Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 2, 2005
Некий молодой человек потерял ногу на поле брани и принужден был обивать пороги разных кабинетов, дабы получить причитающиеся ему по закону несметные блага. Как-то раз в процессе этого обивания порогов он столкнулся с неожиданной ситуацией: ему сунули под нос «Приложение к “Приказу Министерства здравоохранения Российской Федерации от 29.01.97 № 30”, Постановление Министерства труда и социального развития Российской Федерации от 29.01.97 № 1. Классификация и временные критерии, используемые при осуществлении медико-социальной экспертизы». И был в этом документе пункт: «1.5.2. Ограничение способности к самостоятельному передвижению: 1 степень — способность к самостоятельному передвижению при более длительной затрате времени, дробности выполнения и сокращении расстояния; 2 степень — способность к самостоятельному передвижению с использованием вспомогательных средств и (или) помощью других лиц».
— Так-то вот, молодой человек, — сказали ему, — у вас типичная первая степень. Вы же ходить на протезе можете? Вот и к нам пришли. Ну, разумеется, потихонечку, с отдышком. Так это и есть та самая первая степень: «при более длительной затрате времени, дробности выполнения и сокращении расстояния». А что протез, так ведь на протезе — это не значит «с использованием вспомогательных средств». Протез же не инвалидная коляска. Так что на вторую степень вы претендовать не можете, со всеми вытекающими.
История эта подлинная. Действительно, пару лет назад для выяснения, «можно ли понимать протез как вспомогательное средство», проводилась лингвистическая экспертиза. Это лишь одна из множества ситуаций, когда юристы прибегают к помощи лингвистов[1]. Дело доходит иногда до курьеза. Так, один политик, которого в прессе назвали «лицом с нетрадиционной сексуальной ориентацией», обратился в суд, потребовав при этом проведения «сексолого-лингвистической экспертизы». В другом деле от экспертов требовалось выяснить, содержит ли словосочетание «малоизвестный актер» порочащие сведения об этом актере.
Случается, что две стороны заключили договор, а потом оказывается, что какое-то условие в нем сформулировано неоднозначно. Один из контрагентов говорит: вот, вы нам должны два миллиона, а другой тычет в ту же строку договора и возражает: нет, это вы нам должны два миллиона. И тут уж даже с помощью поллитры не разберешься, тут нужен лингвист. Скажем, зачастую бывает непонятно, относится то или иное уточнение в тексте договора или закона ко всему предложению или только к его части — а между тем цена вопроса может быть очень высокой.
Приведу пример[2]. Вопрос, должен ли авиаперевозчик заплатить пассажиру, уперся в несовпадение формулировок причины задержки рейса в двух документах. Чтобы разобраться, тождественны ли по смыслу выражения отсутствие исправных самолетов и устранение технической неисправности, обратились к лингвистам. И вот как они ответили.
Вопрос распадается на два. Во-первых, надо определить, не являются ли эти выражения результатом «внутриязыкового перевода». Очевидно, здесь нет ни синонимического преобразования (устранение неисправности — починка), ни грамматической трансформации (устранение неисправности — устранить неисправность). Так что сочетания отсутствие исправных самолетов и устранение технической неисправности языковыми синонимами не являются (устранение — это действие, отсутствие — ситуация и т. д.). Буквальный языковой смысл их совершенно различен.
Более сложным и более существенным является второй вопрос: одинаков ли круг ситуаций, которые определяются рассматриваемыми выражениями. Может быть, они всегда указывают на одно и то же положение дел, хотя и описывают его с разных сторон? — Действительно, в некоторых случаях оба выражения — отсутствие исправных самолетов и устранение технической неисправности — подразумевают следующую ситуацию: самолет сломался, исправного самолета нет, неисправность устраняется. И говорящий, объясняя причину задержки рейса, может описать ситуацию всеми тремя способами.
Однако отсутствие исправных самолетов вовсе не всегда предполагает устранение технической неисправности, и наоборот. Рассмотрим сначала выражение отсутствие исправных самолетов. Во-первых, оно ничего не говорит о том, чем вызвана сама эта ситуация: внезапной ли поломкой самолета, или тем, что у перевозчика слишком мало самолетов, чтобы обеспечить все свои рейсы, или же тем, что все исправные самолеты по каким-то причинам находятся в другом месте. Кроме того, услышав об отсутствии исправных самолетов, можно предположить, что неисправные самолеты все-таки есть (хотя если рассуждать логически, то вовсе не обязательно), — но ведь из этого отнюдь не следует, что кто-то их ремонтировал (т. е. производил устранение технической неисправности). С другой стороны, что, собственно, означает выражение устранение технической неисправности? — Что самолет поставили на ремонт. Но оно вовсе не указывает на то, что у перевозчика нет других, исправных самолетов. Возможно, он просто по какимто причинам считает правильным отремонтировать неисправный самолет, а не заменить его другим.
Итак, отметка отсутствие исправных самолетов на авиабилете не исключает того, что производилось устранение неисправности, но и не указывает на это. А значит, выражения отсутствие исправных самолетов и устранение технической неисправности никак нельзя счесть тождественными по смыслу. Верните деньги пассажиру! Последняя фраза — это, конечно, шутка. Вопрос о деньгах не входит в компетенцию лингвиста. Просто лингвистический анализ подводит именно ктак ому решению.
Очень типичны споры в сфере патентного права. Например, вашему предприятию отказывают в регистрации товарного знака на том основании, что уже зарегистрирован товарный знак, «сходный до степени смешения». Или же вам удалось зарегистрировать товарный знак, но на вас «наехали» представители другой фирмы, утверждающие, что ваше название слишком похоже на их, уже давно признанное. Тут мало просто сказать: «Ну и чем же они похожи? Вовсе даже не похожи — разве только чуть-чуть, но не до степени же смешения!» Едва ли вам удастся обосновать свою позицию в суде без помощи лингвиста, который проанализирует фонетический и графический облик обоих наименований, их морфемную структуру, грамматическую конструкцию, смысловое наполнение, ассоциативный потенциал и т. д. — и действительно объективно оценит степень сходства. Например, некоторое время назад у журнала «Здоровье» возникли такого рода претензии к журналу «Здоровье от природы», который смог отбиться только с помощью лингвиста.
Большое количество запросов к лингвистам порождает применение Федерального закона РФ «О рекламе». Так, в соответствии со ст. 16 реклама табака и табачных изделий не должна «…создавать впечатление, что… курение имеет важное значение для достижения общественного, спортивного или личного успеха либо для улучшения физического или психического состояния». Вообще закон «О рекламе» не допускает использования в рекламных текстах «терминов в превосходной степени, в том числе путем употребления слов “самый”, “только”, “лучший”, “абсолютный”, “единственный” и тому подобных, если их невозможно подтвердить документально». Конечно, нелингвисту трудно интерпретировать понятие «термин в превосходной степени». Например, в рекламе сигарет «Петр I» говорилось об уникальном вкусе отборного табака. Спрашивается, есть ли в этом выражении «термины в превосходной степени», т. е. не нарушается ли здесь закон «О рекламе»?
Специалист разъяснил, что под «терминами в превосходной степени» следует понимать те языковые выражения, в которых заключена идея о превосходстве данного товара над всеми другими товарами того же вида. Именно таково основное (так называемое суперлативное) значение превосходной степени в грамматике. В нашем случае налицо два прилагательных, выражающих оценку качества продукции: уникальный и отборный. Для ответа на поставленный вопрос следует проанализировать их значение и употребление. Уникальный — это «единственный в своем роде, исключительный»[3]. Впрочем, иногда уникальный может пониматься в смысле «лучший», например, уникальное качество, уникальная белизна, уникальный эффект. То есть здесь предполагается, что все другие товары соответствующего класса не достигают столь высокого качества или столь очевидного эффекта. Но дело в том, что качество товара или эффективность какого-то средства можно оценить по единой шкале. Однако поскольку у разных людей вкусовые пристрастия разные и единой шкалы для оценки вкуса табака нет, уникальный вкус нельзя истолковать как «самый лучший вкус». Это выражение означает «своеобразный, отличающийся от других вкус». Таким образом, в данной фразе не утверждается, что вкус сигарет «Петр I» лучше, чем у всех других сигарет, а утверждается, что он отличается от вкуса других сигарет.
Слово отборный словари определяют следующим образом: «Отобранный из числа других, как лучший по качеству; первосортный, отличный»[4]. Однако эти толкования чересчур лаконичны и не полностью отражают смысловую специфику данного слова. Например, говорят: отборное зерно, отборные яблоки, отборные войска; ср. Я … глянул на коробки с надписью «Килька отборная астраханская» (М. Булгаков, Театральный роман); Видимо, у них имелся селекционный семенной материал, хороший, отборный, поэтому урожай получали по тому времени для крестьянина совершенно немыслимый: 30–35 центнеров пшеницы с десятины (Н. Хрущев, Время. Люди. Власть. Воспоминания); Он пустился с отборными казаками вдоль по улице (Д. В. Давыдов, Дневник партизанских действий 1812 года). При этом абсолютно нельзя сказать отборный арбуз, отборный стол, отборный генерал. Дело в том, что слово отборный предполагает, что имеется масса или множество объектов, из которых отбираются только те, что соответствуют стандартам качества, так что в результате вновь получается масса или множество, но уже более высокого качества. Отборное войско состоит только из отобранных по определенным параметрам солдат. Отборное зерно, может быть, не лучше и не хуже другого вида зерна, но лучше, чем то же зерно до сортировки. Отборным вообще нельзя назвать единичный объект, только множество (массу): нельзя назвать отборным одного солдата (одно зернышко), сколь бы хороши они ни были. Ну а что же такое отборный табак? — Слово отборный ничего не сообщает о достоинствах самого сорта, он может быть лучше или хуже других сортов, но отборный табак состоит только из качественных фрагментов данного сорта.
Таким образом, выражение уникальный вкус отборного табака не указывает ни на превосходство вкуса данного сорта табака над вкусом табаков других сортов, ни на превосходство данного сорта табака над другими сортами. Но для того, чтобы сделать этот вывод, недостаточно просто воспользоваться словарными толкованиями (это можно было бы сделать и без эксперта-лингвиста). Предварительно их необходимо было уточнить. И такая потребность возникает достаточно регулярно.
Особенно часто лингвистическое исследование оказывается необходимым в уголовных делах о клевете, об оскорблении, о разжигании межнациональной розни и в гражданских делах о защите чести, достоинства и деловой репута ции[5]. При этом конкретные задачи, которые ставятся перед лингвистом, могут быть совершенно разными. Например, в гражданском деле о защите чести, достоинства и деловой репутации истец считает, что ответчик распространил ложные сведения о совершении истцом аморальных или противоправных действий, причем сведения эти представлены «в форме утверждения». Заметим, что за мнения, оценки, предположения судить нельзя: у нас свобода слова. Если только эти мнения и оценки не высказаны в непристойной форме — тогда это уже уголовщина.
Таким образом, от лингвиста требуется установить, есть ли в тексте сведения негативного характера, относящиеся именно к истцу, выражены ли они в форме утверждений об имевших или якобы имевших место фактах и в самом ли деле в нем утверждается, что истец совершил аморальные, а возможно, и противоправные действия. Устанавливать, истинны или ложны сообщаемые сведения — это, конечно, уже не дело лингвиста. Отделить в тексте утверждения от мнений — задача часто нетривиальная, и без помощи лингвиста ее не разрешить. Сделать это не всегда легко, даже когда речь идет об истолковании одного слова. Большинство слов многозначны, и зачастую разные значения предполагают абсолютно разную интерпретацию высказывания, а следовательно, и его юридическую квалификацию. А как доказать, что имелось в виду одно значение слова, а не другое? В большинстве случаев это позволяет установить контекст, поскольку значения многозначного слова различаются своими конструктивными, сочетаемостными, стилистическими, интонационными и другими свойствами. Приведу несколько примеров.
В одной из публикаций про некоего чиновника было сказано, что он работает на «Кавказ-центр». От экспертов требовалось установить, в каком из значений в данном случае употреблено слово работать. То есть идет ли речь о сознательной, целенаправленной, возможно, оплаченной деятельности либо же глагол работать просто означает деятельность, которая объективно приносит кому-то пользу (ср.: Время работает на нас). От ответа на этот вопрос зависело решение суда о том, содержит ли данная фраза утверждение или мнение, что, в свою очередь, влияло на исход всего дела. Оказывается, второе значение глагола работать (Время работает на нас) не реализуется в сочетании с именами лиц. Поэтому здесь слово работает можно истолковать только как целенаправленную деятельность.
Другой пример. В деле шла речь о публикации, в которой, в частности, сообщалось, что истец выкрикивал скверные слова. Истец считал, что его обвинили в использовании нецензурной брани, а ответчик утверждал, что имел в виду просто злые слова. В «Возражениях по существу предъявленного иска» имелось указание на многозначность слова скверный (со ссылкой на толковый словарь Ожегова). Однако ответчик не учел того обстоятельства, что в различных контекстах реализуются разные значения многозначного слова, и в сочетании скверные слова слово скверный понимается единственным образом — как «непристойный». В русском языке есть даже слово сквернословие, которое обозначает непристойную брань.
В делах об оскорблении часто приходится доказывать, что то или иное высказывание неприлично — иначе обвиняемый может сказать: мол, это вы во всем видите похабщину, а я ничего такого не имел в виду. А как это доказать, если высказывание не содержит непристойной брани? В одной из телепередач о Ю. Лужкове тележурналист С. Доренко сказал, что он, Доренко, «ущемил ему (Лужкову) достоинство». Фраза звучала неприлично, на что и указала Г. Крылова, адвокат Лужкова. В следующих передачах Доренко постарался создать впечатление, что Крылова видит непристойность там, где ее нет, что само слово «достоинство» применительно к Лужкову она якобы понимает исключительно в непристойном значении. Причем сделано это было снова в оскорбительной, неприличной форме: «Адвокат Лужкова настаивала не менее двух раз, что слово “достоинство” в применении к мэру Москвы не может означать моральные качества. В применении к мэру слово “достоинство”, по-видимому, означает такую разновидность какого-то непотребства, о котором адвокат мэра знает, видела даже, но никому не скажет». Далее Доренко варьировал ту же мысль: «Не нам судить. Доверитель Лужков, несомненно, мог показать адвокату то, что они между собой называют его достоинством. Или, по крайней мере, описать это что-то. И очень может быть, что у Крыловой есть основания оценивать это что-то у мэра как вполне пошлую вещицу. Но я категорически против того, чтобы мне приписывали осведомленность в их секретах подобного рода. Мне также кажется неуместным, что адвокат дает понять судье, что и судья тоже в курсе. То, что, как Вы видели сейчас, адвокат говорит судье, что Вы, дескать, Ваша честь, и сами понимаете, какая это мерзость, вот это самое достоинство, у мэра-то».
Между тем лингвистический анализ показывает, что Г. Крылова была права, но не располагала лингвистической аргументацией. Дело в том, что в выражении «ущемил ему достоинство» С. Доренко использовал форму дательного падежа ему. По-русски нельзя сказать, например, «задел ему честь», «уязвил ему самолюбие» (здесь должно быть не «ему», а «его»), но говорят, например, «оцарапал ему щеку», «прищемил ему палец». Поэтому и выражение «ущемил ему достоинство» предполагает, что речь идет о части тела. А поскольку у слова «достоинство» в русском языке есть разговорное значение «мужской половой орган», то фраза имеет исключительно неприличный смысл.
Разумеется, в небольшой статье невозможно коснуться всех вопросов, связанных с лингвистической экспертизой, в частности — вопросов о выработке единых критериев экспертной оценки, о научном обосновании лингвистической экспертизы и др. Остановлюсь только на одной проблеме, которая представляется мне наиболее значимой для общества.
Бывает, что потребность в лингвистической экспертизе вызывается не только оценкой спорных текстов, но и функционированием самих правовых норм. Дело в том, что многие российские законы сформулированы так, что применить их буквально очень трудно.
Рассмотрим, например, в каком значении слово пропаганда используется в ч. 1 ст. 46 закона «О наркотических средствах и психотропных веществах». Под пропагандой наркотических средств там понимается «деятельность физических или юридических лиц, направленная на распространение сведений о способах, методах разработки, изготовления и использования, местах приобретения» этих средств. Это понимание кардинально отличается от общеязыкового значения слова пропаганда. Ср.:
ПРОПАГ`АНДА, -ы; ж. [от лат. propaganda — то, что следует распространить]
1. Распространение и углубленное разъяснение каких-л. идей, учения, знаний среди широких масс населения или круга специалистов. Научная, научнотехническая п. Антиалкогольная п. П. в области физкультуры и спорта. П. новой технологии производства.
2. Политическое или идеологическое воздействие на широкие массы; органы и средства такого воздействия. Коммунистическая п. Буржуазная п. Партийная, предвыборная п. Агитация и п. Вести пропаганду, заниматься пропагандой[6].
Таким образом, в языке слово пропаганда понимается более широко и относится в первую очередь к распространению взглядов, воззрений и т. п. А в ч. 1 ст. 46 закона это понятие трактуется более узко, его содержание ограничивается только распространением сведений. Но это только в ч.1! В ч. 2 той же статьи сказано: «Запрещается пропаганда каких-либо преимуществ использования отдельных наркотических средств…» Здесь затруднительно применить то определение пропаганды, которое дано в ч. 1, следовательно, скорее всего, имеется в виду языковое значение слова пропаганда, т. е. углубленное разъяснение, в данном случае, преимуществ использования отдельных видов наркотических средств.
В принципе, наличие у слова терминологического значения (более узкого, чем значение общеязыковое) — нормальное явление. Однако в данном случае вводится не просто более узкое, но искажающее самый смысл слова значение. При этом в других контекстах (скажем, в сочетании пропаганда расизма) это слово употребляется в законодательстве в общеязыковом значении. Да что уж говорить, если разночтение, как мы видели, возникает даже в пределах одной статьи закона! Поэтому, как можно заметить, при обсуждении того или иного казуса даже юристы постоянно сбиваются с одного толкования слова пропаганда на другое.
С лингвистической точки зрения интересно проанализировать и Постановления Пленума Верховного суда Российской Федерации, регулирующие применение ст. 152 Гражданского кодекса РФ о защите чести, достоинства и деловой репутации. До недавнего времени действовало Постановление от 18 августа 1992 г. № 11 «О некоторых вопросах, возникших при рассмотрении судами дел о защите чести и достоинства граждан, а также деловой репутации граждан и юридических лиц (в редакции Постановлений Пленума Верховного суда от 21 декабря 1993 г. № 11, от 25 апреля 1995 г. № 6)». В нем, в частности, говорится: «Порочащими являются также не соответствующие действительности сведения, содержащие утверждения о нарушении гражданином или юридическим лицом действующего законодательства или моральных принципов (о совершении нечестного поступка, неправильном поведении в трудовом коллективе, быту и другие сведения, порочащие производственно-хозяйственную и общественную деятельность, деловую репутацию и т. п.), которые умаляют честь и достоинство гражданина либо деловую репутацию гражданина или юридического лица». Заметим, что упоминание о производственно-хозяйственной деятельности здесь заключено в скобки, в ряду других разъяснений. Из этого следует, что сведения о производственно-хозяйственной деятельности можно счесть порочащими, только если речь идет о незаконных или аморальных действиях. Никакие утверждения, например, о том, что тот или иной банк находится на грани банкротства, не могут, согласно букве этого постановления, порочить его деловую репутацию. Это я про тяжбу Альфа-банка с «Коммерсантом». Летом 2004 года «Коммерсант» опубликовал статью о том, что у банкоматов Альфа-банка выстроились очереди. Альфа-банк подал в суд — и выиграл. Вопреки тексту Постановления, которое полностью исключало такое решение. Его просто проигнорировали. Это напоминает старый анекдот: — Куда ты едешь, там же кирпич! — А, я этим знаком не пользуюсь.
Прежнее Постановление давно ругали, нового ждали с нетерпением. И вот — свершилось! Однако что же мы читаем в Постановлении Пленума Верховного Суда РФ от 24 февраля 2005 года № 3 «О судебной практике по делам о защите чести и достоинства граждан, а также деловой репутации граждан и юридических лиц»? А вот что: «Порочащими, в частности, являются сведения, содержащие утверждения о нарушении гражданином или юридическим лицом действующего законодательства, совершении нечестного поступка, неправильном, неэтичном поведении в личной, общественной или политической жизни, недобросовестности при осуществлении производственно-хозяйственной и предпринимательской деятельности, нарушении деловой этики или обычаев делового оборота, которые умаляют честь и достоинство гражданина или деловую репутацию гражданина либо юридического лица». Итак, утверждение о неудачном менеджменте и грозящем банкротстве по-прежнему репутацию не порочит. Однако интереснее другое. Как мы помним, согласно старому Постановлению порочащими считались ложные сведения о совершении аморальных или незаконных действий. Теперь же порочит человека и многое другое, и, что особенно замечательно, — утверждения о неправильном поведении в личной, общественной или политической жизни. Про незаконные поступки все понятно — для этого существует Уголовный кодекс. С аморальными поступками, конечно, сложнее. Полного согласия на этот счет в обществе нет, даже если мы ограничимся десятью заповедями. И все же у всех нас есть какие-то общие представления о морали. Большинство людей согласится, что безнравственно бросать детей, забывать родителей, предавать друзей. А вот как быть с неправильным поведением? Что значит — неправильное? Вот, например, ходить зимой без шапки — правильно? А когда девушка ночью возвращается домой по неосвещенной улице — разве это правильно?
Думаете, придираюсь? Судите сами. Недавно некий чиновник подал иск о защите чести и достоинства из-за того, что в газете про него написали «прошмыгнул». Случай совершенно анекдотический. Но вчитаемся в новое Постановление — и что же получается? Прошмыгнуть — значит пройти или пробежать быстро, стараясь быть незаметным. Согласитесь, когда солидный человек, должностное лицо, прошмыгивает куда-то там во время встречи с народом — это неправильно. А если про судью написать, что он зевнул или почесался? Это ведь тоже неправильное поведение!
В общем, похоже, поправки вносились в спешке и непродуманно. Нечего и говорить, что лингвистам этот текст предварительно не показывали.
Недавний скандал вокруг иска журналистки Ирины Ароян к певцу Филиппу Киркорову также должен был бы привлечь внимание к букве, т. е. формулировкам, закона. Напомню, что летом 2004 года на пресс-конференции Ф. Киркоров обматерил журналистку И. Ароян. Журналистка обратилась в правоохранительные органы, и Киркорову была вменена ст. 130 Уголовного кодекса РФ (Оскорбление). Ф. Киркоров представил суду лингвистическое заключение, выполненное А. Н. Барановым, научным сотрудником Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН, из которого следовало, что высказывания Киркорова, скорее всего, под статью «Оскорбление» не подпадают. Дело Киркоров все равно проиграл: судья отказался принять экспертное заключение лингвиста, высказавшись в том смысле, что мы сами, мол, знаем, что эти слова значат. А вокруг лингвистического заключения разразился скандал. Вот заголовки некоторых газетных публикаций: «Эксперт: Киркоров ничего особенного не сказал»; «Игры сквернословов. Охамстве в контексте высокой лингвистики»; «Институт РАН “изобрел” для Киркорова специальные нормы русского языка».
Разумеется, все это полная чушь. Эксперта, доктора филологических наук А. Н. Баранова, никто не спрашивал, относятся ли употребленные Ф. Киркоровым матерные слова к нормативной лексике. Для этого, действительно, экспертлингвист не нужен. И без юриста, и без лингвиста ясно, что сквернословие в общественном месте — это хулиганство. Но речь-то шла не о статье «хулиганство», а о статье «оскорбление». Понятие «оскорбление» определено в законе, и именно этим определением, согласно общим нормам права, нужно руководствоваться. А мы уже убедились на примере слова пропаганда, что в законе слова могут использоваться в значении, далеком от общеязыкового. И иной раз расшифровать толкование понятия, данное в законе, и соотнести это толкование с конкретной ситуацией может только лингвист. Как же определяет «оскорбление» ст. 130? А вот как: «Оскорбление, то есть унижение чести и достоинства другого лица, выраженное в неприличной форме». Если внимательно прочитать эту экспликацию, становится очевидно, что оскорбление как уголовное преступление имеет два признака: во-первых, высказывание самим своим содержанием должно унижать честь и достоинство другого лица и, во-вторых, оно должно иметь неприличную форму. Например, если человека называют б****, все равно, в прямом или переносном смысле, — то это, в смысле УК, оскорбление, поскольку это слово а) указывает на аморальное поведение и б) непристойно. А вот как быть с высказыванием Киркорова «Мне по х**, что вы напишете»? Форма-то неприличная, спору нет, а вот смысл? Это высказывание означает «Мне безразлично, что вы напишете». Разве этот смысл унижает честь и достоинство? А одной неприличной формы, в соответствии с процитированным толкованием, недостаточно для статьи «Оскорбление». И разве лингвист виноват, что законодатель именно так определил понятие оскорбления? Пригласил бы его, лингвиста, когда обсуждалась новая редакция УК! Лингвист сказал бы ему, что очень легко переформулировать экспликацию слова оскорбление так, чтобы под нее подпадало то, что произнес Киркоров. Например, «имеющие неприличную форму высказывания, жесты, рисунки и т. п., которые по своему содержанию или по самой своей фор ме направлены на унижение чести и достоинства другого лица». Ведь, судя по комментариям к УК, законодатель подразумевал что-то в этом роде. Но пока-то мы имеем дело с тем, что написано в законе сейчас, так что извините.
Когда поп-звезда хамит журналистам, это, как сказано в анекдоте, беда, но не катастрофа. А вот катастрофа, по-моему, если председатель Комиссии по правам человека при президенте России говорит, что «есть вещи, к которым с чисто профессиональной “принципиальностью” подходить аморально». Именно так, судя по газетным публикациям, сказала Элла Памфилова. Одно из важнейших прав человека состоит в том, чтобы его судили по закону, причем желательно именно с профессиональной принципиальностью, а не руководствуясь революционным правосознанием, не по понятиям и даже не по совести. А уж от эксперта (химика ли, патологоанатома ли, лингвиста ли — все равно) в первую очередь требуется эта самая профессиональная принципиальность, а не моральный пафос. Закон несовершенен? Так надо его поправить — в будущем. Но следование букве закона — это, по-моему, единственное, что может уберечь нас от полного хаоса.
Элла Памфилова еще сказала (судя, опять же, по газетным публикациям): «Даже когда говорят, что “ваше мнение мне безразлично”, — это оскорбительно. Как же нужно извратить здравый смысл, чтобы подвести научную базу под доказательство того, что в словах “мне по х**, что вы там напишете, как и вы сами”, нет ничего обидного?!» Конечно, есть обидное! Но в ст. 130 УК РФ нет ни слова про обиду. И лингвиста про обиду не спрашивали. А что до оскорбления, то не все, что звучит оскорбительно с точки зрения русского языка, является оскорблением в соответствии с той же ст. 130 УК. Если меня спросят: «Ты диссертацию сама писала или нанимала кого-нибудь?» — я сочту такой вопрос оскорбительным, но не уголовно наказуемым.
История с Киркоровым очень печальна. Газеты, разумеется, с гиканьем и улюлюканьем кинулись смаковать пикантную ситуацию. В результате в обществе сложилось впечатление, что Институт русского языка Российской академии наук разрешил посылать женщин матом. Даже большинство моих и А. Н. Баранова коллег, которые тоже судили о деле по газетам, остались в убеждении, что заключение Баранова абсурдно. Один коллега даже прислал мне по электронной почте сообщение: «Позор!» Он заклеймил меня заодно с Барановым, поскольку я по радио пыталась объяснить, что Баранова не спрашивали, хорошо ли ругаться матом и хамить женщинам.
Между тем содержательная сторона дела осталась за пределами обсуждения.
Нормы закона формулируются небрежно. Лингвисты к оценке формулировок, насколько я знаю, не привлекаются. А ведь чем более туманно и неоднозначно написаны законы, тем больше простора для произвола и коррупции.
[1] Для простоты я буду везде говорить просто о «лингвистической экспертизе», хотя на самом деле правовой статус лингвистического исследования бывает разным. Если экспертиза проводится по решению суда или, скажем, по определению следователя, то специалист в этом случае предупреждается об уголовной ответственности за дачу заведомо ложного заключения; при этом суд принимает выводы экспертов как доказательства. Если же исследование выполняется по запросу одной из сторон, то оно имеет статус заключения специалиста и может судом приниматься или не приниматься.
[2] Здесь и далее я ссылаюсь в основном на случаи из собственной практики лингвиста-эксперта.
[3] Крысин Л. П. Толковый словарь иноязычных слов. М.: Русский язык, 1998.
[4] Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова (любое изд.); Малый академический словарь (любое изд.). Примерно то же — в других словарях.
[5] Объем статьи не позволяет мне рассказать обо всех типах лингвистической экспертизы. Так, особый тип исследования — это автороведческая экспертиза. Очень часто бывает нужно установить, адекватно ли пересказ передает смысл исходного текста. В делах о клевете приходится выяснять, идет ли речь в спорном фрагменте текста именно об истце. Лингвистическая экспертиза бывает также необходима в делах о недобросовестной рекламе, неэтичной конкуренции и т. п.
[6] Большой толковый словарь русского языка / Под ред. С. А. Кузнецова. СПб.: Норинт, 2001.