Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 6, 2013
Анализ демократического транзита представляет некоторую трудность, поскольку в самом транзитологическом дискурсе присутствуют теоретически уязвимые положения. В частности, демократия нередко представляется конструктором — набором деталей, которые при сборке должны по теории дать работающий механизм. Основной их набор: независимые медиа, влиятельные неправительственные организации, определенные стандарты законодательства и судопроизводства, обеспечение корректных избирательных процедур, защита меньшинств. Несмотря на очевидные неудачи, с которыми столкнулись государства на постсоветском пространстве (да и многие другие), избравшие этот подход, он, по мнению многих, весьма эффективен. Наиболее известные системы составления рейтингов демократичности государств, например, используемый Freedom House, концептуально отвечают вышеприведенному набору деталей-показателей. Программы, в том числе используемые западноевропейскими и американскими политическими фондами, приведения новых членов и партнеров Евросоюза к европейским нормам законодательства лежат в основе таких рейтингов.
Между тем в логике «конструирования демократии» можно найти множество изъянов. Гарантии права собственности ей, безусловно, отвечают, но как быть с правами представителей прежнего коррумпированного авторитарного режима? Доказать преступное происхождение их капиталов — большая проблема, тем более что финансовые ресурсы дают владельцам активов огромные преимущества в любом юридическом поединке. Ресурсы эти могут быть брошены, например, против победивших на честных выборах представителей демократических сил, с политического курса которых страна с большой вероятностью будет сбита. Конструктор, наверное, был бы работоспособным, если бы строительство демократии велось в стерильной политической среде — внутренней и международной. Но о такой среде можно только мечтать.
Могущественные международные институты по-прежнему подходят к демократии как к конструктору по той, вероятно, причине, что последний идеально отвечает бюрократической сути наиболее эффективных государств, а также политических фондов. Разложенная на детали демократия прекрасно поддается описанию, учету и администрированию. Если говорить о послевоенных Германии и Японии, то там демократию на каждую страну шили по ее уникальной фигуре, тем более что в 1940—1950-х еще не существовало сколько-нибудь развитых теорий и институтов, ориентированных на демократизацию. В конце же 1980-х, когда начался распад социалистического лагеря и к демократическому транзиту приступили десятки политий в Центральной и Восточной Европе (не считая других регионов мира), уже пошла мода на готовое платье, а значит, и на бюрократический подход к ведению дел.
Одна из таких политий — постсоветская Грузия. Путь к демократии, по которой она шла последние четверть века, был, в сравнении с бывшими членами соцлагеря, самым извилистым и полным драматизма. Три гражданские войны и один международный конфликт, два (кровавый и бескровный) государственных переворота, наделение страны титулом «маяка демократии» и последующий отказ от него, приход оппозиции к власти в результате выборов, чем не могут похвастаться многие бывшие советские республики, и довольно туманное будущее. И все же, при всей уникальности этой страны, для описания этого пути так или иначе использовался универсальный конструктор.
Централизация ренты
Анализ хода демократизации в странах постсоветского пространства зачастую ведется без учета влияния, которое оказывает на этот процесс экономическая база. Исходят из теории, что при снижении роли государства в экономике расширяется политическая свобода, а она в свою очередь улучшает деловой климат. История Грузии последних двадцати лет показывает, что к этому уравнению требуется добавить как минимум одну переменную — институциональный уровень государства. Исследования Владимира Попова[1] показывают, что глубина и продолжительность трансформационного спада в ходе реформирования коммунистической экономики зависели от того, в какой степени реформаторам удавалось сохранить дееспособность государственных институтов. Слабость же этих институтов, которая может быть следствием, например, абсолютной и относительной величины расходов на государственное управление, — важная причина неудач рыночных реформ: новые правила игры попросту некому поддерживать на должном уровне.
В первые годы после обретения независимости Грузия поставила сомнительный рекорд глубины и продолжительности трансформационного спада. На постсоветском пространстве по этим печальным показателям ее опередил лишь Таджикистан. Спад стал результатом трех гражданских войн (в Абхазии, в Южной Осетии, между Государственным советом и сторонниками свергнутого Звиада Гамсахурдиа), сыграло роль и прекращение железнодорожного сообщения с Россией из-за конфликта с Абхазией. Грузия в одночасье потеряла рынки, которые обеспечивали ей процветание в послевоенные десятилетия. Она лишилась Абхазии с ее приносившим немалые деньги побережьем; грузины, возившие фрукты и овощи в Россию, были вытеснены импортерами, наводнившими индустриальные города сельхозпродукцией. Рухнула перерабатывающая промышленность Грузии, в основном теневым образом поставлявшая в республики СССР потребительские товары. Иными словами, независимое государство на старте утратило кровно необходимые ресурсы. Петр Мамрадзе, в прошлом глава госканцелярии президента Грузии, пишет, что из-за требований ее кредитора — МВФ, касавшихся параметров госбюджета и уровня налогов, страна в середине 1990-х оказалась неспособной оплачивать собственный государственный аппарат. «В Грузии начал образовываться порочный круг: значительный дефицит госбюджета не позволял провести необходимые институциональные реформы, а отсутствие реформ приводило к сокращению бюджетных поступлений. Государство все чаще запаздывало с выплатой зарплат бюджетникам. Быстро росла пенсионная задолженность, не могло быть и речи о повышении окладов госслужащим, и госсектор стал стремительно переходить на "самофинансирование"»[2].
В период правления Эдуарда Шеварднадзе неспособность государства собирать налоги и таможенные платежи была хронической. «По расчетам Бюджетного офиса парламента, ежемесячное потребление бензина в стране составляет 50 тыс. тонн, дизельного топлива — 30 тыс. тонн. И при полной легализации этих поставок от их налогообложения госбюджет может получить 327 млн лари (163 млн долл.) в год (в том числе по бензину 204 млн лари, по дизтопливу — 123,6 млн лари), то есть почти в три раза больше, чем он ныне получает от всех нефтепродуктов, вместе взятых (бензин, дизельное топливо, керосин, мазут, смазочные масла)», — отмечал в 2004 году глава Бюджетного офиса парламента Грузии Роман Гоциридзе[3]. По данным Вадима Тепермана, «в 1999 г. половина потребностей страны в пшенице была удовлетворена за счет контрабанды. Реальное потребление импортных сигарет почти в 4 раза превосходит их зарегистрированный ввоз»[4]. Основную ответственность за контрабанду Гоциридзе возлагал на фактически отделившихся от Грузии Абхазию и Южную Осетию. Однако тем же занималась Аджария, в которую из Турции свободно ввозились товары через пограничный переход, чем широко пользовался глава автономии Аслан Абашидзе. Весьма проницаемыми были и границы с Арменией и Азербайджаном: Садахло, грузинский городок, где сходятся границы трех государств, превратился в крупнейший на Южном Кавказе рынок.
Не случайно первые шаги Михаила Саакашвили после прихода к власти были направлены на то, чтобы вернуть государственные границы или по крайней мере трансграничные товарные потоки под контроль центральных властей. С этой целью была проведена рискованная операция, в результате чего Абашидзе покинул Аджарию и власть там сменилась. Затем был закрыт рынок в граничащем с Цхинвали грузинском селе Эргнети, через которое шел поток товаров в Россию и из нее. Грузинская экономика отреагировала предсказуемым ростом потребительских цен, однако центральная власть впервые с момента обретения республикой независимости стала хозяйкой в собственной стране.
В то же время при всей радикальности реформ, проведенных командой президента Михаила Саакашвили, структура грузинской экономики и характер ее связей с экономикой мировой практически не изменились. Зато возможностей контролировать экономическую деятельность компаний и граждан у правящей группы стало гораздо больше.
Власти провели масштабную приватизацию. Регулирующие функции государства были значительно урезаны при росте их эффективности. Это способствовало, с одной стороны, передаче активов лицам, лояльным властям, а с другой — устранению потенциальных «точек кристаллизации» новых бюрократических кланов. Возможности без санкции сверху вмешаться в экономическую жизнь у рядового грузинского чиновника минимальны, он, в отличие от чиновников из большинства постсоветских стран, лишен избыточных государственных функций. Благодаря этому в Грузии во многом преодолена низовая коррупция и выстроен четко работающий государственный аппарат.
В стране утвердилась экономическая модель, которая начала складываться еще в 1990-х. Ректор Тбилисского государственного университета Владимир Папава называет ее «потребительской экономикой бедной страны», указывая на слабость производства, трехкратное преобладание импорта над экспортом, 90-процентную долю в ВВП потребления. Импорт оплачивается за счет зарубежных займов и грантов, переводов из-за рубежа. Прямые иностранные инвестиции после кризиса 2008 года утратили роль главного локомотива экономического роста[5].
Парадоксальным образом в результате реформ, направленных на дерегулирование, главным источником ренты для государственной власти стал контроль над импортом, то есть в конечном счете контроль над государственными границами и соответствующими государственными институтами. Таким образом доступ к государственной власти стал восприниматься как доступ к ключевым активам.
В 2009 году мировые цены на основные импортные товары упали, однако это практически не привело к снижению потребительских цен внутри страны. Увеличившаяся маржа импортеров оказалась при этом скрытой от налогообложения[6] — соответственно снизились поступления в бюджет. Это ясно указывало на высокую монополизацию импорта и тесные связи между импортерами-монополистами и политическим руководством страны.
Во многом Грузия повторила путь своих соседей по региону. Она подобна Азербайджану с его доминирующей в экономике нефтегазовой отраслью — у кого там главные активы, которых раз-два и обчелся, у того в стране и власть. Она подобна Армении, где элита взяла на себя роль посредника между мировым рынком и потребителями внутри страны. Однако в отличие от Грузии, где «импортная рента» находится в руках одной политической группы, в Армении она распределена между многими игроками, и политический курс есть результат зачастую крайне острых переговоров между ними.
Сложившаяся в Грузии модель определяет ход политического процесса еще и вот по каким причинам. Во-первых, следствием низкого уровня производства стала массовая трудовая миграция — за постсоветские годы из Грузии уехали на заработки около 1 млн человек. Причем благодаря денежным переводам, которые они отправляли семьям, импортеры-монополисты получали прибыль. Снизилась также политическая активность в стране, потерявшей значительную часть трудоспособного населения. Во-вторых, в послекризисные годы, когда доля в ВВП госрасходов быстро росла, государство стало крупнейшим в стране работодателем, что позволяло верхушке требовать политической лояльности от избирателей.
Интеграция улицы
Грузинские реформаторы последнего десятилетия в отличие от многих других постсоветских хорошо понимают, сколь важна роль принуждения и насилия в политике. Видимо, по этой причине особое внимание было уделено реформам армии и полиции. В результате вместе с введением в стране свободного рынка (часто противоречивым и не до конца продуманным) устанавливалась монополия государства на насилие.
Репутация недееспособного государства (failed state) закрепилась за Грузией в период, предшествующий «революции роз», из-за неспособности властей поддерживать на своей территории сколько-нибудь приемлемый законный порядок. «Полиция на улицах и трассах останавливала транспорт и клянчила деньги, львиная доля таких поборов шла "наверх". "Верхи" при этом активно руководили торговлей наркотиками, оружием и пр. Грузия стала транзитной страной для всякого рода нелегальных товаров. <…> Влияние "воров в законе" угрожающе возрастало. Я свидетель тому, как гордились руководители силовых структур своим знакомством с известными ворами и своей готовностью исполнить самые различные их поручения»[7].
Это было результатом не только слабости государства, но и специфики грузинского общества. Евгения Захарова в работе, посвященной тбилисской улице как одному из институтов социальной организации грузинской городской молодежи, пишет, что благодаря уличным дискурсам и практикам, тесно связанным с регулятивными нормами и образом жизни преступного мира, в Грузии сформировался правовой плюрализм[8]. Корни такого явления уходят в позднесоветское время, когда вместе с расширением неформального сектора в экономике — а одним из лидеров этом секторе была Грузия — возник спрос на неформальные же охранные и посреднические услуги. Поставщиками такого рода услуг стали воры в законе. Не исключено, что корни правового плюрализма в Грузии можно проследить и глубже, учитывая, что это явление вообще характерно для колониальных и постколониальных режимов[9].
Захарова описывает эволюцию тбилисской улицы в первые годы после «революции роз» (полевой этап ее исследования пришелся на 2009 год) и отмечает два главных вектора. Первый: власть стала самым решительным образом преследовать воров в законе и вытеснять «уличные» регулятивные механизмы[10]; престиж «хороших парней» (каи бичеби) — носителей «уличных» правил — стал падать. Второй: «уличные» социальные сети на уровне квартала (убани) включались в политику, они все активнее участвовали в публичных акциях, брали на себя роль низовых агитаторов на выборах. Вытеснение «уличной» юстиции стало крупнейшим достижением реформ Саакашвили. Вопрос в том, что пришло ей на смену.
К 2012 году Грузия заняла третье снизу место в мире по числу заключенных — 667 лишенных свободы на 100 тыс. граждан. Быстрый рост тюремного населения многие объясняют жестокостью, свойственной реформаторской команде. Но были у этого и объективные причины.
С одной стороны, власти поощряли членов узкой группы, стремившихся монополизировать внешнюю торговлю, которая обеспечивала им высокие доходы, — зато при необходимости правящий круг мог мобилизовать этих представителей элиты. С другой стороны, реформаторы боролись с теневой экономикой, добиваясь прозрачности, роста собираемости налогов и т. д. В некоторых случаях, выводя из тени очередной сектор, государственный аппарат обеспечивал той или иной монополии сверхприбыли[11].
Если бы в результате реформы стало расти национальное производство, а значит и занятость населения, вырос бы и уровень социального развития. Но в результате уличные низы поделились на тех, кто сидит в тюрьме, и тех, кто в той или иной форме интегрирован во властную систему — низовые активисты правящей партии, полицейские осведомители и т. п.
Американский социолог Чарльз Тилли предлагал оценивать политический режим по трем элементам социальной среды — принуждение, обязательства и капитал. «Сочетание низкого накопления (принуждения. — Н. С.) с низкой концентрацией описывает ситуацию, близкую к анархии. Сочетание высокого накопления с высокой концентрацией описывает хорошо вооруженное тираническое управление безоружным населением»[12]. Капитал у Тилли — это «право на поддающиеся передаче материальные ресурсы»[13]. Наконец, обязательства — это «отношения между субъектами общественной жизни, при которых учитываются интересы всех» — то есть общая религия, этническая, партийная принадлежность, все явления, благодаря которым формируются групповая идентичность и солидарность. Обязательства, по мнению Тилли, тесно связаны с сетями доверия, «на которые полагаются люди, решившиеся на долгосрочные, сопряженные с высокими рисками и серьезными социальными последствиями предприятия»[14]. К этим предприятиям относится весьма широкий класс, начиная с брака и получения образования и заканчивая кредитованием и внешней торговлей. Политический режим, обеспечивающий порядок, при котором кредиты берутся исключительно в банке, сильно отличается от режима, при котором граждане берут деньги у ростовщиков. От характера обязательств и сетей доверия зависит, как правительство взаимодействует с населением. «Фрагментированное население сталкивается с высокими издержками общения и сопротивления на национальном уровне, но одновременно заставляет правительство затрачивать огромные ресурсы на координацию. Население, которое, напротив, напоминает равномерную, со множеством взаимосвязей сеть, снижает свои издержки для общения и сопротивления, но более уязвимо для наблюдения и проникновения со стороны правительственных агентов»[15].
Что касается эволюции политического режима Грузии за последние двадцать лет, то можно говорить о значительно выросшем уровне накопления и концентрации принуждения, а также о незначительном накоплении капитала при сильной его централизации. Наибольший же интерес представляет трансформация обязательств.
Для понимания этой трансформации обратимся еще к одному соображению Тилли, прямо касающемуся и анализа политических режимов, и демократизации. Он делил политические сущности (т. е. коллективные ответы на вопросы «кто мы?», «кто вы?», «кто они?», отвечающие дружественным или враждебным отношениям с правительством) на укорененные, органичные (embedded) и отвлеченные (detached). Каждая сущность (в нашем случае можно назвать их идентичностями) отвечает какой-то точке на шкале между двумя ее полюсами. Один — это семья, сущность которой предельно узка и принадлежность к которой переживается непосредственно, другой — гражданство, для формирования и поддержания которого требуются сложные социальные механизмы и которое охватывает огромные общности людей. По мере демократизации, как это описывал Тилли, центры координации для выдвижения коллективных политических требований постепенно сдвигаются от органичных сущностей к отвлеченным — от семей, цехов и деревень к профсоюзам и политическим партиям[16].
Рискнем предположить, что в постсоветской политике устойчивость значения «этноса» как сущности, от которой выдвигаются политические требования, связано с тем, что данная сущность сочетает в себе сильную органичную и отвлеченную стороны — непосредственное переживание принадлежности и широкий охват. Георгий Дерлугьян отмечает, что гражданские движения ранней перестройки переместились в этническое русло, в частности потому, что в СССР не хватало инфраструктуры участия, которая связывала бы реформаторских лидеров с их сторонниками на местах[17]. При такой этнической идентичности можно было построить наиболее широкий альянс, объединявший и село, и городские низы, и советскую номенклатуру. Обилие «этнического» в постсоветской политике свидетельствует о дефиците иных основ солидарности, дефиците отвлеченных политических сущностей.
За последние сто лет Грузия столкнулась с этой проблемой дважды. Первый раз — когда провозглашенная в 1918 году республика с хрупкой демократией не смогла интегрировать в политический режим этнические меньшинства. Второй — когда на исходе существования СССР такую же негибкость проявили лидеры движения за независимость[18]. В обоих случаях элиты не запустили никакого другого механизма политической мобилизации, кроме отвечающего этнической принадлежности. А этническая мобилизация большинства тут же наталкивалась на «зеркальные» мобилизации меньшинств.
В начале 1990-х те части бывшей Грузинской СССР — Абхазия и Южная Осетия, — где этническая мобилизация велась с опорой на еще не развалившиеся советские автономные государственные структуры, провозгласили собственную государственность. Аджария, где структуры этой советской автономии не способствовали мобилизации, осталась в составе Грузии, пользуясь при этом исключительно широкой формальной и неформальной автономией. Остальная страна, по сути, представляла собой конгломерат региональных и местных бюрократических, семейных и прочих кланов, в той или иной мере игнорировавших решения центральных властей. Этому отвечала и политическая система, состоявшая из множества мелких партий, вступавших в ситуативные альянсы. Показательно, что в 1990-х — начале 2000-х, несмотря на внешние признаки «реванша советской номенклатуры» во главе с Эдуардом Шеварднадзе, в Грузии так и не удалось создать партию власти по образцу утвердившихся во многих других постсоветских странах. Точнее, внутри прообраза такой партии, Союза граждан Грузии, вызрели лидеры «революции роз», свергнувшие Шеварднадзе и похоронившие его партию.
В конце марта 2004 года, незадолго до парламентских выборов и в разгар конфликта между новым президентом Грузии Михаилом Саакашвили и главой Аджарии Асланом Абашидзе, спецназ МВД взял штурмом и сжег укрепленную резиденцию клана Апрасидзе в Сванетии. Глава семьи Евгений Апрасидзе и один из его сыновей были убиты. Двое других, как и 25 жителей соседнего села Эцер, были арестованы и приговорены к длительным тюремным срокам. «Все бандитские группировки, которым жилось вольготно при трусливом правлении Шеварднадзе, при моем правлении будут беспощадно физически уничтожаться», — заявил президент[19].
Разгром семьи Апрасидзе, удаление от власти в Аджарии ее многолетнего главы Аслана Абашидзе послужили грузинскому политическому классу грозным предупреждением — либо беспрекословное подчинение центральным властям, либо тюрьма, а то и пуля. Вопрос в том, удалось ли центральным властям построить регулярное государство на месте прежнего «проваливающегося», или же они утвердили свое господство, не изменив принципиальным образом прежних социальных структур?
Смена социальной структуры стала главной идеей команды Саакашвили. Преследование преступных авторитетов, то есть по сути изгнание из жизни «уличных» норм, уничтожение старых региональных и иных кланов, изъятие у сосредоточенной в академии и крупнейших университетах «интеллектуальной аристократии» формальных и неформальных властных ресурсов, разгон старого бюрократического аппарата — все это носило поистине революционный характер. Введение в школах должности так называемого мандатури, который отвечает за безопасность и следит за поведением учеников (а также за политической лояльностью учителей), в очередной раз продемонстрировало населению, что нет такой сферы, до которой у «розовых» властей не дошли бы руки. При этом аналитики, вполне этой власти лояльные, не без тревоги наблюдали, как революционные лидеры назначают на ключевые посты своих родственников и друзей[20]. Многочисленные факты «элитарной коррупции», сфера которой — монополизированный импорт, явно указывают на то, что пришедшая к власти в 2004 году группа сама превратилась в клан, просто «единственный в городе». Не были полностью устранены и региональные кланы: например, в Самегрело большую роль играет политическая машина, выстроенная бывшим прокурором региона, а ныне депутатом парламента Грузии Роландом Ахалая, чьего сына Бача Ахалая, в тот период главу департамента исполнения наказаний, подозревали в том, что он лично избивает заключенных и подозреваемых. Такие примеры наводят на мысль, что прежние обязательства и сети доверия («уличные») в Грузии были разрушены лишь частично, а в остальном встроены в новую централизованную политическую систему.
Описывая возникновение гражданского общества в его современном понимании, Чарльз Тилли указывал на связь этого процесса со стремлением государства собрать как можно больше ресурсов с подконтрольной ему территории. Военная активизация государств Нового времени требовала все больших ресурсов: во-первых, людских, для пополнения армий, во-вторых, финансовых, для строительства этих все более современных армий и ведения все более дорогостоящих войн. Это побуждало государство с целью изъятия ресурсов внедряться в те социальные сферы, где оно ранее не присутствовало, использовать все более совершенные системы контроля над населением. Последнее отвечало на это бунтами, выступая против новых налогов или новых механизмов принуждения. Государство применяло силу или заключало сделку с отдельными социальными группами. Из этих раз за разом повторяющихся циклов выросли прямое правление (direct rule) и гражданское общество. Последнее Тилли определял как длящуюся серию транзакций между личностями и агентами государства, предполагающих, что человек имеет обеспеченные (enforceable) права и обязательства лишь при условии, включенности в некую категорию [граждан] по рождению или натурализации[21].
Насколько эта схема отвечает грузинской траектории в последние двадцать лет? С одной стороны, в первое десятилетие слабость гражданского общества лишала государство возможности эффективно собирать налоги. С другой — применить к работавшей экономической модели часть схемы Тилли, связанной с переговорами и сделками, государство не стремилось. Точнее, у государства не было необходимости активно вести переговоры, поскольку контроль над операциями с импортом позволял ему извлекать необходимые ресурсы, договариваясь с небольшим кругом зависимых от властей монополистов (по сути попросту навязывая им свои условия). Значительный приток денежных средств из-за рубежа в виде кредитов, грантов, безвозмездной помощи, особенно после войны августа 2008-го[22], также избавил государство от необходимости договариваться с обществом о налогообложении. Поэтому отвлеченные политические сущности не получили в Грузии стимула к развитию. Инфраструктурная власть государства по Майклу Манну — как результат проникновения государства в гражданское общество, результат прозрачности общества для государственного аппарата[23], — сформировалась в Грузии не столько благодаря трансформации самого общества, развития основ гражданственности, сколько за счет потенциала принуждения, которым обладал политический режим. При всей уникальности пройденного Грузией пути этот ее опыт приложим ко всему постсоветскому пространству: когда государству недостает инфраструктурной власти, востребованной становится политическая полиция (в разных формах и под разными названиями) — как неэффективный заменитель того взаимопроникновения, взаимного прорастания друг в друга государства и гражданского общества, которое свойственно зрелым демократиям. Над постсоветским «первичным бульоном» может возникнуть более или менее эффективный и жесткий государственный аппарат, но трансформировать политическую конструкцию не получится.
Выборы и трансформация
1 октября 2012 года в Грузии прошли парламентские выборы. Победу одержала пестрая оппозиционная коалиция «Грузинская мечта» во главе с миллиардером Бидзиной Иванишвили. «Единое национальное движение» (ЕНД), пропрезидентская партия, впервые с момента своего создания проиграла выборы и утратила большинство в парламенте. Ранее ЕНД, типичная постсоветская партия власти, обладала полным контролем в представительных органах как национального, так и местного уровня, и в свою очередь была полностью подконтрольна президентским структурам (вопреки уставу партия не проводила съездов с 2007 по 2011 год)[24]. Через год, 27 октября 2013 года, состоялись президентские выборы, на которых уже в первом туре с шестьюдесятью двумя процентами победил Георгий Маргвелашвили, кандидат от «Грузинской мечты».
На сей раз смена политического руководства стала результатом выборов, а не государственного переворота, как в 1992 и 2003 годах. Учитывая, что режим Саакашвили весьма жестко выступал против тех, кто пытался эту власть сместить, в частности используя такой инструмент, как массовые политические мобилизации[25], парламентские и президентские выборы стали для всего постсоветского пространства своего рода эталоном.
Несмотря на впечатляющую победу «Грузинской мечты», перспектива превращения ее в партию власти по образцу ЕНД пока не просматривается. Правящая коалиция рыхлая, в ней выделяются несколько групп с разными политическими интересами. А главное — ресурсы находятся под контролем разных сил, пусть и объединившихся перед выборами. Состав правительства «Грузинской мечты» и верхушки в подконтрольном ей парламенте весьма пестрый — у миллиардера Иванишвили хватило лояльных и обязанных лично ему людей только на несколько ключевых постов. Большинство же заняли представители «Республиканской партии Грузии» и «Партии свободных демократов» Ираклия Аласания. У обеих этих партий далеко не блестящая электоральная история, однако именно они составили наиболее энергичное и идеологически сплоченное ядро «Грузинской мечты». К тому же они зависят друг от друга: профессиональные политики из свободных демократов и республиканцев — от рейтинга и денег Иванишвили, сам Иванишвили — от символического капитала «либеральных интеллектуалов» и их связей на Западе. По крайней мере между парламентскими и президентскими выборами такой баланс в «Грузинской мечте» сохранялся.
«Единое национальное движение», имеющее 65 мест в парламенте из 150 и получившее 22 % голосов на президентских выборах, — сильная для «Грузинской мечты» оппозиция. Наконец, начавшаяся демонополизация рынков импортных товаров, по всей видимости, повлечет за собой и деконцентрацию экономических ресурсов, находившихся в руках узкого круга, что тоже сделает маловероятным возврат к прежним политическим порядкам.
За последний год демократизация в Грузии продвинулась далеко, и, если говорить о сегодняшней публичной политике, нет признаков того, что страна повернет вспять. Однако будущее не кажется столь уж однозначным.
Политическая трансформация в Грузии имеет три особенности. Во-первых, она тесно связана с геополитическим контекстом. Во-вторых, Грузия — страна небольшая, и в ней очень многое зависит от случайных факторов. В-третьих, в Грузии институты, поддерживающие демократию, критически зависят от внешней поддержки.
Михаил Саакашвили использовал, и весьма эффективно, элементы американской внешней политики времен Буша-младшего. Поэтому для американцев грузинский лидер стал олицетворением демократии, к которой он привел страну, еще недавно принадлежавшую к СССР. Ставили американцы в плюс Саакашвили и то, что благодаря ему влияние России на постсоветском пространстве снизилось, а влияние Соединенных Штатов возросло[26].
«Попав в тренд», грузинский политический режим обрел дополнительные ресурсы, которых не было ни у кого из его соседей. Даже то, что с осени 2007-го на его авторитарность стали обращать внимание западные эксперты[27], политических последствий не имело. Характерно, что массовые митинги противников Михаила Саакашвили в 2007 и 2009 годах не были поддержаны западными политиками и медиа так же решительно, как митинги «революции роз». Даже катастрофическая для Грузии война в августе 2008-го дала правящей группе определенные преимущества. Программа помощи продолжала действовать, что позволило Грузии с небольшими потерями пережить кризисные 2008 и 2009 годы и в целом обеспечить социально-политическую стабильность в последовавшие за войной три-четыре года. Характерно, что власть в стране сменилась через год после того, как программа помощи перестала действовать.
В то же время у статуса «маяк демократии» был тот недостаток, что Грузии приходилось прислушиваться к советам, которые давали ей политики из-за рубежа. Далеко не на все эти советы власть реагировала, в частности, в ходе предвыборной кампании 2012 года оставила без внимания заявления представителей США. Посол Джон Басс призвал тогда власти Грузии «справедливо и поскорее решить вопрос о гражданстве господина Иванишвили»[28], который, отказавшись от французского и российского гражданства, не мог получить грузинское. Доклад Госдепартамента о правах человека в мире за 2012 год содержал критику действий грузинских властей, оказывающих давление на оппозицию[29]. Кампания по выборам постепенно стала превращаться в схватку лоббистских машин — так, в день визита президента Грузии в США в New York Times вышла на правах рекламы критическая статья о Саакашвили, оплаченная Иванишвили. Внимание Запада к парламентским выборам сыграло немаловажную роль — благодаря этому давление на «Грузинскую мечту» не приобрело катастрофического характера.
Сыграл свою роль и такой внешний фактор: несмотря на высокую концентрацию средств принуждения и капитала в руках правящей группы, политический класс в Грузии не оказался полностью поглощен властными структурами. Обширные грантовые программы европейских и американских политических фондов позволяли НПО сохранять известную независимость. По подсчетам Беки Чедиа, только Фонд Сороса за четыре года (2003—2006) вложил в грузинский третий сектор более 10 млн долларов[30]. Надо отметить, что большая часть денег, направляемых НПО, доставалась проправительственным структурам. Видимо, это одна из причин, по которым представления Запада о Грузии не отвечали тогда действительности. На часть западных средств могли претендовать и те группы грузинских политиков, которые, с одной стороны, находились в оппозиции, а с другой — выступали, как и правящая группа, за евроатлантическую интеграцию. В качестве примера можно привести Ассоциацию молодых юристов Грузии во главе с Ти-натин Хидашели, супругой лидера «Республиканской партии Грузии» Давида Усупашвили. В годы правления Саакашвили «молодые юристы» осуществляли мониторинг, выявляя финансовые и прочие злоупотребления правительства. Большинство политических менеджеров в коалиции «Грузинская мечта» состояло из представителей «Республиканской партии» и «Свободных демократов». После победы коалиции на парламентских выборах Давид Усупашвили стал спикером парламента, Тинатин Хидашели — заместителем председателя парламентской фракции «Грузинская мечта — республиканцы». Это тем более показательно, что собственный рейтинг республиканцев невысок и они проходят в парламент только в составе коалиции: в 2004 году это была коалиция с «Единым национальным движением», в 2012-м — с «Грузинской мечтой».
Если говорить о впечатляющем повороте в грузинской политике после выборов в октябре 2012 года — от жесткого режима с явно авторитарными чертами лидеров к политической конкуренции, — то во многом все дело в личности Бидзины Иванишвили. Популярный в стране миллиардер-благотворитель, который на протяжении многих лет помогал верхушке справляться с трудностями и провалами, оказывал финансовую помощь ученым, артистам, писателям, не вписавшимся в рынок, к ноябрю 2011 года, по-видимому, решил, что правящую команду пора списать, пусть это и связано с риском.
Такой сюжет не нов для грузинской политики: в 2007 году вызов Саакашвили бросил влиятельный и сверхбогатый Бадри Патаркацишвили. Поначалу он тоже был союзником Саакашвили и тоже немало тратил на благотворительность, пользовался большой популярностью. В поведении миллиардеров было много общего: так, ближайшими советниками и у Патаркацишвили, и у Иванишвили оказывались одни и те же люди. Различие в том, что Патаркацишвили сделал ставку на массовую мобилизацию сторонников в Тбилиси, рассчитывая, что протесты митингующих заставят Саакашвили отказаться от власти. Иванишвили же предпочел путь «регулярной» политической борьбы и создал коалицию с прицелом на парламентские выборы. И этот путь, по сравнению с 2007 годом гораздо более сложный, для оппозиции оказался не просто более выигрышным — грузинская политика сделала первые шаги, по направлению к институциональному полю с жесткими рамками.
Впрочем, победа была одержана не только благодаря удачной стратегии — огромную роль сыграли деньги и личная популярность Иванишвили. Иным оппозиционным политикам было выгоднее примкнуть к нему, чем оспаривать его лидерство. К этому их подталкивало и ощущение последней надежды: если бы Саакашвили выиграл на парламентских выборах, он почти наверняка еще долгие годы оставался бы у власти.
Поляризация политических сил и личный ресурс Иванишвили, превышавший ресурс всех прочих оппозиционных лидеров вместе взятых, и привели к тому, что нынешний парламент без остатка поделен между двумя конкурирующими блоками. Для грузинской политики с ее калейдоскопом партий это нечто совсем новое. Но пока нет оснований утверждать, что в стране заложены основы устойчивой двухпартийной системы, где участники, до хрипоты споря о деталях, соглашаются в главном.
Во-первых, президентские выборы дали по сравнению с парламентскими более сложный результат. Нино Бурджанадзе заняла третье место, набрав более 10 % голосов и сделав тем самым заявку на статус третьей политической силы. Во-вторых, внутренние трения в правящей коалиции, особенно после ухода с премьерского поста Иванишвили, могут нарушить ее целостность. В-третьих, лидер «Грузинской мечты», уходя с должности, назвал своим преемником Ираклия Гарибашвили, лично ему обязанного своей политической карьерой. Иванишвили, судя по всему, намерен и впредь влиять на политический курс правительства, но не напрямую, а через своих ставленников. Это означает, что политический процесс может вновь выйти за институциональные рамки, и Грузия вернется к старой «корневой системе» патрон-клиентских сетей.
[1] Попов В. Стратегии экономического развития. М.: Издательский дом ГУ ВШЭ, 2011.
[2] Мамрадзе П. Шипы «революции роз». Отечественные записки. 2012. № 2 (47). http://www.strana-oz.ru/2012/2/shipy-revolyucii-roz. Дата доступа: 25 октября 2013 г.
[3] Гоциридзе Р. Грузия: конфликтные регионы и экономика // Центральная Азия и Кавказ. 2004. № 1 (31). С. 172.
[4] Теперман В. А. Грузия: в лабиринте экономических трудностей / Проблемы постсоветских стран. Вып. 2. М.: «Эпикон», 2001. С. 81.
[5] Папава В. Экономика Грузии: в поисках модели развития. Мир перемен. 2013. № 3. С. 51—52.http://papava.info/publications/V.Papava_Georgias_Economy_Ru.pdf. Дата доступа: 26 октября 2013 г.
[6] Джавахишвили Н. Парадоксы роста грузинской экономики. Экономика Грузии после войны и экономического кризиса. Материалы семинара. Тбилиси: «Кавказское сотрудничество», 2011.http://georgiamonitor.org/upload/medialibrary/183/1833886d459325fd5ac6e73015e005ee.pdf. Дата доступа: 26 октября 2013 г.
[7] Мамрадзе П. Шипы «революции роз». Отечественные записки. 2012. № 2 (47). http://www.strana-oz.ru/2012/2/shipy-revolyucii-roz. Дата доступа: 25 октября 2013 г.
[8] Захарова Е. Ю. Тбилисская улица как явление правовой и политической жизни общества. Общество как субъект и объект власти. Очерки политической антропологии Кавказа. СПб.: Петербургское востоковедение, 2013. С. 111 — 112.
[9] Бобровников В. О. Мусульмане Северного Кавказа: обычай, право, насилие. М.: Восточная литература, 2002.
[10] Новая эффективная патрульная полиция по сути заменила собой «улицу» в ее регулятивной части.
[11] Власти Грузии, сославшись на санитарные нормы, обязали крестьян забивать скот только на бойнях, принадлежащих губернатору региона Шида Картли и по совместительству владельцу компании «Натахтари» Цезарю Чочели. Без выданного на бойне Чочели сертификата мясо нельзя было продавать на рынке. См.: Колодин К. Говядина исчезла с грузинских рынков и резко подорожала в магазинах. Известия. 10 июня 2011 г. http://izvestia.ru/ news/491854#ixzz2kPh6nJCw. Дата доступа: 12 ноября 2013 г.
[12] Тилли Ч. Борьба и демократия в Европе, 1650—2000. М.: Издательский дом НИУ ВШЭ, 2012. С. 73.
[13] Там же. С. 74.
[14] Там же. С. 75.
[15] Там же. С. 76.
[16] Тилли Ч. Борьба и демократия в Европе, 1650—2000. М.: Издательский дом НИУ ВШЭ, 2012. С. 94—96.
[17] Дерлугьян Г. Адепт Бурдье на Кавказе. Эскизы к биографии в миросистемной перспективе. М.: Территория будущего, 2010.
[18] Jones S. F. Georgia: the trauma of the statehood /New States, new Politics: Building the Post-Soviet Nations. Cambridge University Press, 1997. P. 512.
[19] Новиков В., Сысоев Г. Семью Абашидзе заперли в Аджарии. Коммерсантъ. 2004. № 53. 25 марта 2004 г. http://www.kommersant.ru/doc/460579. Дата доступа: 4 ноября 2012 г. Сыновья Апрасидзе вышли на свободу в марте 2013 г. по амнистии, объявленной после поражения на парламентских выборах «Единого национального движения» Михаила Саакашвили.
[20] Апрасидзе Д. Бюрократически-патримониальное государство в Грузии: новые шансы после «революции роз»? // Центральная Азия и Кавказ. 2004. № 1 (31). С. 55; Там же: «Участников проходивших перед зданием парламента митингов протеста (в ноябре 2003 г. — Н. С.) поддержали полицейские одного районного участка. Они считали это своим долгом, так как среди митингующих стоял их "авторитет", выходец из того же района, бьтший полицейский высшего ранга, давно поссорившийся с властью и поддержавший оппозицию».
[21] Tilly Charles. The Emergence of Citizenship in France and Elsewhere. In: Citizenship, Identity and Social History. International Review of Social History, supplement 3. Ed. by Charles Tilly. Cambridge University Press, 1996. P. 229—230.
[22] Папава В. Указ. соч. С. 52.
[23] Mann M. The Sources of Social Power: the Rise of Classes and Nation States, 1760—1914. Vol. 2. N.-Y.: Cambridge University Press, 1993. P. 59.
[24] Девдариани Н. Единое национальное движение Грузии. http://georgiamonitor.org/detail. php?ID=189&sphrase_id=391671. Дата доступа: 12 ноября 2013 г.
[25] В ноябре 2007 г. массовый митинг с требованием отставки Саакашвили собрал в Тбилиси 50—70 тыс. чел. (по оценке International Crisis Group, см. Georgia: sliding towards authoritarianism? International Crisis Group. Europe Report N╟189. 19 December 2007.http://www.crisisgroup.org/~/media/Files/europe/189_georgia__sliding_towards_ authoritarianism.pdf. Дата доступа: 12 ноября 2013 г.). Через несколько дней протестующие, установившие палатки у здания парламента на проспекте Руставели, были разогнаны полицией. То же повторилось, когда их сторонники вышли на улицу в знак протеста против разгона. Полиция ворвалась в офис оппозиционной телекомпании «Имеди» и разгромила его. Саакашвили объявил досрочные президентские выборы и выиграл их в начале января 2008 г. Позже правящая команда без каких-либо потерь пережила еще несколько массовых оппозиционных выступлений.
[26] Отправляя крупные воинские контингенты в Ирак и Афганистан, поддерживая тесные отношения со странами Прибалтики и с Польшей, Грузия символически оказывалась в одном ряду со странами Центральной и Восточной Европы, с новыми членами НАТО и ЕС, или с «Новой Европой». Эта символическая приобщенность была подкреплена и материально: Брюссельская конференция доноров оказала Грузии помощь в 5,8 млрд долл.
[27] Georgia: sliding towards authoritarianism? International Crisis Group. Europe Report N╟189. 19 December 2007. http://www.crisisgroup.org/~/media/Files/europe/189_georgia_sliding_towards_authoritarianism.pdf. Дата доступа: 12 ноября 2013 г.
[28] «Посол США прокомментировал вопрос о гражданстве Иванишвили». Civil Georgia. 5 апреля 2012 г. http://www.civil.ge/rus/artide.php?id=23260. Дата доступа: 11 ноября 2013 г.
[29] «Доклад США о правах человека о Грузии». Civil Georgia. 25 мая 2012 г.http://www.civil.ge/rus/article.php?id=23439. Дата доступа: 11 ноября 2013 г.
[30] Чедия Б. Грузия: девальвация «общественного капитала» и проблемы развития «третьего сектора» // Центральная Азия и Кавказ. 2008. № 2. С. 112.