
Право, в мире земли не сыскать непотребней,
пребывает в великой печали страна;
здесь пусты погреба, и поварни, и хлебни,
ибо в них не везут ни вина, ни зерна.
Слишком много здесь рабской и подлой породы,
но как только повергнем сей тягостный гнет
богомерзкую схизму в короткие годы
европейская вера за пояс заткнет.
Чтоб Европе не ведать великого срама,
я советником быть добровольно берусь,
и покуда никто здесь не принял ислама,
надо срочно спасти эту бедную Русь.
Император, ты знаешь, сколь благостны войны!
Припадает к стопам твоим в горькой тоске
прозябающий в бедности аз недостойный.
Дальше подпись, число и сургуч на шнурке.
ДЖЕРОМ ГОРСЕЙ 1584
Эфиопский владыка, зовущийся негус,
или кесарь российский, известный тиран,
одинокой дорогой на ветхих tilegos
удаляются в темень, в туман и в буран.
В мемуарах ревниво хранятся улики:
в томе лжи есть и правды хоть несколько слов.
Царь московский и прочий, соуколд char’ veliki,
у себя принимает английских послов.
К нраву царскому с явным усильем приладясь,
даже малый поклон почитая за труд,
за тяжелую дверь, в государеву кладезь
два Джерома без лодки неспешно плывут.
Царь плывет впереди, сразу следом – charowich,
богомолец, наследник царева жезла;
допускать ли бояр к созерцанью сокровищ –
царь не знает, – однако допустит посла.
Может, старость. а может, и просто чахотка
разморила царя, – и блюдет караул,
чтобы слуги его аккуратно и кротко
опустили теперь возле ряда шкатул.
Пусть Европа ответит на эдакий вызов,
всё расскажут послы, коль вернутся назад:
ухмыляется деспот над горстью туркизов,
между пальцев держа дорогой заберзат.
Что ни камень – то слюнки восторженных судий,
царь не зря попирает наследственный трон.
Сундуками – тумпаз, августит и нефрудий,
антавент, и белир, и прозрачный тирон.
Здесь не властен ни сглаз колдуна-домочадца,
ни возможность подохнуть в угаре хмельном;
только здесь и решается царь утешаться
корольком, калаигом, бурмицким зерном.
И хорошего вам, господа, понемножку,
полагается помнить про здешний устав.
Царь, ни слова не бросив послам на дорожку,
pochivated желает, смертельно устав.
За серебряный рубль расплатиться полушкой –
таковое любому в Москве по уму.
Говорят, что царя удушили подушкой,
только это не важно уже никому.
Век уходит за веком, сомнения сея,
сколько было их в мире, так все и прошли.
Огорчённо твердят мемуары Горсея
про великую глорию русской земли.
Не крестись, если в доме не видишь иконы,
о величии собственном лучше не лги:
кто в Москве побывал, тот запомнил законы
подступившей к границам Европы тайги.
Лбом о стену стучать – небольшое геройство.
Катастрофа ли это? Нет, просто беда:
тут страна не страна, а сплошное расстройство
и поэтому лучше не ездить сюда.
ФИЛАРЕТ В СИЙСКОМ МОНАСТЫРЕ, 1601
На Сийском озере, в неслыханной глуши,
от стен монастыря тропа ведёт полого:
к воде, где окуни, да мелкие ерши,
да щука старая, да тощая сорога.
Подлещик на уху то ловится, то нет;
здесь, в ссылке горестной, в томлении несытом
пустынничает мних, зовомый Филарет:
ещё не скоро стать ему митрополитом.
Цепочка тянется однообразных дней,
пусть мнится здешний край кому-то полной чашей,
но макса сладкая северодвинских мней
не предназначена для трапезы монашьей.
На бесполезный гнев не надо тратить сил,
но к Белоозеру душа стремится снова,
куда любимый сын, младенец Михаил,
отослан волею иуды Годунова.
Никто изгнаннику не шлёт вестей в тюрьму,
не умалился страх, а только пуще вырос,
и мних в отчаянье: приказано ему
ни с кем не говорить при выходе на клирос.
Терзают инока мучительные сны,
не по нему клобук и подвиг безысходный;
ночами долгими у Северной Двины
он грезой мучится, бесплодной и голодной.
Пусть бают что хотят, предание свежо,
уместно обождать во кротости великой:
лишь Годунов помрёт – он на Москву ужо
царём заявится или другим владыкой,
чтоб скоро возгласить, избавясь от врагов:
мечите-ка на стол, – да ничего не стырьте, –
просольну сёмжину, белужину, сигов,
прут белорыбицы да схаб печорской сырти.
Тельное лодужно извольте принести,
шеврюжину ещё, капусту в постном соке,
икру арменскую и дорогие шти,
уху, учинену со яйцы да молоки.
…Такие пустяки нейдут из головы!
Грядущее темно, и тяжелы вериги.
Ужели не дойти от Сии до Москвы?
Да только на Руси царём не быть расстриге.
Кто знает, что судьба ещё преподнесет?
Пусть мерзостна скуфья, невыносима ряса,
но надобно терпеть сие за годом год
и всё же своего суметь дождаться часа.
Пусть бесистся осман, – не страшен он ничуть.
пусть ляхи точат зуб да ждут жиды мессию,
лишь ни в который век на непрохожий путь
не надо направлять ни Сию, ни Россию.
Нет осуждения монашеским трудам,
а патриарший жезл сойдёт и за дубинку,
и в тот великий час рабам и господам
тень Грозного ещё покажется в овчинку.
Ты как там, Годунов? Здоров, иль вовсе плох?
Но, сколь ни царствуешь, ты не поймёшь при этом,
что царь в России – Бог, но он не просто Бог:
в России – Бог с людьми, а люди – с Филаретом.
ЯКОВ ХРИПУНОВ 1630
От бесконечных войн землица подустала;
пора бы отдохнуть стрельцам да пехтуре,
и заплатить долги, но вовсе нет металла
в монетных мастерских на денежном дворе.
Кто знает, от кого и кто сие услышал,
старинная Москва на выдумки щедра:
богато наградит того, кто рылом вышел,
Тунгусия, страна слонов и серебра.
Трофей богат зело, да порученье скользко.
Сколь велика Сибирь, где ты один, как перст!
Приказано дойти к Тунгуске от Тобольска,
короче, одолеть все тридцать сотен верст.
Не возразишь: пойдёшь что волей, что неволей,
но скажешь ли кому, сколь этот путь рисков?
Зерколишек возьми – менять на мех соболий,
и браги не жалей для всяких остяков.
Слух про богачества имеется в народе,
но если врёт народ, быть, стало быть, беде:
берут-де там руду, да плавят серебро-де,
да только не поймёшь – берут-то, гады, где.
Князишки купятся на русские посулы, –
наутро вспомнят ли, что пили ввечеру?
Пусть олово берут за просто так вогулы,
но путь желаемый укажут к серебру.
Тунгус горазд болтать, да верить ли ловчиле?
…Но и казнить его не следует пока:
из руд, что он принёс, расплавив, получили
отливку серебра на три золотника.
Конечно, риск велик – придётся жить, рискуя;
коль верную тропу укажет местный люд,
так подарить ему три пуда одекуя,
пятьсот зерколишек да шесть десятков блюд!
Так что ж запрятано под валуном лежачим?
Открыты берега, морозу вопреки.
Легко бы серебро найти войскам казачьим,
да только серебра не ищут казаки.
Для инородцев тут любой казак – вражина,
бурят бы и принёс весь тот ясак добром,
однако что ни день беснуется дружина.
коль запрещаешь ей устраивать погром.
И пишет он, уста молчаньем запечатав:
«Сибирь не для ворья, и это весь ответ:
не больно-то легко собрать ясак с бурятов,
а что до серебра – его здесь просто нет».
И более угроз желая не имати,
ушёл Игнатьевич в пургу и снеговерть:
чем сгинуть у царя в промозглом каземате,
так лучше средь тайги спокойно встретить смерть.
Примеривал февраль морозную обнову,
был день второй поста у христиан, когда
пустыня белая открылась Хрипунову:
вовек не досягнет рука Москвы туда.
Уж лучше погибать в таёжной лихоманке,
чем от лихих друзей быть выданным врагу, –
и встретить тень царя однажды на свиданке
случится стольнику, замерзшему в снегу.
Века надвинутся, и в узелок увяжут
все тридцать новеньких серебряных монет,
и, в общем-то, плевать, что именно расскажут
минувшие снега снегам грядущих лет.
ИВАН ГРАМОТИН 1638
Не бунчук ли, не хвост над страною кобылий?
Дьяк сидит в размышленье, судьбу матеря;
ибо ясно, что власть не удержит Василий:
сколько гривен дадут за такого царя?
Пирога не найти в годуновской макитре,
не поймёшь – кто властитель сегодня и здесь;
стал посмешищем царь неудачный Димитрий,
если править не можешь – к престолу не лезь.
Ни к чему заниматься бесплодной погоней;
кто себе на уме – тот себе господин.
Чем правитель щедрей – тем правитель законней.
Всё одно не законен из них ни один.
Каждый может взглянуть на зимующих раков,
только дьяк не приемлет судьбу такову.
Много ль разницы – с войском идти на поляков,
или ехать из Польши с посольством в Москву?
Всех на свете враньём бесконечным измаяв,
кто другой и попал бы, возможно, в тюрьму.
Десять лет – постоянная смена хозяев,
но Ивана поймать не дано никому.
В дамках тот, кто не сделает лишнего вздоха,
тот, кто умное сделать умеет лицо,
что ни день прибирая лежащие плохо
деревеньку, слободку, починок, сельцо.
Не начавши речей, их не должно кончати;
чашу власти ты выжрешь до тёмного дна.
Ты – хозяин верховной российской печати,
так что даже корона тебе не нужна.
О, губа у тебя безусловно не дура,
ты ворон не считаешь, не щупаешь кур;
ты изменник, предатель, продажная шкура.
но с любого сдерёшь семью семьдесят шкур.
Дипломатия – это великая сила,
ну, а верность кому-то – одно баловство;
то ли жил ты в эпоху царя Михаила,
то ли помнят тебя и забыли его?
Да, конечно, воспрянуть уже не по силе,
перед смертью никто не закусит удил.
Так возьмешь ли с собою, монах Иоиле,
всё, что выпил, проел, проиграл, проблудил?
Память вечную чин отпевания прочит,
но с презрением громко сморкнувшись в усы,
дипломат-колобок удаляясь, хохочет.
ибо нет на пути ни единой лисы.
КРИЖАНИЧ В ТОБОЛЬСКЕ
Кто в былое стреляет из малой пистоли,
на того из грядущего смотрит пищаль.
Ты на хвост не насыплешь минувшему соли,
глядя в прошлое, острые зубы не скаль.
Царь меняет к обеду за ферязью ферязь,
остывает еда, выдыхается хмель,
а Крижанич, в Тобольск упечённый за ересь,
рассуждает о воинствах русских земель.
Спит Европа, беды на себе не изведав,
не боясь самопалов, мортир и фузей.
хоть противиться даже войскам самоедов
не сумели бы ратники прусских князей.
Описания медленным движутся ходом,
не спешит никого осуждать униат:
не любое оружье годится народам,
но потребны дамаск, аль-фаранд и булат.
Вот на них-то и ставят в боях государи,
сколь ни дорого, но покупай, не мудри,
будет поздно, боец, вспоминать о кончаре,
в час, когда над тобой засвистят кибири.
О штанах и о шапках заботиться надо,
и о множестве самых различных одёж;
ибо мало бойцов погибает от глада,
но от хлада любой пропадёт ни за грош.
Познаются уроки – на собственной шкуре,
ключ грядущих удач не лежит в сундуке.
…Пишет книгу свою рассудительный Юрий
на понятном ему одному языке.
Бедолагам всегда не хватает обола,
и уж вовсе не стоит пускаться в бега;
крепко узника держат низовья Тобола,
снеговые луга и глухая тайга.
Только в ссылке и можно работать в охотку,
сочинять, суеты избегая мирской,
там не надо садиться в харонову лодку
что плывёт в океан ледяною рекой.
Потерпи, и однажды помрёт истязатель,
семь с полтиной – не больно-то страшный удел:
где была бы Россия, когда бы писатель
не скитался по ссылкам, в тюрьме не сидел?
Что за странная нота звучит, как звучала?
Что за долгие ночи и краткие дни?
Может, вовсе и нет ни конца, ни начала?
Может, только и есть, что одни лишь они?