Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 3, 2015
Соболев Александр Юрьевич — поэт, 1952 г.р. Окончил Ростовский университет по специальности «физик». Работал в области технологии микроэлектроники, вычислительной техники. С 1995 г. работает в области медицинской электроники, инженерной поддержки магнитно-резонансных томографических комплексов. Писать начал поздно. Автор поэтических книг "Дважды в реку" (Таганрог, 2005), «Настоящее имя вещей» (Таганрог, 2007), «Горный арык» (Таганрог, 2010), «Медитация на рисовом зерне», (Ростов-на-Дону, 2012). Лауреат премии журнала "Ковчег" за 2006 г. Член ростовского отделения Союза российских писателей. Живет в Ростове-на-Дону.
ЗЕЛЁНЫЙ И БЕЛЫЙ
Этот ивовый лес, драгоценный квезал*,
даже целая стая с хвостами до трав
и до ряски речной, где растет стрекоза
на осоке. Где солнце подвергло с утра
перекрёстной атаке зенита и вод
бедолаг-рыбаков. Где в дремучей жаре –
многомерного чувства избыточный код,
стрекозы голубое тире.
Этот перистый лес и для нас берегли.
Мы его толмачи и его же улов,
мы следим, как восходит энергия глин
по канатам из хмеля в рангоут стволов,
и от влаги парной, от ленивой воды,
от соблазна – уйти не останется сил,
хоть купаться не след, потому что следы
по колено впечатаны в ил.
Он растёт полосой на краю у полей,
у границы разумно устроенных нив,
обрамляя протоки державы своей
и морёные ветки туда уронив,
позволяя душе отдохнуть от забот,
потому что сейчас ничего ни болит,
и любую беду загрунтует собой
эта чернь или зелень земли…
Опрокинута в небо, растений поверх,
ты притихла на тёплом пригорка плече,
но другой окрылённый, поэзии стерх –
он взмывает сквозь гребень отвесных лучей,
отпуская грехи и прощая глухих,
отражая пернатым своим молоком
совокупность стихов, и стрекоз, и стихий,
и встающих над ним облаков.
__________________
*Священная птица майя
МЕДИТАЦИЯ НА КРАСНОМ ГЕОРГИНЕ
В осеннего воздуха медленный ток
небрежной рукой вплетена паутина,
и мощный, раскидистый куст георгина
венчает прекрасный цветок.
Как слизень, в слепом летаргическом трансе
сквозь влажные дебри пластинчатой чащи
свое существо незаметно влачащий –
так взгляд, замирая на каждом нюансе,
скользит осторожно по зелени темной,
вдоль русел прозрачного терпкого сока,
сквозь тени и блики восходит истомно
к цветку без греха и порока.
Не темпера, не акварель, не сангина
смиренно творили цветок георгина,
но плотное масло, мазок за мазком.
Он алый, как крест на плаще паладина,
и темно-багрова его середина,
и с телом планеты извечно едина,
и звездам он тоже знаком.
Он в душу вмещается полно и сразу,
и в ней позабытый восторг воскресает,
и пиршество глаза – на грани экстаза,
когда откровением вдруг потрясают
отшельника – лики на створках киота,
а кантора – громы классической фуги,
спартанца – кровавая рана илота,
любовника – лоно подруги.
Он цвета любви, полыхающей яро,
родник нестерпимого красного жара…
И поздние пчелы стремятся к летку,
вкусив от его бескорыстного дара,
и солнце – сверкающей каплей нектара!
И первая чакра моя, муладхара,
раскрыта навстречу цветку!
СТАРИК
…Этот шаткий шаг при прямой спине,
и замявшийся воротник…
Плоскодонной лодкой на злой волне
по бульвару идёт старик.
Он гордится статью своих костей
и забытых женщин числом.
Он годится внукам чужих детей,
как верблюд или старый слон –
но не любит смех, и поборник схем,
и живёт, как велят врачи…
Он судья для всех, но на пользу всем
исключён из числа причин.
Он заспал грехи и счета закрыл.
Под неистовый стук часов
он с экранов цедит бразильский криль
через сивую ость усов.
…Этот серый день, этот день сырой
нахлобучил седой парик…
Бормоча порой, под морщин корой
по бульвару идёт старик.
Для него лучится с афиш Кобзон,
а с дешёвых листовок – вождь…
Он опять забыл в магазине зонт,
и поэтому будет дождь.
* * *
«Если не будете, как дети…»
Забыл о тусклых, его – запомнил. Он был недлинный.
Как будто – день, и на ум пришло мне
идти долиной.
По палой хвое, по мягким тропам, не знавшим пала,
и по полянам с густым сиропом
нога ступала.
Мело пыльцой над лесной округой, беспечной силой
сияло небо и по заслугам
наградой было.
Горбатый корень, валежник влажный, резные лозы –
всё отзывалось на эту жажду
мгновенной грёзой,
то муравьями, то муравою ступней касалось,
плелось желанием и мечтою…
Опять казалось,
что спелым будущим день наполнен, как рот – малиной,
и жизни полдень! Чуть-чуть за полдень
перевалило,
где сытно пахнет с корзинкой в рифму грибной мицелий,
кораблик солнца минует рифы,
чудесно целый,
струится, светится напоследок спиральным светом,
и хмель по вантам то так – то эдак,
то там – то этам…
Одушевлённый и каждой частью во мне продлённый,
он знал, как лёгок, красив и счастлив
полёт подёнки,
он был любовным напитком лета и аналоем,
он звал ребёнка, он ждал привета,
он пах смолою,
корой сосновой оттенка чая, лесным левкоем…
Он жил единым своим звучаньем,
своим покоем.
Недолгий, он дорогого стоил. На белом свете
мы были – целым, нас было – двое,
и с нами – Третий.
ЧУТЬ-ЧУТЬ ИНОЕ
Утро и Море, – мир акварельный!..
Гаваней крики, рынков соблазны.
Блики на бивнях таранов галерных.
Разноязыки, разнообразны
люди и страсти.
Туда – без опаски,
разом шагнуть… Или просто всмотреться,
как примеряет гротескные маски
солнцем любимая древняя Греция.
Маститый ритор, седой и курчавый,
успешный в искусстве писать доносы,
клиента ждет, опершись величаво
на свой резной кипарисовый посох…
Гроза и горе Пелопоннеса –
пират присматривает подругу…
Купец, спаливший во славу Гермеса
чужими руками чужую фелюгу,
нарядный, идущий смотреть дискобола,
во рту катающий косточку финика…
Ты сам, лицо опускающий дóлу
с кривой усмешкой старого киника…
Кулачный боец, напустивший лужицу
кровавой слюны и костного крошева,
с песка приподняться напрасно тужится…
Купивший девчонку-наложницу дёшево
поэт, скандирующий на агоре
напыщенный стих о гетере Лесбии…
…Ангел с глазами, таящими горечь,
ангел с меча пламенеющим лезвием…
Ночь над Элладой. Море мерцает.
В мире – ни зла, ни страха как будто…
Лодки, наполненные тунцами,
держат на север, к рыбацкой бухте.
Спящих рабов расслаблены спины,
спят винограда тёмные плети,
а на холме у храма Афины
между колоннами бродит ветер.
В дом проникая сквозь ставни неплотные,
трогает пламя в узорных плошках…
В комнате – две египетских кошки,
слуга, и в кресле – начальник сотни.
Он цедит сок, слугою налитый
из звонкой глины, (стекла? фаянса?)
забыв Кирену, где смял гоплитов
и их убивал, как Ахилл – троянцев.
И он не помнит могильной глины
и мертвых улиц с вороньим граем:
он слушает флейту младшего сына,
а мальчик играет, играет, играет…
Безвестный скульптор на козьих шкурах
лежит, насытившись девы стоном,
лежит и думает полусонно,
как завтра утром, в честь Эпикура
он будет зачатье статуи праздновать,
как будет, оставив горячую талию,
резцами из мрамора пальцы выпрастывать,
тянущие ремешок сандалии…
Три друга, поклонники Демокрита,
в прохладном саду под старой оливой
сидят на траве, холстиной покрытой,
беседой о сути мира счастливые.
Там сыр, и смоквы, и чаши трёхлетнего
в мудрой пропорции с горной водою…
Подсвеченный лунным великолепием,
пастух молоко вечернее доит.
В веревках мускулов руки смуглые,
он стар, ему шестьдесят без малого.
И лунное олово с медью углей
сплавляются в бронзу лица усталого.
Чуть-чуть иного рисунка, чем ныне,
Весы и Дракон, Береники Волосы…
…Тихо смеются ручьи в долине
и ангел, раскрывший Небо над полисом.
ИСКАТЬ ЧЕЛОВЕКА
Давно не чту ни вождей, ни чина.
Но есть в миру, что столь многолюден,
не шанс, а, может быть, лишь причина
найти особого homo ludens*.
Не чудодея и не мессию,
не супермена в седьмом колене,
но человека природной силы
и капитана своих волений.
По искре взгляда, по стилю жеста
искать Зачинщика, VIP-персону,
из тех, кто крепок причинным местом,
умом, пером, мастерком масона;
умеет делать добро, сюрпризы,
попытки, вещи и личный выбор;
кладёт начала, концы и визы,
а то и камни – при слове «рыба»…
И он готов, коли что, к расчёту,
и он спокоен всегда к награде.
А если спросят, какого чёрта
он тут присутствует и играет,
во что и с кем, из каких коврижек –
таким об этом и знать не надо.
Когда – подале, когда – поближе –
он слышит голос своей монады.
Она, голубушка, лучше знает,
зачем жильём себя наделила,
почём ему эта боль зубная,
которой группы его чернила.
Свою решимость на красном, чётном
и блок, всегда для него опасный,
он ставит именно против чёрта
во всех личинах и ипостасях.
Он дарит миру с себя по нитке,
мешая аду, поодаль рая,
играя Гессе, Шекспира, Шнитке,
судьбой и жизнью своей играя.
…Азарт и смелость сильнее тягот,
но только это не те лекарства,
пока Косая стоит на тяге
и бьёт на выбор себе бекасов.
А значит – верьте или не верьте –
среди забот о любви и корме
играть приходится против смерти
в её отвратной и пошлой форме.
Хотел бы стать не жрецом – скорее
простым статистом его мистерий –
но лишь бы вымпел единый реял
над мистагогом и подмастерьем.
Сыграть хоть тайм, непреложно помня,
что в этой лиге хотят не славы,
прийти хоть словом ему на помощь…
Когда маэстро отправят в аут –
играть без правил, играть без судей,
ножу ответить своим дуплетом,
отдав ферзя (и игру, по сути) –
не сожалеть никогда об этом.
А у надежды – чуднáя доля:
она старается тихой сапой
оставить оттиски на ладонях,
пометить лица секретным крапом.
Приметой блёклой и ненадёжной
она кочует по всем обновам.
Но мне она – на любой одёже
звездой Давида, тузом бубновым,
шевроном, бляхой и голограммой,
значком партийца, цветами клана.
И вот на прочных и многогранных –
ищу отличку такого плана:
пешком по будням, с горящей плошкой,
(пространство – здешнее, время – наше)
чтобы вести игру не оплошно,
чтобы при встрече своих спознаша.
__________________
* Человек играющий (лат.)