Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 1, 2014
Один из очевидных аргументов против теорий социального прогресса, подразумевающих, что человечество со временем «меняется к лучшему» и что наших потомков ожидает более или менее «светлое» будущее, — это история ксенофобии, то есть тех страхов и фантомов коллективного воображения, которые сопровождают значимый для любого из нас процесс разграничения «своего» и «чужого». Какими бы ни были общественные, экономические и культурные факторы, влияющие на формирование образа «чужаков» с их обычаями и ритуалами, нравами и стремлениями, речь, как правило, идет о социальной стигматизации, то есть о формировании «негативной репутации» в отношении людей и групп, которых почему-либо не причисляют к «своим». Для специалиста в области фольклористики и истории массовой культуры особенный интерес в данном случае представляет постоянство сюжетов, мотивов и образов, при помощи которых эта репутация конструируется, закрепляется и передается. Религиозная культура здесь не составляет исключения; наоборот, именно стигматизация религиозных меньшинств на протяжении тысячелетий европейской истории характеризуется пугающим однообразием. Ниже я хотел бы поговорить о том, как это происходит, остановившись на одном конкретном примере, а именно — обвинениях в ритуальном убийстве, адресуемых представителям «чужих» религиозных групп.
Будучи достаточно экзотической и вместе с тем притягательной формой коллективного воображения, сюжет о ритуальном убийстве интересен тем, что имеет, так сказать, «вторичный», или «антропологический», характер, повествуя не о «мире как он есть», но о специфических культурных формах — религии и ритуале, понимаемых именно как религия и ритуал. Эта особенность легенды о ритуальном убийстве обеспечивает ей, как я думаю, дополнительную социально-политическую валентность: соответствующий набор мотивов может одновременно циркулировать и в качестве устного нарратива, и в виде псевдоэтнографического отчета, и, наконец, в качестве пропагандистского либо юридического текста. История легенды о ритуальном убийстве в России позволяет говорить о трех ее особых версиях (перечисляю в хронологическом порядке): (1) «антисектантской», чье первое появление на русском языке можно, насколько мне известно, датировать первой половиной XVII века, а распространение и первые попытки пропагандистского использования относятся к рубежу XVII—XVIII веков; (2) «антииудейской», заимствованной в XVIII веке из Польши в форме типичного для Западной Европы «кровавого навета», но на первых порах также обладавшей явственными «антисектантскими» коннотациями; (3) «антиязыческой», или «антиаборигенной», о чьем распространении свидетельствует, в частности, знаменитое «Мултанское дело» 1892—1896 годов[1], в ходе которого крестьяне-удмурты Малмыжского уезда Вятской губернии были обвинены в человеческом жертвоприношении языческому божеству. В принципе эти же варианты мы находим и в Западной Европе — с тем только исключением, что обладающая очевидным колониальным подтекстом «антиязыческая» версия здесь была проецирована вовне метрополий и адресовалась аборигенным народам, обитающим за пределами европейской ойкумены.
Легенды о ритуальном убийстве «антисектантского» типа известны в европейской истории с первых веков нашей эры, когда они фигурировали в обвинениях, адресованных раннехристианским общинам. Так, в «Апологии» Тертуллиана читаем: «Нас называют величайшими преступниками за таинство убиения детей и за то, что потом мы их поедаем и за кровосмешение после пира». Затем писатель более подробно воспроизводит соответствующие обвинения, упоминая, в частности, ряд любопытных деталей: согласно легенде, для изуверского ритуала требовалось «дитя и при том молодое, которое бы не знало, что такое смерть, которое смеялось бы при виде… ножа», кровью невинно убиенного младенца пропитывали хлеб, который затем съедали; затем совершались кровосмесительные оргии[2]. Впрочем, сами христиане вскоре стали адресовать это обвинение своим же собратьям — а именно последователям монтанизма (к которым, кстати, под конец жизни принадлежал и сам Тертуллиан) — харизматического движения, появившегося во Фригии во второй половине II века аскетов-монтанистов, пророчествовавших, как они полагали, под действием Святого Духа и ожидавших скорого конца света, обвиняли в том, что «на праздник Пасхи они замешивают кровь ребенка в жертвенную пищу и затем рассылают части этого приношения своим грешным и злокозненным адептам, живущим в других местах. Так сообщает об этом автор антиеретического трактата IV века Филастрий Брескийский. Другой писатель этого времени — Епифаний Кипрский пишет о «фригийских еретиках» следующее: «В какой-то праздник ребенка, совсем еще младенца, по всему телу прободают медными иглами и добывают себе его кровь, а именно — для совершения жертвы»[3].
Четыре столетия спустя легенда о ритуальных убийствах вновь возникает в полемических текстах против армянских павликиан, о чем свидетельствует, в частности, принадлежащее католикосу Иоанну Одзунскому (Ованесу Одзнеци) сочинение «Против павликиан», ставшее основой для 32 правила Двинского собора 719 года. Затем то же обвинение стали адресовать богомилам. Трактат «О действии демонов», приписываемый Михаилу Пселлу (около 1050 г.), включает подробное описание кровавого обряда, якобы совершаемого «еретиками» накануне Пасхи:
Вечером, когда зажигают свечи, во время, когда мы празднуем спасительные страдания нашего Господа, они собирают в специально отведенном для этого помещении девушек, которых они приобщили к своим обрядам. Затем они гасят свечи, чтобы свет не свидетельствовал об их гнусных деяниях, и похотливо набрасываются на девушек; каждый берет ту, что первой попадет ему в руки, невзирая на то, буде ли это его сестра, мать или дочь. Они думают, что, нарушая божьи законы, которые запрещают браки между кровными родственниками, они особенно услаждают демонов. Когда этот обряд заканчивается, все расходятся по домам. По прошествии девяти месяцев, когда должны родиться дети, зачатые столь пагубным образом, они вновь собираются в том же самом месте. Тогда, на третий день после рождения, они вырывают несчастных младенцев из материнских рук. Они разрезают нежную плоть острыми ножами и собирают кровь в сосуды. Они бросают еще дышащих младенцев в огонь, чтобы их тела превратились в пепел. Затем они смешивают этот пепел с собранной кровью и приготовляют омерзительное зелье, которое тайно подмешивают в еду и питье… Наконец, они причащаются этой пищей, а также дают ее тем, кто ничего не знает об их тайных деяниях[4].
Судя по всему, именно этот текст, несколько дополнивший и развивший предшествующие варианты антисектантской легенды о ритуальном убийстве, послужил своего рода моделью для последующих обвинений, адресовавшихся и «еретикам» средневековой Европы (катарам, вальденсам, фратичелли и др.), и русским религиозным диссидентам Нового времени. Надо сказать, что Древняя Русь, где по сравнению с Западной Европой религиозная жизнь была, если можно так выразиться, довольно слабо связана с социальной дисциплиной, не знала ни крупных «еретических» движений, ни инквизиции, ни «охоты на ведьм». Вероятно, именно поэтому вплоть до XVII века здесь не слыхали ни о «еврейских ритуальных убийствах», ни о воображаемых «кровавых ритуалах» сектантов. В этом столетии, однако, соответствующие истории начинают постепенно проникать в русскую культуру, сначала — в качестве экзотических сведений о заграничных «еретиках», а затем и применительно к местным «раскольникам». Так, в рукописный сборник, составленный в первой половине XVII века в Москве, была включена краткая запись, где уже известный нам сюжет излагался в описании неких «безумных людей» из Милана (вероятно, имелись в виду так называемые «еретики замка Монфорте», сожженные в XI веке):
Во граде Медиоламе безумнии людие печитающе Моисеовы книги перваго закона и нашедше слово еже бе раститеся, плодитеся и наполните землю, и един безумник замыслил, а к его мысли многия же человецы мужи и жены и дети их пристали, и начаша сходитися и молитися бесосоставною молитвою в ночи, и поп их облечется в скверную свою одежду и повелит свещи вжечь, и моляся погасит свечи и завопит: роститеся, плодитеся и наполните землю, так вам Бог приказал.
Мужи ж и отроки, возбесневше и разсвирипевше, и поимше кто ж по прилучаю жену или девицу, блуд творяху безстудно. И с того падения зачнется детищ у жены или у девицы, и они поведают попу своему, поп ж(е) пишет число дни, и имена их, и егда родится отроча, и принесут его на тож место, где сходятся на скверную свою молитву и на смешение, и там попы их, огнь складше, сожгут детищ тот, и попел его згребут, и носят вместо мощей. И как новый поп в их вере станет, и дают ему того пепела пити в вине, и прочих безумников приобщают к своей скверности тем ж(е) пеплом, благочестивии ж, видевше злую их скверну, развратиша веру их, и сонмища их сожегоша, и их в заточение разослаша[5].
Вскоре, впрочем, те же самые обвинения начали адресовать старообрядцам, особенно — радикальным группам, практиковавшим самосожжение. Первенство в публичном распространении подобных слухов принадлежит, по всей видимости, митрополиту сибирскому Игнатию Римскому-Корсакову. В своем третьем окружном послании (1692) Игнатий рассказал явно вымышленную историю о некоем расколоучителе, подвизавшемся в лесах между Вологдой и Каргополем. Согласно Игнатию, этот «мнимый святец» славился своей пустынной жизнью среди окрестных крестьян и привлек к себе большое число последователей обоих полов. На самом же деле он был «волхв и чародей» и учил всех «жити блудно без всякого зазора», отрицая при этом брак.
Однажды к расколоучителю приходит некий житель Вологды. Он отягчен грехами и хочет, подвизаясь в пустыне, прийти ко спасению. На первое время его запирают в горнице и предписывают ему строгий пост и молитвенный подвиг. Через некоторое время вологжанин понимает, что за стеной находится келья учителя и, не удержавшись от любопытства, начинает подсматривать за тем, что там происходит. Тут его глазам открывается ужасающая сцена: к пустыннику приходят два человека и сообщают, что одну из живущих здесь девиц «Бог простил есть» — она родила младенца мужского пола. Учитель отвечает: «Разве не говорил я вам, что, когда та девица родит ребенка, нужно вынуть у него из груди сердце и принести его на блюде ко мне? Идите и делайте, как я вам говорил». Через некоторое время учителю приносят еще бьющееся младенческое сердце; он разрезает его ножом на четыре части и приказывает, высушив в печи, истолочь их в муку. После того как сердце высушено и истолчено, пустынник собственноручно заворачивает эту муку в бумажки и дает ее своим послушникам, которые должны проповедать по «городам и весям и деревням» отказ от церковной обрядности и двуперстное крестное знамение. При этом они должны подсыпать частицы высушенного сердца «в брашно или в питие или в сосуд, идеже у них вода бывает в дому, или в кладязь». Те, кто попробует такого брашна или питья, обратятся к старообрядчеству и будут «самоизвольными мучениками», то есть самосожженцами[6].
Послания Игнатия, имевшие хождение в рукописной форме и известные достаточно узкому кругу читателей, не оказали бы, по всей видимости, серьезного влияния на отношение к старообрядцам в России первой половины XVIII века, не воспользуйся ими один из самых известных церковных и литературных деятелей той эпохи — митрополит Димитрий Ростовский. В своем антистарообрядческом трактате «Розыск о раскольнической брынской вере» (1709) Димитрий почти дословно процитировал историю о «волхве и чародее», добавив к ней некоторые слухи, записанные им собственноручно (о колдовских «ягодах» из муки, лишающих человека ума и заставляющих его бросаться в огонь; о двух раскольниках, уговаривавших попадью из Балахонского уезда «сотворить Христову любовь», и т. п.)[7]. «Розыск», законченный ростовским митрополитом за полгода до смерти, был полностью опубликован только в 1745 году, и именно это издание сыграло важную роль в распространении антисектантской легенды о ритуальном убийстве непосредственно в российском контексте.
В 1733—1739 и 1745—1756 годах в Москве шло следствие о новой «богопротивной ереси», которую вскоре стали называть «квакерской», намекая то ли на ее иностранные корни, то ли на типологическое сходство с английским «Обществом друзей». Как бы то ни было, в действительности речь шла о последователях «христовщины», или «секты хлыстов» — аскетико-экстатического религиозного движения, чьи практики и верования восходили к учению исихастов и традиции радикальных старообрядческих общин. Как и монтанисты за тысячу лет до этого, последователи христовщины утверждали, что во время богослужебных собраний на них нисходит Святой Дух, принося избранным дар пророчества и приближая их к царствию небесному[8]. Хотя власти, посчитавшие христовщину «богомерзким суеверием» «безумных мужиков», в большей степени интересовались политическими взглядами и эсхатологическими ожиданиями обнаруженных «еретиков», последние были обвинены и в «блудном смешении», то есть в беспорядочных сексуальных отношениях[9]. О кровавых жертвоприношениях речь, однако, зашла только в 1747 году, то есть вскоре после публикации книги Димитрия Ростовского. Следователи под пытками заставляли арестованных признаваться в том, что они не только устраивали оргии во время богослужений, но и убивали прижитых младенцев, а их кровь и плоть использовали для своих обрядов. Так, 21 октября 1747 года старица-расстрига Матрена Максимова из переславского Князь-Андреева монастыря после пытки на дыбе рассказывала следующее:
Учитель их Григорий Артамонов приказывал им, чтоб мужеск пол с женским, кто с кем захочет, имели плотское соитие, и говорил, что де оное не грех. <…> …И после ж тех сборищ (то есть богослужебных собраний. — А. П.), ежели ночью, то огонь погася, и всяк взяв свою и совокупляются, кто где хочет, в той ли избе или в сенях и на верх вышедши, а потом паки в избу сбирались и, огонь засветя, расходятся по своим кельям. И во время той ея, Матрениной, с ним, Артамоновым, плотской любви родила она одного женска полу младенца… И рожденного ею, Матреною, младенца крестил показанный же Артамонов, обводя медным крестом круг головы того младенца троекратно и благословил рукою двоеперстно; а сколько тот младенец жил, не упомнит, и показанный учитель их Артамонов того младенца заколол в грудь и брюхо разрезал и кровь выточил в судно, а сердце вынув, иссуша в печи и истолокши, мешав с пшеничною мукою месили и пекли колобки, а кровь клали ж в воду, отчего она бывает красна; и тот хлеб на сборищах раздавали и водой запивать давали, для укрепления такого, чтоб об оном никому не сказывать, ни отцу духовному, и быть бы им в той их вере непременным[10].
Не вызывает особых сомнений, что это и подобные ему «признания» прямо восходят к истории, пересказанной Игнатием Римским-Корсаковым и Димитрием Ростовским, а в более удаленной перспективе — к европейским антисектантским легендам, сформировавшимся еще в I тысячелетии новой эры. Мы даже знаем имя человека, который «выбивал» эти показания из подсудимых — это асессор Артиллерийской конторы Алексей Андреянович Гринков, служивший впоследствии воеводой в Калуге. Надо сказать, что по прошествии нескольких лет власти, по-видимому, решили, что следователи несколько «перестарались»: людей, признавшихся в ритуальном убийстве младенцев, вновь допросили по этому поводу (на сей раз не на дыбе, а «с увещанием»), и они сознались в самооговоре[11]. В результате в окончательной версии приговора осужденным, в частности, вменялось в вину «ложное, как на себя, так и на протчих людей, о прижитии блудно младенцев и о заклании оных показание»[12], что, впрочем, никак не смягчило их участи. Однако, несмотря на пересмотр обвинений, легенда о «свальном грехе» и ритуальных убийствах, якобы практикуемых в «секте хлыстов», довольно быстро стала общим местом и в этнографической, и в художественной литературе[13]. Более того, адаптация сюжета о еврейском ритуальном убийстве в русском обществе первой половины XIX века также в известной степени опиралась на антисектантские представления, спровоцированные следствием 1745—1756 годов. Составитель печально памятного «Розыскания о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их», напечатанного в 1844 году Министерством внутренних дел (этот меморандум, по всей видимости, принадлежит перу В. И. Даля[14]), специально оговаривал, что речь должна идти не о евреях вообще, а о некоей изуверской секте и что примеры подобного религиозного изуверства можно найти и в истории русского сектантства.
Любопытно, что обвинения русских сектантов в ритуальных убийствах были приняты на веру и представителями западноевропейской историографии и этнологии. Г. Л. Штрак, одним из первых разоблачивший «кровавый навет» на евреев и специально исследовавший его культурно-исторические подтексты, допускал, тем не менее, существование подобных жертвоприношений у последователей христовщины: «Большинство хлыстов причащается только водой и черным хлебом; однако, согласно целому ряду свидетельств… некоторые употребляют мясо и кровь новорожденного, а именно первого мальчика, рожденного избранной в “Богородицу” “святой девой” после экстатически-непристойного празднества, следующего за ее избранием»[15]. Очевидно также, что именно христовщину имеет в виду А. ван Геннеп, пишущий о «церемониях некоторых русских сект», во время которых «мужчины и женщины совокупляются по доброй воле или случайно»[16].
Как бы то ни было, в религиозно-политических дискурсах Российской империи конца XIX — начала XX века легенда о еврейском ритуальном убийстве оказалась куда более заметной и значимой, чем истории о кровавых ритуалах и оргиях у сектантов-экстатиков. Да и сами простонародные религиозные движения постепенно меняли свой облик, все больше ориентируясь на практики и догматические нормы протестантского типа. Казалось, что легенда о ритуальном убийстве у сектантов уходит в прошлое и становится предметом сугубо академических, а не полицейских разысканий. Однако, как ни странно, в послевоенном Советском Союзе ее ожидала новая жизнь.
На рубеже 1950—1960-х годов в стране началась очередная атеистическая кампания. Ее основной мишенью были не институциональные религиозные структуры, а неформальные практики и сообщества — от культов местных святынь и деревенских «престольных праздников» до нелегальных «сектантских групп». Антисектантская часть кампании подразумевала специальное преследование религиозных сообществ, признанных «вредными» и «изуверскими». Правда, речь теперь шла уже не о хлыстах и скопцах, а о совсем других движениях — «истинно-православных христианах», в отличие от официальной церкви, не признававших коммунистическую власть, свидетелях Иеговы, евангельских христианах-пятидесятниках и некоторых других. Пятидесятников, впрочем, роднили с последователями христовщины особенности религиозных практик и верований: и те и другие исповедовали экстатические «религии Святого Духа», основанные на персональной интериоризации священных сил — божественных дарах говорения на неизвестных языках, исцеления и пророчества. Главный признак крещения Духом Святым в пятидесятничестве — глоссолалия, помещаемая, таким образом, в центр религиозной практики.
В 1960 году появился новый Уголовный кодекс РСФСР, и в него была специально включена «антисектантская» статья (№ 227), ориентированная, в частности, именно на пятидесятников. Ее формулировка — в полном соответствии с духом хрущевской антирелигиозной кампании — имела «медицинский характер» и подразумевала преследование за «причинение вреда здоровью»: «Создание группы, деятельность которой, проводимая под предлогом проповедования религиозных вероучений, сопряжена с причинением вреда здоровью граждан или половой распущенностью, а равно руководство такой группой или вовлечение в нее несовершеннолетних — наказывается лишением свободы на срок до пяти лет со ссылкой или без таковой, с конфискацией имущества или без таковой»)». Через год Советом министров СССР была принята «Инструкция по применению законодательства о культах», официально объявлявшая пятидесятников «антигосударственной», «изуверской» и не подлежащей легализации «сектой»: «Не подлежат регистрации религиозные общества и группы верующих, принадлежащие к сектам, вероучение и характер деятельности которых носит антигосударственный и изуверский характер: иеговисты, пятидесятники, истинно-православные христиане, истинно-православная церковь, адвентисты-реформисты, мурашковцы и т. п.»[17]. Наконец, 4 мая 1961 года был издан указ Президиума Верховного Совета СССР «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни», послуживший, в частности, юридическим основанием для суда над Иосифом Бродским. Хотя в самом тексте указа речь шла о довольно расплывчатой категории «граждан, уклоняющихся от общественно полезного труда», «ведущих антиобщественный паразитический образ жизни» и подлежащих административной ссылке на срок от двух до пяти лет, в сопутствовавшем этому документу «постановлении о порядке применения» специально разъяснялось, что к числу «паразитов» должны быть отнесены проститутки, фарцовщики, а также «лица, возглавляющие нелегальные религиозные секты». Таким образом в распоряжении властей оказались необходимые легальные инструменты и для уголовного, и для административного преследования пятидесятников.
Одной из наиболее масштабных «антипятидесятнических» акций, организованных советской политической полицией, стал суд над лидером подмосковных пятидесятников И. П. Федотовым (1929—2011) и пятью другими активистами этой общины, проходивший в г. Дрезне Орехово-Зуевского района. Согласно воспоминаниям адвоката Федотова С. Л. Арии, дело это не просто курировалось КГБ, но и было «на контроле» в ЦК КПСС[18]. Среди обвинений, предъявленных подсудимым, оказалось и подстрекательство к ритуальному убийству, в котором якобы был повинен Федотов. Согласно приговору, вынесенному коллегией по уголовным делам Московского областного суда, Федотов требовал от одной из своих прихожанок, чтобы она «во искупление грехов перед Богом, принесла в жертву свою единственную дочь, то есть убила ее способом, который сама себе изберет»[19]. Это обвинение основывалось на заранее продуманной провокации: женщина, о которой шла речь, была завербована КГБ и во время одного из нелегальных богослужений, проходивших в лесу близ станции Битца, неожиданно бросилась перед Федотовым на колени с криком: «Не надо приносить в жертву мою дочь!». «В это же время из кустов со всех сторон выбежали люди в штатском с кинокамерой и стали снимать эту сцену»[20]. Кроме того, подсудимых обвиняли по статьям 107 («Доведение до самоубийства»), 206, часть 2 («Злостное хулиганство) и 227 УК РСФСР. В результате процесса Федотов был осужден на 10 лет лишения свободы, а остальные подсудимые — на сроки от 2 до 5 лет.
О том, что «процесс Федотова» был «показательным» и непосредственно курировался высшими чиновниками Советского Союза, свидетельствует и размах сопровождавшей его пропагандистской кампании. В данном случае дело не ограничивалось газетными публикациями и атеистическими брошюрами. На рубеже 1950—1960-х годов в СССР появилось заметное количество «антипятидесятнических» фильмов, демонстрировавшихся по всей стране. Так, в 1960 году Центральная студия документальных фильмов выпустила фильм «Это тревожит всех», посвященный общине Федотова. Здесь также звучали обвинения в религиозном изуверстве, доведении до самоубийства, «связях с Западом», губительном воздействии на детскую психику и т. п. В фильме использовались материалы съемок, сделанных сотрудниками КГБ в ходе слежки за подмосковными пятидесятниками, а также, по-видимому, киноленты, снятые самими верующими и изъятые у них во время обысков.
Впрочем, наибольший эффект на формирование массового «антисектантского психоза» в советском обществе того времени оказал вышедший на экраны в 1960 году художественный фильм «Тучи над Борском». Он был поставлен на студии «Мосфильм» режиссером В. С. Ордынским по сценарию С. Л. Лунгина и И. И. Нусинова. Через год этот сценарий был выпущен отдельным изданием в серии «Библиотека драматургии» издательства «Искусство»[21]. Хотя в фильме не оговаривалось, о каких именно «сектантах» идет речь, здесь также имелись в виду пятидесятники. Особенности религиозных практик пятидесятников изображаются в «Тучах над Борском» не всегда адекватно, но с известной степенью достоверности. Кроме того, очевидно, что съемки фильма были непосредственно связаны с подготовкой «процесса Федотова» поскольку здесь тоже фигурировала тема ритуального убийства.
Героиня кинематографической драмы — старшеклассница Оля Рыжова, живущая в небольшом провинциальном городке вдвоем с отцом — главным инженером большой деревообрабатывающей фабрики. Оля влюбляется в своего одноклассника Митю Саенко, а тот оказывается убежденным «сектантом» и постепенно вовлекает героиню в местную пятидесятническую общину. Оля начинает посещать богослужебные собрания и даже получает «крещение Святым Духом», то есть дар глоссолалии. Затем, однако, «сектанты», взбудораженные начинающейся в городке антирелигиозной кампанией, решают принести девочку в жертву и распять на кресте. Олю спасают горожане, узнавшие о готовящемся ритуальном убийстве.
По всей видимости, во время работы над сценарием авторы пользовались и агентурными данными спецслужб, и помощью академических специалистов. Религиозные гимны, звучащие в фильме, вполне «аутентичны» и действительно входят в корпус религиозных песнопений русских баптистов и пятидесятников. Однако песня, которую «сектанты» поют, собираясь распинать Олю Рыжову («Несть спасенья в этом мире, несть! // Лесть одна лишь правит, лесть! // Смерть одна спасти нас может, смерть!»)[22], имеет совсем иное происхождение: она была заимствована сценаристами из этнографической литературы XIX века и, разумеется, не имела никакого отношения к религиозной поэзии пятидесятников и других отечественных протестантов XX столетия. Этот (по всей видимости, фальсифицированный) гимн был якобы записан этнографом и писателем В. Н. Майновым в 1870-х годах на Русском Севере от некоего «старца Абросима»[23]. Хотя впоследствии его иногда цитировали в качестве характерного примера проповеди самоубийства у русских «раскольников»[24], в 1960-е годы он вряд ли мог быть известен кому-либо, кроме специалистов. Таким образом, эта подтасовка этнографических данных, скорее всего, появилась в сценарии Лунгина и Нусинова благодаря консультации профессионального исследователя. Вместе с тем она как бы продолжала традицию антисектантской «кровавой этнографии» в России XIX века.
Упоминания о практике ритуальных убийств время от времени встречаются в атеистических брошюрах 1960-х годов, направленных непосредственно против пятидесятников. Так, в книжке новосибирского философа А. Т. Москаленко «Пятидесятники» читаем:
Жертвоприношения в общинах пятидесятников совершаются в целях запугивания рядовых верующих и усиления коллективного психоза и религиозного фанатизма. Это одно из средств в руках пятидесятнических вожаков, используемых для распространения религии среди населения. <…> Пятидесятница из села Кулебовки Днепропетровской области Анастасия Российцева, видимо, не без умысла рассказала сектантам, что «сестру» Марию Койнаш видела во сне в весьма «непристойном виде». Для истолкования «загадочного сна» обратились к «пророчице», которая объявила, что «святой дух» приказывает Российцевым принести ему в жертву «грешницу» Марию[25].
Стоит добавить, что в конце 1950-х — 1960-х годах обвинения в ритуальных убийствах могли адресоваться не только пятидесятникам, но и представителям других религиозных меньшинств, например, баптистам или тем же «истинно-православным христианам». Так, последователь «истинно-православного» движения «федоровцев» А. Е. Перепеченых вспоминает об этом времени: «Пустили пропаганду, якобы у нас странная вера, приносим детей в жертву, их кровью причащаемся, свет выключаем, ловим друг друга и делаем непотребное, неподобное. Соответственно слыша это… народ стал смотреть на нас, как на зверей»[26]. С другой стороны, советские граждане, увлеченные антисектантским психозом и верившие пропагандистским утверждениям о ритуальных убийствах, зачастую не видели разницы между теми или иными религиозными меньшинствами и с равным страхом и подозрением относились ко всем «кровавым сектантам».
В 1970-е годы антисектантская агрессия в Советском Союзе постепенно сошла на нет, а легенду о ритуальном убийстве снова стали забывать. Однако она в очередной раз возродилась уже в постсоветское время в контексте публичной кампании против «тоталитарных и деструктивных сект». Так, новая попытка использовать тот же самый сюжет против российских пятидесятников была предпринята в начале 2000-х годов. Речь теперь, правда, шла о новых пятидесятнических церквях, появившихся благодаря проповеднической деятельности зарубежных миссий. В апреле 2003 года в криминально-публицистической программе телеканала НТВ «Очная ставка» (ведущий — Владимир Золотницкий) была показана передача «Ритуальное убийство», подготовленная при поддержке одиозного активиста российского антисектантского движения А. Л. Дворкина и возглавляемого им «Информационно-консультационого центра св. Иринея Лионского». Здесь воспроизводились все основные топосы советской антипятидесятнической пропаганды, и в частности обвинение в ритуальных убийствах, которые, по утверждению журналистов и их консультантов, совершаются «для изгнания бесов». Боюсь, что это — не последняя попытка реанимировать легенду о ритуальном убийстве для нагнетания религиозной ксенофобии и вражды в современной России.
Хотя и древние, и современные формы антисектантского дискурса не исчерпываются рассматриваемым сюжетом (истории о «зомбировании» и «промывке мозгов» или корыстных лидерах, занимающихся экономической или сексуальной эксплуатацией наивных последователей, тоже придуманы не вчера), его многовековая история и удивительная культурно-историческая устойчивость все же заставляют задуматься. Почему люди склонны облекать свои страхи и тревоги в отношении «чужих» религий, обычаев и ритуалов именно в такую форму? Семантика и психологические корни легенды о ритуальном убийстве неоднократно обсуждались учеными, зачастую, правда, — в связи с историей антисемитизма. Так, по предположению известного американского фольклориста А. Дандеса, «кровавый навет» в отношении евреев является проекцией бессознательного чувства вины, вызываемого у христиан евхаристией и ее культурно-историческими ассоциациями[27]. Вероятно, структура сюжета о еврейском ритуальном убийстве в той или иной степени действительно обусловлена «ритуальными страхами», связанными с евхаристией. Вместе с тем реальные функции отдельных типов этой легенды могут существенно различаться в зависимости от социально-исторического контекста. В Западной Европе позднего Средневековья и раннего Нового времени распространение легенд о еврейском ритуальном убийстве могло быть обусловлено не только ненавистью к евреям, но и потребностями местных общин в новых святынях. Места, где погибли или были похоронены якобы убитые евреями дети, их гробницы и тела, даже сами орудия убийства становились сакральными центрами новых культов, приобретая подчас широкую известность и большое влияние. Таким образом, «кровавый навет» здесь был связан со специфическими процессами «производства сакрального», составлявшими важную часть массовой религиозной культуры.
Антисектантская версия легенды о ритуальном убийстве имела, по всей видимости, несколько иной сюжетный состав (включавший «оргиастические» темы) и специфическую семантику. Здесь мотивы беспорядочных сексуальных отношений, инцеста и ритуального детоубийства объединены в соответствии с особым логическим порядком: инцестуозные оргии совершаются еретиками не просто для того, чтобы порадовать демонов, но и чтобы зачать детей, предназначенных для ритуального убийства. Что касается кровавого причастия, следующего за этим убийством, то оно дополняется тайным распространением полученного «зелья» среди тех, кто не принадлежит к еретической общине или по крайней мере не знает об ее тайных обрядах. Из трактата «О действии демонов» явствует, что цель этих действий состоит, так сказать, в «контагиозном» приобщении простецов к армии последователей сатаны. Из позднейших русских версий легенды мы узнаем также, что человек, вкусивший подобного «брашна» или «пития», лишается разума и воли и уже не может отречься от раскольнической общины. Таким образом, речь здесь также идет о своего рода «зомбировании»: если евреи опасны тем, что похищают для своих кровавых ритуалов чужих — христианских — младенцев, то еретики, наоборот, приносят в жертву собственных детей, но зато используют их кровь, чтобы подчинить своей власти окружающих.
В советской версии легенды о ритуальном убийстве акценты, разумеется, расставлены несколько иначе. Во-первых, что неудивительно, происходит своего рода «рационализация» этого сюжета. Речь идет уже не о магии и сатанизме, но о «жертве Богу», совершаемой «во искупление грехов» и используемой «сектантскими вожаками» «в целях запугивания рядовых верующих и усиления коллективного психоза и религиозного фанатизма». Подобная логика, оперирующая понятиями психической / социальной нормы и патологии, уже вроде бы не должна непременно подразумевать обвинений в сексуальных оргиях и инцесте. Действительно, в большинстве известных мне источников подобные мотивы не встречаются. Однако вряд ли стоит думать, что упоминание о «половой распущенности» попало в 227 статью Уголовного кодекса совершенно случайно. По всей видимости, этот топос традиционного антисектантского дискурса также предполагалось использовать в пропагандистской кампании против пятидесятников и представителей других религиозных меньшинств.
С исторической точки зрения здесь, конечно, можно было бы говорить о своеобразной инерции «традиций» российского сектоведения XIX — начала XX века. В типологическом отношении, как уже было сказано, религиозная практика пятидесятников отчасти напоминала русскую христовщину, и уже первые пятидесятнические общины в Советском Союзе обвинялись в «хлыстовстве». С христовщиной, в свою очередь, устойчиво ассоциировались обвинения в свальном грехе и кровавых жертвоприношениях, что могло подтолкнуть советских религиоведов и пропагандистов к использованию соответствующих легендарных мотивов против пятидесятников. С другой стороны, учитывая, что кровавый навет вообще часто адресовался «духоносным», или «харизматическим», религиям, будь то монтанизм, христовщина или пятидесятничество, мы вправе задуматься о более широком символическом контексте таких обвинений, а также о том, чем именно пятидесятники заслужили столь враждебное отношение со стороны советского государственного аппарата. Думаю, что и тоталитарные режимы XX столетия в целом, и специфическая «хрущевская» версия «дисциплинарного государства» могли трактовать «духоносные» и «пророческие» религии как своего рода квинтэссенцию политической нелояльности. Тело, одержимое Святым Духом, наделенное священными дарами пророчества, исцеления или «иных языков», по определению не подлежит политическому дисциплинированию. Таким образом, можно предположить, с известными оговорками, что легенда о ритуальном убийстве в советской пропаганде против пятидесятников функционировала в качестве своеобразной политической метафоры, призванной подчеркнуть «антигосударственный характер» этого религиозного движения.
Как бы то ни было, получается, что в исторической перспективе «кровавый навет» в отношении сектантов и евреев не обладает единой и устойчивой семантикой. Скорее стоит говорить о его «миметической адаптивности», позволяющей вполне успешно транслировать и формировать разные социальные смыслы. Смыслы эти, однако, тем или иным образом связаны с представлениями о воображаемых угрозах, которые таит в себе «чужая» и «еретическая» религиозность. Иными словами, легенда о ритуальном убийстве оказывается чрезвычайно живучим «культурным вирусом», сопровождающим конструирование «негативных репутаций» в религиозной сфере. К сожалению, приходится признать, что именно эта сфера оказывается средоточием наиболее «вредоносных» и «зловещих» форм и способов социальной стигматизации, ведущих, в свою очередь, к уже не воображаемым, а вполне реальным страданиям, крови и насилию.
[1] См.: Джераси Р. Этнические меньшинства, этнография и русская национальная идентичность перед лицом суда: «мултанское дело» 1892—1896 годов // Российская империя в зарубежной историографии. М., 2005. С. 228—273.
[2] Творения Квинта Септимия Флорента Тертуллиана. Ч. 1. Апологетические сочинения Тертуллиана / Пер. с библиогр. и комм. Н. Щеглова. Киев, 1910 (Библиотека Творений Св. Отцев и Учителей Церкви Западных, издаваемая при КДА. Кн. 31. Ч. 1). С. 101, 104—105.
[3] Cohn N. Europe’s Inner Demons: The Demonization of Christians in Medieval Christendom. London, 2005. P. 37—38.
[4] Psellus’ Dialogue on the Operation of Daemons. Translated by Marcus Collisson. Sydney, 1843. P. 23—24.
[5] Перетц В. К вопросу о времени возникновения хлыстовщины // Этнографическое обозрение. 1898. № 2. С. 119—120.
[6] Три послания блаженного Игнатия, митрополита Сибирского и Тобольского. Послание третье // Православный собеседник. 1855. № 2. Приложение. С. 116—123.
[7] Димитрий Ростовский. Розыск о раскольнической брынской вере. М., 1847. С. 574—579, 586—587, 590—591, 595, 597.
[8] Подробнее о происхождении христовщины и ее истории в XVIII век см.: Панченко А. А. Христовщина и скопчество: Фольклор и традиционная культура русских мистических сект. М., 2004. С. 103—170.
[9] Полное собрание законов Российской Империи с 1649 г. Т. IX. 1733—1736. СПб., 1830. С. 393 (№ 6613). С. 392—393.
[10] Нечаев В. В. Дела следственные о раскольниках комиссий в XVIII веке // Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве Министерства юстиции. М., 1889. Кн. 6. Отд. II. С. 188.
[11] Там же. С. 151—152.
[12] Полное собрание постановлений и распоряжений по Ведомству православного исповедания Российской империи. Царствование Елизаветы Петровны. Т. IV. СПб., 1912. С. 253.
[13] Подробнее см.: Панченко А. А. Христовщина и скопчество. С. 158—161.
[14] См.: Панченко А. А. Владимир Даль и кровавый навет // Новое литературное обозрение. 2011. № 111. С. 288—315.
[15] Штрак Г. Л. Кровь в верованиях и суевериях человечества: Народная медицина и вопрос о крови в ритуале евреев // Кровь в верованиях и суевериях человечества / Сост., примечания В. Ф. Бойкова. СПб., 1995. С. 34—35.
[16] Геннеп А., ван. Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов. М., 1999. С. 155.
[17] Инструкция по применению законодательства о культах. Утверждена постановлением Совета по делам религиозных культов при Совете Министров СССР и постановлением Совета по делам русской православной церкви при Совете Министров СССР 16 марта 1961 г. М., 1961. С. 11—12.
[18] Ария С. Л. Мозаика: Записки адвоката. Речи. М., 2000. С. 38—44.
[19] Федотов И. П. Встать! Суд идет! М., 2006. С. 300.
[20] Там же. С. 62.
[21] Лунгин С., Нусинов И. Тучи над Борском. Киносценарий. М., 1961.
[22] Там же. С. 85—86.
[23] Майнов В. Живые покойники // Исторический вестник. 1881. Т. 6. С. 765.
[24] См., например: Пругавин А. С. Самоистребление. Проявления аскетизма и фанатизма в расколе // Русская мысль. 1885. Кн. II. С. 135—136.
[25] Москаленко А. Т. Пятидесятники. М., 1966. С. 183—184.
[26] Перепеченых А. Е. Трагически ужасная история ХХ века. Второе пришествие Христа. М.: Новое литературное обозрение, 2013. С. 89.
[27] Dundes A. The Ritual Murder or Blood Libel Legend: A Study of Anti-Semitic Victimization trough Projective Inversion // The Blood Libel Legend: A Casebook in Anti-Semitic Folklore. Ed. A. Dundes. Madison, 1991. P. 352—353.