Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 2, 2005
Мнение о том, что за последнее десятилетие русский язык подвергается серьезным изменениям, широко распространено среди самых разных слоев общества; чаще всего эти изменения оцениваются как «порча языка». В связи с этим говорят о наплыве иноязычных заимствований, о том, что жаргонные и просторечные слова стали активно использоваться в средствах массовой информации, о многочисленных речевых ошибках, проникающих в публичную речь, о постепенном снятии табу на скверноматерную брань. Многие лингвисты, признавая справедливость этих наблюдений, полагают тем не менее, что говорить о «порче языка» и даже просто о радикальных изменениях в языке нет оснований: снижается речевая культура, уровень владения языком, а язык как таковой остается «великим и могучим». Иногда добавляют, что если и в самом деле эти процессы приведут к подлинным языковым изменениям (например, заимствованные слова укоренятся в языке), то и тогда не будет оснований говорить о «порче»: своих богатых возможностей русский язык уже не утратит, а неспособность ими воспользоваться будет характеризовать не язык как инструмент, а тех, кто не умеет пользоваться этим инструментом.
Однако независимо от того, как квалифицируются происходящие процессы, все согласны в том, что наша речь весьма изменилась по сравнению с шестидесятыми-семидесятыми-восьмидесятыми годами прошлого века, и у большинства любителей родного слова эти изменения вызывают беспокойство. Беспокойство столь велико, что парламентарии даже пытаются защитить язык особым законом.
К закону мы еще вернемся, но прежде следует критически рассмотреть утверждения о резком снижении языковой культуры, характерном для последних полутора десятков лет.
Изменение речевых норм: мифы и реальность
Очень часто за изменения языковых или речевых норм принимают изменение условий функционирования языка, которые нередко влекут за собою социальные катаклизмы. Поясню это на простом примере. Плакаты, украшавшие улицы советских городов, несли лозунги, которые характеризовались определенными языковыми особенностями[1]. Сейчас советские лозунги на улицах давно не висят, а вместо них (нередко на том же самом месте) висят рекламные плакаты, язык которых значительно отличается от языка советских лозунгов. Было бы совершенно неправильно говорить об этом как о резком изменении «языка плаката». Дело не в том, что язык советских лозунгов претерпел серьезные изменения, а в том, что эти лозунги ушли в небытие и сохраняются только в исторической памяти. Соответственно, язык рекламы возник не как трансформация языка советских лозунгов, а как нечто новое, появившееся вместе с новым явлением — рекламными плакатами на русском языке[2].
Точно так же мы можем поражаться множеству речевых ошибок в публичных выступлениях политических деятелей, значительно превышающему число ошибок, которые допускали в публичных выступлениях советские вожди. Но делать вывод о снижении уровня языковой культуры отечественных политиков нет никаких оснований: ясно, что человек, читающий речь «по бумажке», в большей мере застрахован от ошибок по сравнению с человеком, который вынужден импровизировать.
«Наплыв» «иностранных» слов
Тексты, распространяемые современными средствами массовой информации, изобилуют словами, которые всего лишь двадцать лет тому назад в русской речи не употреблялись: такие слова, как пиар и ньюсмейкер, маркетинг и фьючерс, риелтор и девелопер, ремейк и блокбастер, и сейчас понятны далеко не всем носителям языка. Однако заимствование большинства из них связано с тем, что в нашу жизнь входят новые явления, для которых нет готового русского названия. Как правило, сначала соответствующая реалия бывает знакома относительно узкой группе «посвященных», которым обычно известно ее английское название. В этом случае соблазн пользоваться английским названием часто оказывается слишком велик; а по мере того как явление получает все более широкое распространение, все более широко известным становится и его заимствованное наименование. И множество людей, подающих заявки на получение грантов, уже не помнит, что двадцать лет тому назад само слово грант было мало кому известно.
Дальнейшая судьба заимствованных слов может сложиться по-разному. Когда в начале XX века в России начинали играть в футбол, поклонники новой игры пользовались английской футбольной терминологией. В дальнейшем некоторые слова прижились в русском языке (пенальти, аут), некоторые оказались вытесненными русскими аналогами (сейчас редко услышишь слова голкипер, бек, хавбек — вместо них используются такие наименования, как вратарь, защитник, полузащитник[3]), а в некоторых случаях возникла конкуренция между заимствованным словом и его русским «переводом» (форвард и нападающий, офсайд и вне игры, корнер и угловой).
Именно так входят в русскую речь многие из кажущихся непривычными иноязычных заимствований. Специфика нашего времени лишь в том, что появилось очень много новых областей жизни, активно обсуждаемых в средствах массовой информации. Из-за этого иногда создается впечатление, что без иностранного словаря понять газетную статью простому обывателю почти невозможно.
«Низкое» в публичной речи
Публичная речь в наши дни стала весьма неформальной и сниженной, подчас доходящей до прямой грубости. Если сравнить язык современной газетной заметки с «дубовым» языком советских газет, контраст будет очевиден всякому. И нельзя себе представить, чтобы кто-то из позднесоветских вождей употреблял такие выражения, как «замочить в сортире». Но, как уже говорилось, это едва ли может служить основанием для того, чтобы говорить о снижении речевой культуры государственных деятелей: просто в брежневские годы мы не слышали спонтанной речи советских вождей, а наблюдая человека, читающего по бумажке, никаких заключений об уровне его речевой культуры сделать нельзя[4].
Орфографические ошибки, которые теперь попадаются даже на страницах респектабельных печатных изданий, легко ранимого человека могут привести в ужас. Не свидетельствуют ли они о снижении уровня грамотности пишущей братии? Мне кажется, что нет (хотя здесь я вынужден прибегать к косвенным умозаключениям — достоверный ответ можно было бы получить, дав прежним и нынешним журналистам написать трудный диктант и сравнив результаты). Скорее они свидетельствуют о том, что в условиях жесткого газетного бюджета приходится экономить на жаловании корректорам, сокращая их число. В результате ошибки остаются неисправленными.
Все сказанное можно выразить и по-другому. Уровень речевой культуры политиков и журналистов остался прежним — просто раньше у нас было меньше возможностей составить о нем адекватное представление.
Точно так же нет оснований говорить о том, что в речи в существенно большей степени присутствует скверноматерная брань. В устной неформальной речи положение мало изменилось: кто раньше не мог связного предложения построить без бляканья, этим искусством по большей части и не овладел, а кто не склонен был к матерщине, как правило, такой склонности и не приобрел. Проникновение скверноматерной брани на полосы печатных изданий свидетельствует не о языковых изменениях, а об упразднении цензурных ограничений.
Изменился ли речевой этикет?
В числе «резких языковых изменений», произошедших за последние полтора десятилетия, нередко упоминают и изменения речевого этикета. Среди прочего, указывают на распространившийся обычай называть российских политических лидеров «на западный лад», при помощи имени в сочетании с фамилией (т. е. без отчества: Борис Ельцин, Анатолий Чубайс, Геннадий Зюганов), на постепенное исчезновение из обихода обращения товарищи, а также сочетания слова товарищ с фамилией, на возрождение ряда речевых формул и обычаев, характерных для церковного обихода. Однако более внимательное рассмотрение показывает, что «изменения речевого этикета» по большей части оказываются мнимыми: поменялись не нормы речевого этикета, а изменилась общественная ситуация, в которой эти нормы применяются.
Вот, скажем, теперь в дни Светлого Христова Воскресения на улицах нередко можно услышать приветствие: «Христос воскресе!» — и ответ: «Воистину воскре се»; в дни Рождества на улицах Москвы можно встретить плакат «С Рождеством Христовым». В советское время это было невозможно; но свидетельствует это вовсе не о том, что поменялся речевой этикет (раньше с Пасхой и Рождеством не поздравляли, а теперь поздравляют), а о том, что прекратились открытые гонения на веру: верующие и раньше поздравляли друг друга с церковными праздниками, используя те же самые формулы.
Отчества
В отношении конкурирующих наименований публичных лиц (Борис Ельцин или Борис Николаевич Ельцин?) следует заметить, что правила выбора именования «с отчеством» или «без отчества» достаточно сложны. Скажем, царей и цариц всегда было принято называть двояким образом (царь Михаил или царь Михаил Федорович) — оба способа именования не противоречат русскому речевому этикету. Спортсменов почти всегда называли и называют без отчеств (Игорь Нетто, Михаил Таль, Ирина Роднина); широкая публика и не знает отчеств большинства действующих спортсменов. Только в тех случаях, когда спортсмен, дожив до преклонных лет, продолжает оставаться общественно значимой фигурой, его начинают уважительно «величать по отчеству» (Михаил Моисеевич Ботвинник, Николай Петрович Старостин). Писателей также всегда принято было называть без отчеств, посредством сочетания имени с фамилией (Белла Ахмадулина, Иосиф Бродский, Варлам Шаламов), и читающая публика часто не знает отчества полюбившегося ей писателя. Однако, если писатель начинает восприниматься как «классик», обычай требует, чтобы его именовали «с отчеством», так что любой школьник знаком с сочетаниями Александр Сергеевич Пушкин, Михаил Юрьевич Лермонтов, Лев Николаевич Толстой, Федор Михайлович Достоевский. Более того, сочетания Александр Пушкин, Николай Гоголь, Федор Достоевский (которыми, собственно, и надписывались прижизненные публикации этих авторов) могут казаться современному читателю несколько непривычными. Некоторая коллизия возникает, когда писатель использует псевдоним (который чаще всего, как это и предполагается установившимся обычаем, состоит из имени и фамилии): если писатель начинает восприниматься как «классик», то положено его именовать по имени-отчеству, а отчество в составе псевдонима отсутствует. Обычно при этом используют подлинные имяотчество писателя, хотя их сочетание с псевдонимом часто звучит несколько странно: например, писателя, использовавшего псевдоним Максим Горький, иногда безграмотно называют «Алексей Максимович Горький». В некоторых случаях, чтобы спасти положение, к псевдониму добавляют подлинную фамилию писателя: так, Михаила Евграфовича Салтыкова, писавшего под псевдонимом Н. Щедрин, в наше время чаще всего именуют «Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин»[5].
В то же время есть речевые сферы, в которых при именовании известного человека принято использовать сочетание имени-отчества с фамилией. Сюда отно сится, например, речь ученого сообщества, в которой «по отчеству» именуют не только признанных классиков (Михаил Васильевич Ломоносов), но и всех, на кого ссылается говорящий (в письменной речи имя-отчество обычно заменяется инициалами)[6]. Точно так же «с отчеством» именуют лиц в официально-деловой (канцелярской) речи, в которой, кроме того, часто используется неестественный с точки зрения русских общелитературных норм порядок слов: имя-отчество не предшествует фамилии, а следует за нею[7].
К числу случаев, когда при именовании известного человека русский речевой этикет предполагает использование сочетания имени-отчества с фамилией, с давних пор относится и именование отечественных государственных деятелей в формальной речи: Сергей Юльевич Витте, а не Сергей Витте, Петр Аркадьевич Столыпин, а не Петр Столыпин. Этот обычай сохранился и упрочился в советское время — при именовании вождей в средствах массовой информации и в пропагандистских материалах использовалось сочетание имени-отчества с фамилией: Никита Сергеевич Хрущев, Леонид Ильич Брежнев, Алексей Николаевич Косыгин. А поскольку многие вожди стали известны не под настоящими фамилиями, а под псевдонимами («партийными кличками»), то возникла практика соединения имени-отчества с псевдонимом, который в этом случае начинает функционировать как фамилия: Владимир Ильич Ленин, Иосиф Виссарионович Сталин, Вячеслав Михайлович Молотов. В то же время в неформальной речи вполне можно было ограничиться сочетанием имени и фамилии — ср., например, частушки, в которых фигурирует Лаврентий Берия или Хрущев Никита[8].
В настоящее время в большинстве жанров средств массовой информации используется неформальная речь. Соответственно, государственных деятелей стали называть «без отчества»: Борис Ельцин, Егор Гайдар, Анатолий Чубайс, Михаил Касьянов. В этом иногда видят влияние «западного» речевого этикета, но, на мой взгляд, все проще: газетная и телевизионная речь стала менее формальной.
Товарищи
То, что из официального обихода уходит обращение товарищи, также не является сменой речевого этикета. Дело в том, что слово товарищ, объединяющее, по выражению Маяковского, «мужчин и женщин», использовалось (и до сих пор используется) коммунистами в качестве обращения к своим единомышленникам. В советское время, когда предполагалось, что все советские люди являются сторонниками коммунистических идеалов и «строителями коммунизма», слово товарищи использовалось как универсальное официальное обращение к советским людям (но, например, к людям, приехавшим с Запада, если это не были члены «братских», коммунистических или социалистических партий, обращались Дамы и господа!). Сейчас, вероятно, на своих собраниях коммунисты продолжают пользоваться обращением товарищи; а то, что оно перестало быть универсальным официальным обращением, обусловлено не изменением речевого этикета, а падением коммунистической власти.
Для полноты картины полезно проследить историю обращения товарищи в русской речи. Первоначально оно не было связано с социалистической идеей, а служило для обозначения людей, объединенных на основе «мужской солидарности», обусловленной «боевым товариществом» или совместным участием в одном деле. По свидетельству Дениса Давыдова, генерал Ермолов применял по отношению к солдатам обращение товарищи «даже в приказах»[9]. Часто, особенно в народных песнях, говорят о товарищах-разбойниках. Отсюда уже один шаг к использованию этого слова для обращения социалистов друг к другу. Более того, после революции оно вошло в обиход советских людей, даже не разделяющих коммунистические воззрения, но к концу 60-х годов прошлого века перестало использоваться как обиходное обращение[10]. Иными словами, речевой этикет в этом отношении несколько изменился, но произошло это более сорока лет тому назад.
Зачем нужна грамотность?
Едва ли уровень грамотности в настоящее время серьезно снизился. Количество орфографических и пунктуационных ошибок во вступительных сочинениях было чрезвычайно велико двадцать пять лет тому назад и таким и остается. Но печатные издания выходили практически без ошибок. Конечно, это происходило благодаря внимательной работе профессиональных корректоров. Что же касается жанров письменной речи, в которых корректуры не было (например, частной переписки), то и раньше многие люди писали неграмотно, и сейчас продолжается то же самое.
Однако для общей характеристики языковой ситуации существен не столько уровень грамотности частной переписки, сколько жанры массовой коммуникации. У многих людей развита зрительная память, и при отсутствии специальной орфографической рефлексии, многократно сталкиваясь с неправильным написанием, они к нему привыкают и начинают воспринимать как допустимое.
Я уже упоминал о том, что неграмотные написания стали нередко появляться на страницах газет; что еще хуже, грубые орфографические ошибки встречаются и в телевизионных субтитрах, воздействуя тем самым на еще более массовую аудиторию. Однако, с точки зрения уровня грамотности в обществе, главную тревогу могут вызывать различного рода интернет-форумы, на которых за грамотностью, как правило, никто не следит, но которые, в отличие от частной переписки, доступны массовой аудитории и оказывают на нее определенное воз действие. Именно с распространенностью массовой интернет-коммуникации связано, на мой взгляд, наблюдаемое в настоящее время падение престижности грамотности[11].
Относиться к этому можно по-разному. Еще в 1915 году известный педагог К. Г. Житомирский в своей книге «Молох XX века» высказывал мнение, что излишнее значение, которое придается в российском обществе (в частности, в гимназическом обучении) безошибочному письму, ведет к «бесполезным затратам» и потому от него, как от любого излишества, следовало бы отказаться[12]. Еще в большей мере это можно отнести к «орфографическому режиму», установившемуся в Советском Союзе. С другой стороны, неграмотно написанный текст значительно хуже воспринимается, на его прочтение нужно больше времени. Да и вообще грамотное письмо традиционно считается частью культуры. Поэтому меня лично падение престижности умения грамотно писать огорчает; но изменить эту тенденцию не так просто.
Изменения «языковой картины мира»
Однако тревога, связанная с языковыми изменениями, «порчей языка», не совсем беспочвенна. Дело в том, что язык отражает определенный способ восприятия и устройства мира — «языковую картину мира». Совокупность представлений о мире, заключенных в значении разных слов и выражений данного языка, складывается в некую единую систему взглядов и предписаний, которая навязывается всем носителям языка. Представления, формирующие картину мира, входят в значения слов в неявном виде, так что человек принимает их на веру, не задумываясь. Пользуясь языковыми выражениями, содержащими неявные смыслы, человек, сам того не замечая, принимает и заключенный в них взгляд на мир[13].
Сниженная речь и цинический взгляд на вещи
Своими особыми «картинами мира» характеризуются и различные разновидности одного языка. Так, в статье, посвященной скверноматерным выражениям в русском языке, Ю. И. Левин заметил, что мир, описываемый данной лексикой, — это мир, «в котором крадут и обманывают, бьют и боятся, в котором “все расхищено, предано, продано”, в котором падают, но не поднимаются, берут, но не дают, в котором либо работают до изнеможения, либо халтурят — но в любом случае относятся к работе, как и ко всему окружающему и всем окружающим, с отвращением либо с глубоким безразличием»[14]. Иными словами, матерщина по самой своей природе выражает цинический взгляд на мир, и есть смыслы, которые на матерном языке просто невозможно выразить. Поэтому расширение сферы использования скверноматерной лексики приводит к тому, что расширяется круг людей, которым навязывается соответствующий взгляд на жизнь, — а это уже может вызывать тревогу. (Впрочем, проблема матерщины имеет еще правовой аспект. Имеется довольно существенное число людей, которые не хотят слушать скверноматерную брань или читать напечатанные матерные слова en toutes lettres, и их права должны уважаться. Поэтому запрет на матерные выражения в средствах массовой информации можно приветствовать. В то же время нелепо было бы запрещать матерщину в частной беседе или произведениях, адресованных тем, кто не придерживается столь жестких правил. Тем более очевидно, что бывает невозможно обойтись без упоминания скверноматерных выражений в научных сочинениях, специально посвященных их функционированию; понятно, что лингвист, приводящий их, не матерится, а занимается цитированием чужой речи.)
Наплыв речений, заимствованных из уголовного жаргона или просто сниженной, «приблатненной» речи (разборки, кидалово, разводить, лохи), также навязывает специфический, «блатной» взгляд на жизнь и соответствующую систему ценностей: «Умри ты сегодня, а я завтра». В этой системе подлинные ценности девальвируются, заменяются блатными аналогами. На «фене», «блатной музыке», как и на скверноматерном языке, невозможно выразить чистые чувства, искреннюю веру, бескорыстную любовь — все это неизбежно окрашивается в цинические тона.
Таким образом, опасность массового вторжения в литературную речь элементов, присущих различным видам «сниженной» речи, носит вовсе не лингвистический характер. Дело не в «порче» языка, а в «порче нравов»; точнее, в том, что неприметным образом циническое представление о мире подается как нечто само собою разумеющееся, не имеющее альтернатив.
Иноязычные заимствования
Существенно влияют на языковую картину мира и иноязычные заимствования. Заимствование бывает оправданным в тех случаях, когда заимствованное слово заполняет лакуну в русской языковой картине мира. Самый простой случай — появление новой реалии, которая до того появилась за границей и уже получила свое наименование на одном из иностранных языков. Конечно, для обозначения новой реалии вовсе не обязательно брать иноязычное слово: можно воспользоваться богатейшими словообразовательными возможностями русского языка; но иногда оказывается проще, не прибегая к словообразованию, использовать готовое слово. Заслуживают внимания случаи, когда мы имеем дело не столько с новой реалией, сколько с новым способом смотреть на мир. Интересной в этом плане оказывается категория интересного. Определить, что такое интересное, достаточно сложно; но во всяком случае ясно, что это не просто нечто любопытное, занимательное. Категория интересного занимает важное место в современной жизни: преподаватели стремятся пробудить у учащихся интерес к изучаемому предмету, создаются клубы по интересам, разносторонние люди интересуются самыми разными явлениями. Распространенный спо соб отказаться от обсуждения какого-либо вопроса — сказать, что он не представляет интереса.
Категория интересного для нас столь привычна, что кажется странным ее отсутствие в традиционном (в частности, средневековом) миропонимании. Для ее обозначения европейские языки выбрали слово, восходящее к латинскому глаголу interesse ‘иметь важное значение’ и первоначально обозначавшее выгоду, пользу. Русский язык первоначально заимствовал слово интерес именно в этом значении ‘выгода, польза’ (ср. выражения в чьих-либо интересах, играть на интерес ‘на деньги’), а затем, вслед за западными языками, перенес заимствованное слово на новую категорию. Поскольку категория интересного раньше в картине мира отсутствовала и была заимствована с Запада, оказалось естественным заимствовать и ее обозначение.
Бывает и так, что заимствованное слово меняет свое значение, приспосабливаясь к языковой картине мира заимствующего языка. Французское слово courage ‘храбрость, мужество, бодрость’, попав в русский язык, втянулось в поле «загула», так что русское кураж имеет мало общего со своим французским прототипом. Но и в этом случае заимствование можно считать оправданным. В языковой концептуализации мира обнаруживается смысл, для которого нет традиционного обозначения, и один из способов заполнить лакуну — приспособить для выражения этого смысла иноязычное слово, пусть даже «в оригинале» оно значило нечто иное.
Из сказанного, вероятно, уже ясно, что неоправданными мне представляются заимствования, размывающие языковую концептуализацию мира. Скажем, заимствованное слово деликатный (из французского delicat ‘нежный, тонкий; вкусный; хрупкий; щекотливый; впечатлительный; тактичный; прихотливый’) в русском языке значительно сузило значение и употребляется только для оценки тактичного поведения в сфере человеческих отношений. Это соответствует вниманию к отношениям между людьми, характерному для русской языковой картины мира. Такое заимствование можно считать вполне оправданным: слово деликатный не полностью синонимично таким прилагательным, как чуткий или тактичный. Однако в последнее время, как заметила Ирина Левонтина, слово деликатный стало «расширять» свое значение. Конечно, на самом деле, речь может идти не о «расширении» значения, а о том, что слово заново заимствуется из западных языков (скорее всего — из английского) и употребляется, например, в рекламе в сочетании деликатная стирка. Такое вторичное заимствование расшатывает сложившийся фрагмент русской языковой картины мира, в котором понятие деликатности занимает весьма важное место. Говоря о стирке, гораздо лучше было бы использовать русское по происхождению прилагательное бережный.
Закон о государственном языке
Новый закон «О государственном языке РФ», на первый взгляд, направлен на то, чтобы поставить заслон тревожащим тенденциям. Однако различные несуразности и нестыковки в тексте закона делают его неудобоприменимым и уж во всяком случае ни в коей мере не полезным для русской языковой культуры.
Эти несуразности и нестыковки обращали на себя внимание в тексте первого варианта закона, принятого Думой в феврале 2003 года[15]. На сообщение о том, что этот закон, прошедший в Думе три чтения, не был утвержден Сове том Федерации и был возвращен на доработку, мой коллега Максим Кронгауз реагировал следующим образом: «Во-первых, неожиданно. Во-вторых, приятно. В-третьих, посмотрим, что будет дальше»[16]. К сожалению, то, что последовало «дальше», два с лишним года спустя, оказалось не столь «приятным»: текст закона почти не подвергся изменениям, во всяком случае целый ряд одиозных мест в нем сохранился.
Основное недоумение, связанное с этим законом, заключается в том, что не вполне ясно, что имеется в виду, когда в тексте закона говорится о «нормах русского литературного языка»: русский литературный язык как таковой или «использование русского языка в качестве государственного» (формулировка закона). Разумно предположить, что закон касается в первую очередь «использования русского языка в качестве государственного» — именно оно может быть объектом правового регулирования. В таком случае формулировка п. 6 ст. 1, гласящая, что «при использовании русского языка как государственного языка Российской Федерации не допускается использование слов и выражений, не соответствующих нормам современного русского литературного языка»[17], должна опираться на официальное решение о том, какие «слова и выражения» соответствуют «нормам современного русского литературного языка», а какие не соответствуют (вопрос во многих случаях далеко не очевидный даже для квалифицированных лингвистов)[18]. В этом отношении п. 3 той же статьи («Порядок утверждения норм современного русского литературного языка при его использовании в качестве государственного языка Российской Федерации, правил русской орфографии и пунктуации определяется Правительством Российской Федерации») не вызывает особых возражений: в конце концов, почему не допустить, чтобы в силу государственных соображений для текста государственных документов устанавливались нормы, несколько отличные от общелитературных (например, писалось в Украине вместо общелитературного на Украине)? Слегка озадачивает замечание, согласно которому правительство устанавливает также «правила русской орфографии и пунктуации». Если в тексте статьи идет речь о правилах правописания как таковых, в том числе и регулирующих использование русского языка за пределами России, то, пытаясь их «устанавливать», правительство явно выйдет за рамки своей компетенции. По-видимому, имеются в виду особые правила орфографии и пунктуации, действующие исключительно при использовании русского языка «в качестве государственного языка Российской Федерации» (например, предписывающие писать слово правительство с большой буквы, как в цитированному пункте статьи закона).
Правда, если ограничить действие закона «использованием русского языка в качестве государственного», его влияние на общую языковую ситуацию в стра не оказывается ничтожным. По здравой логике (и в соответствии с законом «О языках народов Российской Федерации»), использование государственного языка должно ограничиваться официальными документами, в которых и без того не встречается скверноматерная брань или жаргонные словечки, а «иностранные слова» используются только в случае отсутствия «общеупотребительного аналога». Но поскольку издание закона было затеяно ради «защиты и развития языковой культуры» в целом, то в него включена ст. 3, до предела расширяющая «сферы использования государственного языка».
В соответствии с этой статьей, русский язык подлежит обязательному использованию «во взаимоотношениях… организаций всех форм собственности и граждан Российской Федерации, иностранных граждан, лиц без гражданства, общественных объединений» (п. 6), «при… нанесении надписей на дорожные знаки» (п. 7), «в рекламе» (п. 10). Разнообразные недоумения, связанные с возможностью применения этих пунктов, уже были высказаны мною при обсуждении предыдущей версии закона[19]: если всерьез руководствоваться этой статьей закона, придется изменять некоторые дорожные знаки, например знак с надписью «STOP», означающий «движение без остановки запрещено», или знак с надписью «DANGER», предупреждающий об опасности и запрещающий дальнейшее движение; могут возникнуть трудности с обслуживанием иностранцев в ресторанах, гостиницах, представительствах авиакомпаний; непонятно, как быть с рекламой, адресованной иностранным клиентам.
Особенное недоумение вызывает п. 9, предписывающий использование государственного языка «в деятельности общероссийских, региональных и муниципальных организаций телерадиовещания, редакций общероссийских, региональных и муниципальных периодических печатных изданий». Само слово «деятельность» довольно туманно — по-видимому, речь идет о том, что российские теле- и радиокомпании должны вести вещание на русском языке; также на русском языке должны издаваться российские периодические печатные издания. Но, кроме того, под угрозой оказываются многие научные печатные издания, печатающие статьи иностранных коллег без перевода (да и русские ученые иногда пишут статьи по-английски, понимая, что это дает статье больше шансов быть замеченной мировым научным сообществом). Помимо этого, во многих научных журналах принято, чтобы статью, написанную по-русски, сопровождала аннотация на английском языке. Оговорки, которые сделаны в данном пункте, не меняют дела. В нем указано, что данное предписание не касается деятельности организаций, учрежденных специально для осуществления телерадиовещания или издания печатной продукции на других языках, а также случаев, когда «использование лексики, не соответствующей нормам русского языка как государственного языка Российской Федерации, является неотъемлемой частью художественного замысла». Очевидно, что ни та, ни другая оговорка не охватывает большинства научных периодических изданий.
Правда, во второй части данной статьи сделана еще одна оговорка: наряду с русским языком во всех указанных «сферах использования государственного языка» допускается использование и других языков, но при этом, «если иное не установлено законодательством Российской Федерации», тексты «должны быть идентичными по содержанию и техническому оформлению» текстам на русском языке; равным образом и звуковая информация «должна быть идентичной по содержанию, звучанию и способам передачи» звуковой информации на русском языке. Но опять-таки эта оговорка не позволяет печатать научную статью и сопровождать ее английской аннотацией (содержание не будет строго идентичным) или показывать по телевидению иностранный фильм с русскими субтитрами (звуковой информации на иностранном языке будет соответствовать русский письменный текст). Единственный выход — законодательно «установить иное»; так что сохраняется простор для законотворческой деятельности.
Однако, как водится, абсурдность ряда положений закона смягчается тем, что за его нарушение не предусмотрены неотвратимые санкции. Статья 6 об «ответственности за нарушение законодательства Российской Федерации о государственном языке Российской Федерации» ограничивается указанием на то, что нарушение закона «влечет за собой ответственность, установленную законодательством Российской Федерации»; пока, слава богу, законы не предусматривают уголовное преследование или хотя бы административную ответственность за печатание в научных периодических изданиях английских аннотаций или готовность обслужить клиента на его родном языке.
Расплывчатость и неудобоприменимость формулировок закона в значительной мере вызвана тем, что требование пользоваться государственным языком (в рекламе, средствах массовой информации и т. д.) может пониматься двояким образом. С одной стороны, оно направлено на то, чтобы поставить барьер «порче языка»: неграмотным написаниям, нелитературным грамматическим формам, неоправданному употреблению жаргонных и просторечных слов и выражений, иноязычных заимствований. С другой стороны, требование пользоваться государственным языком может пониматься как ограничение на использование других (в частности, иностранных) языков.
Желание воспрепятствовать «порче языка» могло бы вызывать сочувствие, хотя совершенно непонятны механизмы его реализации. В 2002 году я в шутку предложил создать «Орфографическую полицию», которая вылавливала бы орфографические и пунктуационные ошибки в изданиях и налагала бы на издателей штрафы[20]. Но орфографическая или пунктуационная ошибка может устанавливаться на основе «объективных» критериев: это отклонение от того, что предписывают правила правописания. Сформулировать критерии «оправданности» или «неоправданности» отклонений от «норм литературного языка», равно как и определить эти нормы в спорных случаях, значительно сложнее, так что скорее всего закон и в этой части обречен на бездействие.
Что касается обязательности использования русского языка в средствах массовой информации и в рекламе, необходимость такого законодательного предписания вызывает серьезные сомнения. Ни авторы рекламы, ни средства массовой информации, насколько я знаю, иностранными языками не злоупотребляют. Разумеется, при большом желании здесь можно усмотреть какие-то рациональные мотивы. Например, недобросовестная реклама какие-то важные сведения о рекламируемом товаре может сообщать на иностранном языке, формально соблюдая требования закона о рекламе, но вводя в заблуждение потребителей, незнакомых с этим иностранным языком. Требование дублировать всю информацию по-русски лишит недобросовестных рекламщиков возможности прибегнуть к такому приему. Использование иностранных языков в средствах массовой информации могло бы затруднить работу цензоров, если бы цензура была вновь введена: ведь затруднительно требовать от цензоров знания всех языков, которые могут быть использованы в средствах массовой информации (здесь, кстати, можно вспомнить знаменитую речь П. Н. Милюкова, произнесенную 1 ноября 1916 года в Государственной думе, когда Милюков приводил в оригинале цитаты из немецких газет, недопустимым образом задевавшие государыню, а председательствовавший на заседании С. Т. Варун-Секрет не остановил его, поскольку не понимал по-немецки). Но вообще все казусы такого рода все равно не предусмотришь, а тщательное правовое регулирование рекламы и средств массовой информации должно осуществляться соответствующими федеральными законами («О рекламе», «О печати» и т. д.).
В законе «О государственном языке Российской Федерации» есть еще ст. 4 «Защита и поддержка государственного языка Российской Федерации» и ст. 5 «Обеспечение права граждан Российской Федерации на пользование государственным языком Российской Федерации»; но эти статьи содержат в основном благонамеренные декларации, от которых особого вреда нет, но и пользы немного. Будем надеяться, что и закон в целом не принесет много вреда.
Post scriptum
Статья была уже написана, когда Российское агентство международной информации «Новости» распространило сообщение о создании рабочей группы Межведомственной комиссии по русскому языку. По сообщению агентства, эта группа должна «до 1 ноября этого года» провести «анализ существующих словарей, справочников и грамматик». Тот, кто понимает, какой это объем работы, хорошо посмеется. Но к журналистам нельзя быть чересчур строгими, тем более что дальнейший текст информационного сообщения совсем невразумителен. Агентство сообщает: «…будет проведен аналитический обзор существующих словарей, справочников, грамматик, правил орфографии и пунктуации. Рабочая группа выработает рекомендации по внесению изменений и дополнений в данное издание». О каком «данном издании» идет речь, понять совершенно невозможно. И в заключительном абзаце текст становится совсем фантасмагоричным: со ссылкой на ректора Петербургского государственного университета Л. А. Вербицкую агентство сообщает, что «вносить изменения в существующие словари и справочники можно будет только после их утверждения правительством России». Интересно: значит, пока словари и справочники не утверждены, они будут защищены от любых изменений; а вот стоит их утвердить, можно будет их и менять. Правда, эту фразу можно понимать и по-другому, если допустить, что местоимение «их» относится к «изменениям». Но и тут выходит нелепица: автор должен позаботиться о том, чтобы правительство утвердило изменения, которые он хочет внести в свой словарь или справочник, — а в противном случае его текст ему уже не принадлежит.
Газета «Известия» дает несколько иную информацию. В статье «Разрабатываются новые нормы русского языка»[21] приводятся слова вице-президента Российского общества преподавателей русского языка и литературы Евгения Юркова: «До 1 ноября просто будет предложено, что надо делать для разработки правил функционирования русского языка как государственного, схема действий профессиональной общественности. Но сама работа продлится гораздо дольше». Это уже выглядит более реалистично. Можно добавить, что анализ существующих нормативных словарей и справочников является плановой темой Отдела культуры русской речи Института русского языка им. В. В. Виноградова Российской академии наук на ближайшие два года (2006–2007). И заключительная фраза статьи в «Известиях» («По оценкам специалистов, для того, чтобы создать и издать некий эталонный нормативный словарь, потребуется примерно пять лет») не вызывает возражений, а только недоумение: что это за анонимные «специалисты» и таинственный «некий эталонный нормативный словарь».
Впрочем, в статье содержатся фактические ошибки, заставляющие отнестись с сомнением к достоверности и других сообщаемых в ней сведений. Так, говоря о предложениях, высказанных Орфографической комиссией Российской академии наук, автор статьи пишет: «Тогда лингвисты предлагали, например, слова “парашют” и “брошюра” писать через “у” и изъять из употребления букву “ё”». Предложение писать слова парашют и брошюра с буквой «у» действительно высказывалось (хотя следовало бы добавить, что к настоящему времени Орфографическая комиссия от него отказалась). А вот предложений «изъять из употребления букву “ё”» никто не высказывал. Такую форму под пером журналиста приобрелo решение комиссии не принимать предложение о введении обязательного употребления буквы «ё», а сохранить действующую практику (буква «ё» используется в словарях, книгах для детей, учебниках русского языка для иностранцев, а также в случаях, когда необходимо предупредить неверное прочтение слова; в остальных случаях допускается использование «е» вместо «ё»), лишь слегка расширив сферу употребления буквы «ё» (в частности, указав, что по желанию автора любое произведение может быть напечатано с последовательным употреблением этой буквы).
Но дело не в некомпетентности или небрежности журналистов. Просто последние сообщения наглядно иллюстрируют отношение к родному языку в современном российском обществе: люди всерьез озабочены проблемами языка и языковой культуры, но не всегда точно представляют себе, что происходит в этой области.
[1] Чрезвычайно интересное описание языковых особенностей советских лозунгов содержится в статье Ю. И. Левина, вошедшей в сборник его избранных трудов (ЛевинЮ. И. Семиотика советских лозунгов // Левин Ю. И. Поэтика. Семиотика.: Избр. труды. М., 1998).
[2] Вообще говоря, «рекламные плакаты» на русском языке существовали и в советское время: «Летайте самолетами Аэрофлота!»; «Быть здоровым, бодрым, сильным хочет каждый человек, / И ему поможет в этом рыба серебристый хек». Но современный рекламный плакат возник без всякой опоры на стилистику советской «рекламы», и потому его язык должен рассматриваться как новое образование.
[3] Строго говоря, слово вратарь является не русским, а церковнославянским словом; однако в русском сознании с давних пор церковнославянизмы ощущаются как нечто «свое».
[4] Точнее, почти никаких: при зачитывании вслух письменного текста невысокий уровень речевой культуры может проявляться, например, в неправильной постановке ударений.
[5] Некоторая неестественность такой практики станет более ощутимой, если в виде эксперимента применить ее к писателям, которые «не заслужили» права восприниматься как «классики»: вместо сочетания «Марко Вовчок» (под этим псевдонимом писала Марья Александровна Маркович, урожденная Велинская или Вилинская) говорить что-нибудь вроде «Марья Александровна Вовчок» или «Марья Александровна Маркович-Вовчок», называть Артема Веселого (псевдоним Николая Ивановича Кочкурова) — «Николай Иванович Веселый» или «Николай Иванович Кочкуров-Веселый», а модного современного литератора Бориса Акунина (псевдоним Григория Шалвовича Чхартишвили) именовать «Григорий Шалвович Акунин» или «Григорий Шалвович Чхартишвили-Акунин».
[6] Разумеется, при именовании иностранных коллег приходится ограничиваться сочетанием имени и фамилии.
[7] В соответствии с указанными правилами один и тот же человек может различным образом подписывать свои публикации в зависимости от того, к какой области эта публикация относится. Я, например, статьи и книги в научных изданиях подписываю как «А. Д. Шмелев», а публицистические статьи — как «Алексей Шмелев».
[8] Во избежание недоразумений я еще раз замечу, что речь идет только о выборе между именем-отчеством и именем без отчества. В третьем лице известные люди чаще всего именуются просто по фамилии, будь то спортсмен, писатель, ученый или государственный деятель (Ботвинник, Солженицын, Менделеев, Сперанский). Кроме того, по отношению к коммунистическим деятелям иногда используется сочетание фамилии со словом товарищ (товарищ Сталин), к некоммунистическим деятелям — сочетание фамилии со словом господин (господин Касьянов), а к членам титулованных дворянских родов — сочетание фамилии с титулом (граф Толстой, князь Потемкин).
[9] Но, разумеется, оно не использовалось по отношению к вышестоящим чинам. Советские обращения товарищ полковник, товарищ генерал для традиционного языкового сознания звучат диковато (так же странно, как звучало бы товарищ поручик).
[10] Об этом свидетельствует, например, Бенедикт Сарнов, который пишет в книге «Наш советский новояз», что в конце 1960-х годов «слово “товарищи” на слух молодого, подрастающего поколения уже опять стало звучать как чужеродное, отчасти даже враждебное» (Сарнов Б. М. Наш советский новояз: Маленькая энциклопедия реального социализма. М.: Материк, 2002).
[11] Надобно заметить, что двадцать лет тому назад уровень грамотности в самиздатских текстах, несмотря на отсутствие корректуры, был значительно выше по сравнению с современным русским Интернетом. Это, на мой взгляд, было связано с тем, что самиздатом занимались по большей части в интеллигентских кругах, в которых уровень грамотности был достаточно высок (я отвлекаюсь от «неинтеллигентских» жанров самиздата, таких, например, как «девичий альбом», — они как раз особой грамотностью не отличались). Большое число орфографических и пунктуационных ошибок в самиздатских копиях «Русофобии» И. Р. Шафаревича позволили мне сделать вывод о невысоком культурном уровне той среды, в которой «Русофобия» распространялась (см.: Шмелев А. По законам пародии? // Знамя. 1996. №6). Особенность настоящего времени, как кажется, в том, что грамотность перестает восприниматься как неотъемлемое свойство культурного человека.
[12] См.: Житомирский К. Молох XX века (правописание). М., 1915.
[13] Подробнее о понятии «языковая картина мира» и об особенностях русской языковой картины мира рассказано в нашей статье: Зализняк Анна А., Левонтина И., Шмелев А. Ключевые идеи русской языковой картины мира // Отечественные записки. 2002. №3.
[14] Левин Ю. И. Об обсценных выражениях русского языка // Russian Linguistics. 1986. № 10.
[15] См. о них мою статью: Шмелев А. Вопросы языкознания в Государственной думе // Отечественные записки. 2003. №2.
[16] Кронгауз М. Родная речь как юридическая проблема // Отечественные записки. 2003. №2.
[17] Придирчивый читатель отметит стилистическую шероховатость этой формулировки («при использовании… не допускается использование»), а иным это может дать дополнительные основания говорить о «порче языка», затрагивающей даже официальные документы.
[18] Оговорка, в соответствии с которой данный запрет не касается «иностранных слов, не имеющих общеупотребительных аналогов в русском языке», также несколько туманна. Большинство комментаторов понимали ее так, что в ней идет речь об иноязычных заимствованиях. Но тогда непонятно, почему предполагается, что они не соответствуют «нормам современного русского литературного языка». Возможно, речь идет о словах и выражениях иностранных языков, которые приходится употреблять в русском тексте ввиду отсутствия у них «общеупотребительных аналогов» (подобно французскому выражению comme il faut, которое многие русские писатели XX века вставляли в свой текст именно по этой причине: Пушкин прямо писал, что не знает, «как перевести»)?
[19] См.: Шмелев А. Вопросы языкознания в Государственной думе.
[20] См.: Шмелев А. Нужен ли новый «Свод правил правописания»? // Отечественные записки. 2002. №2. По-видимому, кое-кем эта идея была принята всерьез: в следующем номере «Отечественных записок» С. А. Ромашко в статье «Коль щастливо мгновенье то…: заметки о письменности и правописании» заметил: «…в отсутствие реально действующих механизмов работы с языком появляются совсем уж фантасмагорические призывы законодательных запретов и учреждения некоей “орфографической полиции”. Желание позвать городового происходит, как известно, отнюдь не от уверенности в своих действиях и сознания правоты». (Замечу в скобках, что, на мой взгляд, желание позвать городового возникает как раз у человека, сознающего свою правоту — например, подвергшегося нападению злоумышленников. Другое дело, что в орфографии городовые едва ли компетентны; да и городовых в России не осталось — вместо городовых у нас теперь милиционеры, обращаться к которым без крайней необходимости как-то не хочется.)
[21] Известия. 14.07.2005.