Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 2, 2014
В традиционной Японии понятие движения обладало низким статусом. Если говорить об обществе и государстве, то в качестве идеала выступала глубокая древность. В этом «золотом веке» все общественные отношения навсегда пребывали в гармоничном, упорядоченном и принципиально не улучшаемом состоянии. Поэтому предпринимавшиеся время от времени реформы ставили своей целью не развитие, а возврат к нормам прежнего времени, главной из которых считалась строгая иерархия — государственная, социальная, семейная. Понятие прогресса отсутствовало, зато регресс (упадок нравов «нынешнего времени») служил постоянной темой для ламентаций и размышлений. Отсутствие движения воспринималось как безусловное благо. Цель состояла в том, чтобы замедлить движение, то есть энтропию.
Иммобилизация тела являлась важнейшим элементом «стратегии неподвижности». Наиболее яркий пример представляет собой фигура императора. Он считался земным воплощением «неподвижной» Полярной звезды, вокруг которой «водят хоровод» другие небесные тела — лояльные подданные, верно служащие своему государю. Причем чем ближе расположен подданный к государю, тем меньше он двигается. Движение — это признак низкого социального статуса. Поэтому подданные привычно описывались как «ноги», которые находятся в подчинении у «головы» или «сердца». Отношения государя и подданного «клонировались» на всех социальных уровнях: вступая в контакт с подчиненными, человек более высокого статуса всегда занимает неподвижное положение — он сидит, к нему приближаются. Такие же порядки культивировались и в семье во главе с отцом-патриархом. Сестры подчиняются и оказывают почтение братьям, младшая сестра — старшей, младший брат — старшему.
Император практически никогда не покидал по своей воле пределы дворцового комплекса. Сейчас это трудно себе представить, но почти никто из действующих японских императоров не видел моря, которое окружает страну со всех сторон — столичный Киото располагался в 50 километрах от побережья. Аристократы, сёгун и князья брали императора за образец и тоже сознательно ограничивали свои передвижения. Одежды высокопоставленных особ волочились по полу и лишали возможности быстрого перемещения. При этом на гербах, украшавших их одежду, были изображены не грозные и резвые представители животного или пернатого мира (как это было в Европе), а прочно укорененные в почве растения. Гербом императорского дома была хризантема, сёгунского — мальва.
Обладатель долгополой одежды не «вышагивал», а едва волочил ноги. Это автоматически предотвращало порывистость движений, что считалось нарушением церемониальности. То же самое касается и обуви без задников, которая непригодна для быстрой ходьбы или бега. Считалось, что назначением одежды и обуви является вовсе не удобство, а сокрытие тела, ног и ступней — правила этикета требовали, чтобы тело было максимально изолировано от посторонних взглядов.
Такое тело напоминало шелковичного червя, заплетенного в плотный кокон. Данное положение не распространялось на простолюдинов, занятых «низким» физическим трудом — экспозиция обнаженных ног, рук или туловища служила важнейшим маркером их малопочтенного статуса.
Высокопоставленные особы никогда не восседали на коня, не пользовались колесными экипажами, предпочитая тряский паланкин, скорость передвижения которого составляла около 20 километров в день. По направлению к императору следовало двигаться максимально быстро, но сам он не ставил перед собой цели достичь какого-нибудь пункта для инспекции местных дел или руководства войсками. В качестве доказательства безумия императора Кадзан (984—986) средневековое сочинение «Великое зерцало» приводит такой факт: этот государь вознамерился сесть на коня[1]. Таким образом, скорость передвижения тела, являющаяся на Западе одним из основных маркеров высокого социального положения, в Японии такой роли не играла.
Высокопоставленный человек — это человек прежде всего «интерьерный». Подавляющее большинство японских классических стихов о природе написаны вовсе не в результате вылазок на природу, а вследствие сидячего любования крошечным садом с открытой веранды своего дома. Портрет высокопоставленного лица — это всегда изображение полностью задрапированного в одежды человека, неподвижно сидящего на циновках. Он не мог предстать движущимся или хотя бы стоящим. Его лицо абсолютно бесстрастно, брови и щеки выбриты, а голова покрыта головным убором. Таким образом, это лицо лишено не только душевного «движения», но и динамики идущего в рост волосяного покрова. А буддийские монахи и вовсе выбривали себе голову.
Этикетное поведение закреплялось на уровне медицинских представлений, которые рекомендовали чрезвычайно умеренную физическую активность. Полагали, что функционирование организма обеспечивается «правильным» циркулированием невидимой энергии ки (кит. ци). Поскольку считалось, что утечка ки в пространство происходит из телесных отверстий (рта, ноздрей, глаз, мочевыводящих путей, заднего прохода), то эти «врата» следует держать по возможности затворенными. В связи с этим нужно держать рот закрытым (т. е. держать язык за зубами), глаза полузакрытыми (старикам советовали вообще не открывать глаз без надобности), беречься чересчур частых испражнений, избегать излишне интенсивной половой жизни и других физических нагрузок, сопровождающихся выделением пота. Врачи предписывали пешие прогулки, которые, однако, ограничивались всего 300 шагов. Для удержания ки были разработаны специальные методики, включавшие в себя комплексы дыхательных упражнений, рассчитанные на выработку «медленного» дыхания (вдох осуществляется через нос, а выдох — через рот). Брызгание слюной также воспринималось как утечка ки. Уши не считались вратами для ки, но и долгое слушание тоже считалось вредоносным для здоровья фактором.
Итак, гигиеническо-медицинские меры по удержанию ки воспринимались одновременно как норма поведения воспитанного и благородного человека, который не шелохнувшись сидит в церемониальной позе («на пятках»), не плюется, говорит мало и тихо, избегает внешнего проявления «семи эмоций» (радость, гнев, волнение, беспокойство, печаль, страх, испуг), бурной жестикуляции и повышенной двигательной активности, его движения должны быть медленными, размеренными и неспешными. Таким образом, столь ненавидимое и трудно считываемое европейцами «непроницаемое» выражение японского лица имело прямое отношение к медицинским представлениям: гипертрофированное проявление эмоций отрицательно влияет на жизнеспособность организма, а потому подавление эмоций квалифицировалось не только как соблюдение приличий, но и как средство для поддержания здоровья. Совпадение медицинских и этикетных норм имело важное поведенческое последствие: даже находясь в полном одиночестве, человек должен был соблюдать этикетные правила, ибо в заботе о здоровье не может быть перерыва.
Неудивительно, что при таком подходе те немногие европейцы, с которыми приходилось иметь дело японцам, казались им людьми «второго сорта»: их неумеренная жестикуляция, повышенная эмоциональность в выражении чувств, громкая речь и громкий смех, привычка быстро ходить квалифицировались как суетливость, недостойная благородного человека. А потому принятое в начале XVII века решение о закрытии Японии для въезда и выезда выглядело полностью оправданным: от Запада можно ожидать лишь разлагающего влияния на чистоту японских нравов. Сама способность европейцев покрывать огромные расстояния на своих гигантских кораблях воспринималась как дополнительное доказательство того, что в мировой иерархии им отведена презренная функция «ног».
Европейская манера двигаться вызывала у японцев презрительное недоумение. Когда в 1860 году в Америку отправилась первая японская миссия, тамошние обыкновения поразили дипломатов. Особенно отталкивающее впечатление произвели танцы. Один из членов миссии сравнил танцоров с «бабочками, которые обезумели при виде цветов». Другой отмечал: «Мужчины и женщины двигались парами по комнате кругом, ступая на цыпочки и сообразуясь с музыкой. Они были похожи на мышек, которые не в состоянии остановиться. В этом не было ни вкуса, ни очарования. Было смешно видеть, как огромные юбки женщин надувались при поворотах, как если бы это были воздушные шары… Не подлежит сомнению, что эта нация не знает, что такое порядок и ритуал; весьма некстати, что главный министр должен приглашать посла другой страны на такое действо». Какой контраст по сравнению с «благородными» и неспешными японскими танцами! Однако европейцам они казались монотонными, статичными и лишенными динамизма.
Европейцы твердили о «сонной» Японии, отсутствие в японцах «динамизма» вызывало неприкрытое раздражение. Обозревая с корабля бухту Нагасаки, И. А. Гончаров, участник посольства Путятина, вопрошал: «Но с странным чувством смотрю я на эти игриво-созданные, смеющиеся берега: неприятно видеть этот сон, отсутствие движения… Так ли должны быть населены эти берега? Куда спрятались жители? зачем не шевелятся они толпой на этих берегах? отчего не видно работы, возни, нет шума, гама, криков, песен, словом кипения жизни или "мышьей беготни", по выражению поэта? Зачем по этим широким водам не снуют взад и вперед пароходы, а тащится какая-то неуклюжая большая лодка, завешанная синими, белыми, красными тканями?.. Зачем же, говорю я, так пусты и безжизненны эти прекрасные берега? зачем так скучно смотреть на них, до того, что и выйти из каюты не хочется? Скоро ли же это все заселится, оживится?»[2]
Посольства адмирала Путятина и американского коммодора Перри, прибывшие в Японию в 1853 году, имели своей целью уговорить (или заставить) японцев открыть свою страну для торговли, обещая при этом неисчислимые выгоды. Не сговариваясь, послы подарили японцам по действующей крупногабаритной модели паровоза — символу прельстительного «прогресса», суть которого заключена в быстром движении. Западные державы хотели направить Японию по той же самой колее. Но на первых порах сделать этого не удалось — на паровозиках покатались и благополучно про них позабыли за ненадобностью. Такая же судьба постигла и подаренный японцам телеграфный аппарат.
Однако европейцам удалось сделать другое — они все-таки заставили Японию открыть свои порты для иноземных кораблей и торговли. Главным аргументом выступили корабельные пушки — самурайские мечи были бессильны против них. Особенно усердствовали американцы. В страну хлынул поток западной культуры. И теперь прежний чертеж мира, на котором Япония представала в виде головы, оказался негодным. Пока Япония вела автаркическое существование, идеал неподвижности прекрасно работал на укрепление внутреннего социального мира — в течение двух с половиной веков Япония не знала усобиц и мятежей. Однако теперь стало ясно: столкновение неподвижной Японии с динамичным Западом грозит превращением страны в колонию. Осознание того, что сёгунат Токугава не может обеспечить защиту страны от ее порабощения, приводит к его упразднению в 1868 году. Раньше считалось, что долговременное отсутствие контактов с внешним миром избавило Японию от многих бедствий — международных конфликтов, войн, революций, эпидемий. Теперь же стали полагать, что изоляция Японии привела к ее «отсталости» и полной неконкурентоспособности во всех областях. Западные наблюдатели открыто смеялись над японским солдатом, который был попросту не в состоянии таскать на себе тяжелую амуницию солдата европейского.
В правительственных документах подчеркивалась необходимость отказа от прежних форм «пассивного» поведения. Утверждалось, что все прежние развлечения японцев имели интерьерный и пассивный характер (просмотр театральных представлений, игра в шашки и другие настольные игры, питье чая — во время чайной церемонии или же сакэ в — кабаке), а это является проявлением нездорового образа жизни. Именно этой «дурной привычкой» объяснялось обыкновение японцев устраивать крошечные и предназначенные исключительно для пассивного любования садики возле своего дома — привычка, которая на государственном уровне закреплялась законами, запрещавшими в период Токугава всякое общение с внешним миром[3]. Подвергался осмеянию даже укорененный в веках обычай купания («отмокания») в горячих источниках, который характеризовался как пассивное, то есть бессмысленное времяпрепровождение, которое к тому же завершается неумеренным винопитием.
Видный писатель Дадзай Осаму (1909—1948) наглядно демонстрировал пассивность традиционных японцев на таком примере. Представим себе, говорил он, что река отделяет влюбленных друг от друга. Что делает европеец? Решительно сбрасывает одежду и переплывает реку. А японцы будут по-прежнему пребывать на разных берегах и предаваться ламентациям[4].
Стоит напомнить, что одним из самых распространенных сюжетов классической японской литературы (сам сюжет имеет китайское происхождение) был рассказ о Волопасе и Ткачихе (звездах Вега и Альтаир), разделенных рекой (Млечным Путем). Они имеют возможность встретиться только один раз в году, когда звезды подходят друг к другу, а все остальное время обмениваются душераздирающими любовными стихами…
С воцарением императора Мэйдзи (1867) начались широкомасштабные преобразования («модернизация», или «вестернизация», страны). Самыми широкими массами овладевает мысль: для того чтобы защитить независимость, следует догнать Запад и придать всему строю жизни Японии и японцев максимальный динамизм. Японцы с завистью смотрели на европейцев и уподобляли себя хромому, который увидел здорового человека и захотел научиться ходить по-настоящему; они сравнивали себя с пешеходом, который впервые увидел всадника и захотел научиться передвигаться таким же ловким и быстрым образом.
Хотя японцы испытывали сильнейший комплекс неполноценности, господствовавшие в обществе настроения нельзя охарактеризовать как тотальное уныние. Представители элиты все-таки полагали, что страна в состоянии догнать
Запад. На вооружение было взято учение социального дарвинизма в версии Герберта Спенсера. Вслед за ним японцы стали считать, что «прогресс» обеспечивается сначала соревнованием между отдельными людьми, потом — между группами людей, а в настоящее время — конкуренцией между народами. И что по этой шкале, где сосуществуют «первобытные», «дикие» и «цивилизованные» народы, возможно перемещение вверх. А это давало надежду на улучшение своего положения. Прежняя, ведущая свое происхождение от Китая модель мира была статичной. Она предполагала, что существует культурный центр (Япония), окруженный «варварами». Центр и периферия обладают неизменными характеристиками, а потому варвары никогда не могут приобщиться к цивилизации и встать вровень с Центром. Поэтому перед Центром не стоит задача интеграции и «просвещения» варваров, а само их существование наполняет сердце гордостью, служит вечным и неопровержимым доказательством того, что тебе выпала счастливая, цивилизованная доля.
Вера в Спенсера и в прогресс давала японцам силы и энергию для проведения реформ. Их главной целью являлось создание такой страны, которая смогла бы не только отстоять свою независимость, но и войти в клуб европейских держав, где она была бы признана ими в качестве равного партнера. Японская элита была настроена максималистски и не ставила перед собой простых задач. Одной из них было решительное переосмысление оппозиции движение/неподвижность.
Чтобы преодолеть изоляцию и отсталость, следовало, в частности, развивать средства транспорта. Уже в 1872 году была введена в действие первая железнодорожная ветка, соединившая Токио и Иокогаму. Страна стремительно покрывается сетью железных дорог, развивается современное судостроение (при сёгунате Токугава строительство судов водоизмещением более 150 тонн было запрещено), японские судоходные компании успешно вступают в международную конкуренцию. Художники периода Мэйдзи с маниакальной настойчивостью стали изображать транспортные средства и людей, которые находятся в непрестанном движении. Пароходы, конные экипажи и просто коляски рикш — постоянные объекты художественного творчества того времени. Сборник песен, посвященных путешествию по железной дороге, который был выпущен в 1900 году, за двенадцать лет разошелся громадным тиражом в 10 миллионов экземпляров[5].
Раньше император постоянно пребывал в своем дворце. Теперь же он колесил по стране. Сначала в паланкине, а потом на корабле, по железной дороге, в конном экипаже. Эти августейшие путешествия подводили к мысли, что атрибутом современного человека является движение, и движение стремительное. Идеалом объявлялась не неподвижность (стабильность), а движение, скорость, развитие и «прогресс». Глобальные реформы (политическая, военная, образовательная, экономическая) претворялись в жизнь людьми, которые должны были соответствовать требованиям времени.
Всех японцев теперь призывают к более активной двигательной активности, к занятиям физкультурой и спортом. Сам император Мэйдзи тоже стал заниматься верховой ездой — вещь в прошлые времена немыслимая. Горожанам и представителям элиты предлагалось оторваться от книжных и иных пассивных занятий и придать своему поведению больше динамизма, поскольку именно он и обеспечивает прогресс на Западе. Специально подчеркивалось, что это требование не распространяется на крестьян (т. е. подавляющее большинство населения), поскольку их трудовая жизнь и так полна движения. Согласно «точным» подсчетам того времени, реформированию подлежало тело и поведение 16 % японцев, то есть 5—6 миллионов горожан (население страны составляло чуть более 30 миллионов)[6]. Однако именно эти люди были элитой, то есть лицом японского общества. Таким образом, элита не стала держаться за свои прежние представления о теле и начала реформы с себя, что свидетельствует о тонком понимании ситуации. Именно представители элиты вводят моду на европейскую одежду и облик. Именно они начинают первыми отращивать бороду и усы.
Элита училась в элитных школах и университетах, где занятиям физкультурой и спортом уделялось первостепенное значение. Это привело к появлению нового для Японии типа красоты (в особенности мужской), соответствующего европейским нормам. Писатель Мори Огай (1862—1922), описывая в повести «Дикий гусь» события 1880 года, так аттестовал своего персонажа, студента престижного Токийского университета по фамилии Окада: «Он отличался красотой, но не той, которую принято считать образцом, это был не изнеженный юнец, а крепкого сложения молодой мужчина со здоровым румянцем»[7]. И немудрено — ведь Окада занимался греблей.
Традиционные медицинско-гигиенические представления предаются анафеме, полным ходом идет подготовка врачей, образованных на западный манер. И это несмотря на то, что прежняя медицина обеспечивала продолжительность жизни никак не меньшую, чем в Европе. Но проблема состояла вовсе не в увеличении продолжительности жизни, а в пестовании ее динамической составляющей. Гигиенисты настойчиво рекомендовали японцам пересесть с циновок-татами на стулья — от сидения на полу, утверждали они, происходит искривление позвоночника и, значит, уменьшение роста. Утверждалось, что постоянное сидение на пятках приводит к искривлению ног, пониженному тонусу мышц и застою в кровообращении, в силу чего японцы оказываются мало способными к стремительному передвижению. Гигиенический журнал утверждал: «Не так обстоит дело в Европе и Америке. Все люди сидят там на стульях, ноги у них вытянуты. Как бы долго ты ни сидел на заду, онемения в нижней части тела не наступает, а если все-таки и наступает, то есть возможность противостоять застою. Для этого следует лишь переменить положение ног, подвигать ими или же встать со стула и подвигаться. Поэтому, по сравнению с нашими обыкновениями, это приводит к большей подвижности европейцев и к лучшему развитию их тела»[8].
Иными словами, задача состояла в том, чтобы «оторвать» японцев от пола, «приподнять» их и таким образом «распрямить». В связи с этим цитированный выше гигиенический журнал предлагал решительно изменить церемониальное поведение японцев, для которого характерна сидячая поза: «При приветствии следует сделать стоячую позу основной — как в публичной жизни, так и в частной; немедленный отказ от сидячего изъявления вежливости позволит исправить осанку простого народа и таким образом устранить причину будущих заболеваний»[9].
Японским прогрессистам казались варварскими любые формы и символы своей культуры. Они насмехались даже над таким распространенным и невинным благопожелательным символом, как креветка, которая своей скрюченностью намекает на долгую жизнь. Точно так же, как и искривленная ветрами сосна. Нет, и в старости человеку можно и должно оставаться прямым.
В 1879 году видный политик и просветитель Мори Аринори (1847—1889) прочел доклад «Теория образования. К вопросу о телесной силе». В этом докладе подчеркивалось, что отставание японцев от европейцев особенно сильно в физическом воспитании. Что же вызывает такое отставание? 1. Богатые почвы, не побуждающие людей к упорному труду. 2. Теплый климат, который не заставляет много двигаться, чтобы согреть свое тело. 3. Растительная пищевая диета. 4. Сидячая жизнь на полу, вследствие которой развивается лень, нарушается осанка и искривляются ноги. 5. Одежда с длинными рукавами, препятствующая движению и возбуждающая лень. 6. Изучение иероглифов, из-за которого приходится проводить длительное время в сидячей позе. 7. Буддизм, который фокусируется на будущей жизни, а не на этой. Для исправления ситуации Мори Аринори советовал, в частности, усиленные занятия физкультурой и военной подготовкой[10].
Оставляя на совести автора корректность анализа, следует отметить, что многие его идеи были приняты во внимание японским государством и обществом. Для пропаганды нового образа мыслей и стиля жизни император Мэйдзи стал заниматься верховой ездой, он дарил иностранным визитерам и своим подданным свой фотопортрет, где он был запечатлен сидящим в кресле. Школьные классы оснастили партами, там были введены уроки физкультуры, в высших учебных заведениях вводились в обиход соревнования по легкой атлетике, гребле, бейсболу, лаун-теннису.
В условиях, когда пропаганда двигательной активности стала составлять существенную часть правительственной политики, японцы обнаружили большую восприимчивость к западному опыту по воспитанию динамичного тела. В 1888 году в Японию прибыл английский миссионер и альпинист Вальтер Ве-стон (1861—1940), который покорил множество местных гор и пиков. В 1891 году Вестон взошел и на Фудзи — самую высокую гору Японии, которая стремительно становилась общеяпонским символом. Спортивные подвиги и сочинения Вестона, посвященные японским горам, произвели на японцев сильное впечатление. С этих пор они стали увлекаться «хайкингом».
Горный туризм стал настойчиво преподноситься в качестве составной части здорового и динамичного образа жизни. Горы, которые традиционно рассматривались как место аскетического подвижничества, обеспечивающего бессмертие или же просто долгую жизнь, не утрачивают этой функции и сейчас. Только теперь к религиозным мыслителям присоединился хор врачей и гигиенистов, обосновывающих пользу «хайкинга» с помощью рационалистической (научно-медицинской) аргументации: горный туризм воспитывает ловкое и умелое тело, помогает сохранять здоровье. Если раньше священные горы считались неприступными (только человек особенный, «святой», мог покорить их), то теперь упор делался не на неприступность горных вершин, а, наоборот, на легкость их достижения. Знаменитый публицист Миякэ Сэцурэй (1860—1945) отмечал, что гора Фудзи доступна каждому человеку, обладающему «обычным телом»[11].
Однако на гору не станешь подниматься каждый день. Поэтому предлагался и более простой («приземленный») способ телесных упражнений. В традиционной Японии практически отсутствовало понятие моциона. В Японии существовало изощренное садово-парковое искусство, но разбитые в соответствии с его принципами крошечные сады служили вовсе не местом для моциона (ступать на территорию сада обычно запрещалось). Традиционный сад представлял собой пространство, которое с помощью особым образом расположенных там камней и водных потоков обеспечивало защиту от проникновения туда вредоносных флюидов. В этом «стерильном» пространстве японцы и предавались размышлениям о бренности сущего. Такой медитативный подход не соответствовал новым реалиям сознания и жизни.
Первый публичный парк, приспособленный для пеших прогулок, был открыт в 1876 году в Токио, в районе Уэно. Одной из целей его создания было повышение двигательной активности горожан на европейский лад. Там же, в Уэно, чуть позже построили и ипподром — несущиеся скакуны создавали необходимую составляющую образа новой Японии. Вслед за Уэно публичные парки стали появляться по всей стране. Они предоставляли возможность для моциона, занятий физкультурой и спортом. Впервые в японской истории системная забота о здоровье подданных стала предметом внимания государства. Император Мэйдзи позиционировался как отец/мать всех японцев, и государство в его лице начало процесс по присвоению тех функций, которые раньше принадлежали родителям: дать детям образование (всеобщее обязательное начальное образование было введено в 1872 г.), вырастить их здоровыми, крепкими и подвижными. Публичным садам отводилась в этом деле большая роль.
Прежние сады тоже предназначались для охраны здоровья — с помощью магических ухищрений, манипуляций с камнями и водой. Но эта защита распространялась преимущественно на хозяев сада. Публичные сады были открыты для всех. Защитная функция нынешних публичных садов обосновывалась с помощью языка современной западной медицины, уверенной в том, что моцион и двигательная активность полезны для организма всей нации, а вырабатывающие кислород зеленые насаждения очищают воздух от исходящих от почвы миазмов, считавшихся в то время источником многих эпидемических заболеваний. Таким образом, предполагалось, что публичные сады, характеризовавшиеся как «городские легкие», заполнят здоровые, физически крепкие и жизнерадостные дети-подданные, способные к выполнению тех великих задач, которые поставит перед ними их чадолюбивый император-родитель. И сад традиционный, и сад новый предназначались для продления жизни, но потенции частного или же храмового сада обеспечивали здоровьем ограниченное количество людей. Что до сада публичного, то его возможности в этом отношении были намного больше. Парковое многолюдье воспринималось при этом не как возможный источник заразных болезней, а как атрибут полноценной и динамичной современной жизни.
Япония стремительно развивалась и добивалась видимых успехов в военной области (победы в войнах с Китаем и Россией), в экономике и образовании. Фундаментом этих успехов стало решительное изменение телесного поведения японца. Повышение конкурентоспособности тела японца хорошо видно на примере Олимпийских игр.
В первый раз два японских спортсмена приняли участие в Олимпиаде в 1912 году (Стокгольм) и не добились никаких успехов. Но уже на следующей Олимпиаде в Антверпене (1920) они завоевали две серебряные медали в соревнованиях по большому теннису (в одиночном и парном мужском разрядах). В Амстердаме (1928) они уже сумели завоевать две золотые медали (тройной прыжок и 200 метров брассом). Это были первые золотые медали, завоеванные спортсменами не только из Японии, но из восточноазиатских стран вообще. Всего же японские атлеты завоевали пять наград. На Олимпиаде в Лос-Анджелесе (1932) японские спортсмены завоевали 18 медалей (из них семь золотых). На Берлинской Олимпиаде 1936 года, превратившейся в грандиозное нацистское представление, Япония завоевала шесть золотых медалей, опередив саму Великобританию! Пожалуй, это были первые Олимпийские игры, на которых командная победа стала цениться выше индивидуальной. Победа спортсмена представала как триумф нации. К этому времени уже никто в мире не говорил о сонной, вялой и апатичной Японии. На ее стремительное движение взирали со смешанным чувством восхищения и страха: по многим параметрам она вплотную приблизилась к Западу или даже обогнала его. В том числе и по степени воинственности. Японцы сумели оторваться от пола, они распрямились, встали в полный рост, поверили в себя и отправились завоевывать мир. Физическая подготовка японского солдата уже не вызывала презрительных насмешек, и все западные эксперты восхищались его кондициями. Однако направление движения самой страны вызывало вопросы. В 1937 году Япония начала большую войну в Китае, а в 1941-м напала на Перл-Харбор.
[1] Окагами. Великое зерцало. Перевод Е. М. Дьяконовой. — СПб.: Гиперион, 2000. С. 105—106.
[2] Гончаров И. А. Собрание сочинений. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1953. Т. 3. С. 15—16.
[3] Оно Рёхэй. Коэн-но тандзё. Токио: Ёсикава кобункан, 2003. С. 16, 35.
[4] Дадзай осаму сю. Серия «Киндай бунгаку тайкэй». Токио: Тикума сёбо, 1966. С. 175.
[5] Конно Нобуо. Эдо-но таби. Токио: Иванами, 1993. С. 197.
[6] Киндай нихон-но синтай канкаку. Токио: Сэйкюся, 2004. C. 142.
[7] Мори Огай. Избранные произведения. СПб.: Гиперион, 2002. С. 20.
[8] Такаги Канэхиро. Нихонфу-ни тякудза-суру ва синтай хацуику-ни гай ару-но сэцу // Дайниппон сирицу эйсэйкай дзасси. 1884. № 10. С. 24—25.
[9] Дайниппон сирицу эйсэйкай дзасси. 1885. № 29. С. 65—66.
[10] Имамура Ёсио. Дзю:кю: сэйки-ни окэру нихон тайику-но кэнкю. Токио, 1967. С. 935—936.
[11] Миякэ Сэцурэйсю. В серии «Гэндай нихон бунгаку». Токио: Кайдзося, 1931. Т. 5. С. 473.