Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 2, 2004
С конца семидесятых годов среди моих друзей и приятелей стала витать мечта о «домике в деревне». Мне трудно сейчас определить, чем было вызвано это желание сугубо городских жителей приобрести не пригородную дачу, не садоводческий участок, а именно дом в «настоящей» деревне, о которой они знали разве что по произведениям любимых тогда многими писателей-деревенщиков. Проза ли Абрамова, Белова, Шукшина была тому причиной, потребность ли отдохновения от шума и суеты большого города или возможность на время укрыться от давящей «системы», а быть может, глубоко загнанное, но неистребленное желание владеть хоть какой-то недвижимой собственностью — но нас неодолимо притягивала тихая и «простая» деревенская жизнь. Помню, мы мрачно шутили: разразится третья мировая — отсидимся в деревне.
Приобрести дом в советские времена, не выписавшись из своей городской квартиры, было практически невозможно. Тем не менее покупка, как правило, сопровождалась формальным актом: продавец давал покупателю расписку, будто взял у него в долг такую-то сумму денег (равную стоимости дома). Такие расписки нигде не заверялись, поэтому переход собственности к новому владельцу основывался исключительно на, так сказать, неписаном праве. Самое удивительное, что в девяностые годы оно приобрело силу писаного: по подобной расписке в местной администрации можно было получить соответствующую справку и затем юридически закрепить право собственности в районном БТИ.
Дома приобретались, как правило, в тех деревнях, которые в шестидесятыхсемидесятых годах были объявлены «неперспективными». Работающих жителей переселяли из них в головные усадьбы укрупненных колхозов и совхозов, а оставшиеся пенсионеры либо доживали свой век в родных домах, либо на зиму перебирались к детям. В восьмидесятых-девяностых годах опустевшие дома стали заселяться новыми жильцами — горожанами. Наследники тоже использовали их как дачи. Деревни стали вновь оживать — но только на весенне-летний сезон.
* * *
Я впервые приехала в такую деревню Новгородской области летом 1991 года. Было в ней тогда 16 домов и ни одного постоянно живущего местного жителя. Но некоторое запустение и малолюдность пейзажа делали ее в моих глазах даже более привлекательной. Хотя половина участков летом зарастала травой, все же хозяева если и не жили, то хоть изредка наведывались в каждый дом. Круглый год в деревне жила всего одна семья — питерские пенсионеры-геологи. По-настоящему заброшенным был только один дом — именно его я, полюбив эти места сразу и всем сердцем, «купила» и потихоньку начала приводить в порядок.
Першутино находится в восьми километрах от асфальтированного шоссе, ведущего в районный центр и к железнодорожной станции. У шоссе — деревня Миголощи с магазином, почтой, медпунктом и сельсоветом. Дороги между окрестными деревнями и шоссе каждый год размывались водами карстовых озер, и это стало одной из непосредственных причин запустения деревень. В 1992 году нашу дорогу вдруг отремонтировали, покрыв ее гравием. Совхоз тогда уже дышал на ладан, и большой пользы эта дорога ему принести не успела, зато сильно облегчила жизнь нам, летним жителям. Теперь можно было не тащиться с тяжеленным рюкзаком за плечами (а везли мы с собой из города все, вплоть до хлеба), а взять машину на станции и доехать прямо до дома. С середины девяностых к нам начали ездить автолавки: сначала предприимчивые частники на легковушках, а лет через пять-шесть — большой фургон от коопторга, почему-то с надписью «Почта» на борту.
С середины девяностых наша деревня начала расти. За последние восемь лет в ней построили четыре новых дома. Это уже не деревенские избы, как наши, а настоящие дачи, поскольку строили их жители близлежащего города Боровичи и поселка городского типа Хвойная. Владельцы старых домов теперь наезжают почаще — занимаются обустройством своих участков. Последние годы в деревне зимуют уже две-три семьи, да и летом она выглядит гораздо оживленней, чем 10 лет назад.
По опыту своих знакомых знаю, что похожие процессы идут в Псковской, Вологодской, Тверской областях: деревни, обреченные на вымирание и уже оплаканные нашими писателями и публицистами, обретают новую — хотя и совсем иную — жизнь.
* * *
Летних обитателей наших деревень делят на «местных» и «дачников». Если дом наследственный и им владел, скажем, еще покойный дед, то ты местный, пусть даже родился в городе (в 1992-м таких домов в нашей деревне было шесть, теперь один продали). Если же дом куплен пришлым человеком, то его хозяин — дачник. Поэтому дачниками считалась даже упомянутая семья питерских пенсионеров, хотя они жили в деревне круглый год и первыми в округе юридически оформили покупку.
Местные приезжали к нам из Миголощей по весне на тракторах или летом с косами: вокруг нашей деревни оставались небольшие островки полей, в первой половине девяностых они еще засевались кормовыми культурами, а затем были отданы бывшим работникам совхоза под сенокосы. К августу до нашей деревни добредало стадо, и коровы разгуливали по улицам и неогороженным участкам. Помню свой ужас, когда в первое свое, еще «гостевое», лето спустилась в подпол и обнаружила там корову (дверь подпола открывают в солнечные дни для просушки). Впрочем, корова моего вопля испугалась не меньше и с громким мычанием немедленно выбралась наружу, оставив на земляном полу лепешку на память.
Местных можно было попросить перепахать трактором участок (в начале девяностых — за бутылку, «твердую валюту» в то дефицитное, талонное время, позже — за небольшие деньги). У проезжающих мимо деревни лесников покупали дрова. Деревенских нанимали на строительство, ремонт, колку дров. А еще они по весне или осенью совершали набеги на наши дома: почти каждый год пара домов оказывалась обворованной.
В нашем сообществе «дачников» сложился некий образ местного населения: поля забросили, хозяйство развалили, работы нет, вот и воруют и, конечно же, пьют. Я тоже разделяла общее мнение, пока не оказалась в 2003 году в ставших уже родными местах не как «дачница», а как социолог-исследователь[1].
* * *
Миголощи мне никогда не нравились, особенно в сравнении с Першутино. Наша небольшая деревня вся в горках и впадинках, окружена лесом и небольшими полями-опушками, так что, стоя на каком-нибудь пригорке, ты не умозрительно понимаешь, что земля круглая, и кажется, шагнешь вперед — и ощутишь под ногами ее движение…
Миголощи, напротив, кажутся плоскими и скучными. Расположена деревня у шоссе на равнинном участке. По другую сторону шоссе — плоскость большого поля, где раньше сеяли кукурузу, а теперь местные жители сажают картошку. И даже обрамляющий селение и поле сосновый лес не скрашивает этого невыразительного плоского вида. Несколько улучшила картину недавно отремонтированная каменная, 1812 года, церковь (на самом деле Миголощи — село, но иначе как деревней их не называют). Ее свежие бело-голубые краски, особенно в солнечный день, оживляют пейзаж.
Но, судя по тому, что моим коллегам Миголощи вполне приглянулись, моя неприязнь к ним во многом объяснялась личным опытом. Мне не однажды приходилось топать туда пешком, а когда пройдешь девять километров по гравийной дороге, да без намека на тень, и выйдешь на унылую, пустую и пыльную площадь перед магазином, где негде присесть и передохнуть, а обратно предстоит плестись с наполненным рюкзаком, то неброская деревня вряд ли покажется тебе привлекательной. Впрочем, бывала я там только по крайней необходимости.
В общем, ехала я туда без всякого энтузиазма. Хотелось в родные першутинские стены, а предстояло снимать дом у незнакомых людей. Но все же наличие дома в Першутино отчасти облегчало мне «вход в поле», делая меня в какой-то мере «своей» для здешних жителей. (Вскоре выяснилось, что невестка нашей хозяйки школьная учительница Татьяна и ее старшая сестра Надежда, агроном, родились и выросли в купленном мною першутинском доме.)
Изо дня в день мы с коллегами осваивали деревню и окрестности, знакомились с людьми, и постепенно мое первоначальное впечатление о ней стало меняться. Обнаружилось, что сразу за околицей — замечательной красоты озеро, и там же равнинный пейзаж сменяется живописными холмами. На одном из таких холмов, все в соснах, раскинулось сельское кладбище с часовней. Вообще сосна здесь главное дерево, и в борах, окружающих деревню, невольно вспоминается пастернаковское: «И так неистовы на синем разбеги огненных стволов». Но главное, что деревня стала постепенно обретать лицо, я знакомилась с новыми людьми, и за каждым из них была целая жизнь, история села.
* * *
История эта типична для северо-западного Нечерноземья. До 1965 года в Миголощах был колхоз им. Жданова, затем его объединили с пятью другими колхозами и преобразовали в совхоз «Ждановский». Через год, правда, зачем-то разделили его на два совхоза. Лет десять укрупненный, по профилю животноводческий, совхоз существовал без особых изменений: дирекция и сельсовет находились в Миголощах, но фермы оставались в основном на прежних местах.
Все эти укрупнения, разукрупнения, преобразования имели целью поднять производительность сельского хозяйства. Однако к желаемым результатам это не привело: массовый отток сельского населения в города (и в первую очередь из Нечерноземья) с началом кампании по паспортизации в 1960-х годах — широко известный факт. В 1962 году в Хвойнинском районе насчитывалось 2 358 крестьянских дворов, в которых было 2 530 человек трудоспособного (допенсионного) возраста. В 1974-м дворов уже 1 422, а трудоспособных – 1 433 человека[2]. То есть за 12 лет трудоспособное сельское население района уменьшилось почти вдвое.
Можно взглянуть на этот процесс и «изнутри». Сестры Надя и Таня, выросшие в Першутино, два первых класса закончили в соседней деревне Опарино, где была начальная школа. Затем их отправили в Миголощи, в интернат при восьмилетке. Учились там дети не только из деревень Миголощского сельсовета, но и из двух соседних совхозов. Когда Таня в 1974 году пришла в третий класс, в нем было пять учеников — т. е. всего пять детей 1964–1965 годов рождения на два с половиной десятка деревень![3]
В том же 1974 году за подъем сельского хозяйства взялись всерьез: была принята Государственная программа развития Нечерноземья, начатая, по обычаю, с большой помпой. В села Нечерноземья из других регионов стали направлять молодых специалистов, которые с энтузиазмом отправлялись осваивать очередную «целину». В 1977 году была учреждена даже медаль «За преобразование Нечерноземья РСФСР», которую успели получить 25 тысяч человек. В 1980-х годах в развитие названной программы приняли еще одну — «Дороги Нечерноземья», рассчитанную на 1986–1992 годы. (Не ей ли мы, першутинцы, обязаны новой дорогой?)
Совхоз «Ждановский» разделил судьбу всех хозяйств, охваченных Программой. В семидесятые годы значительные средства стали вкладываться в строительство крупных производственных комплексов; один из них к 1978 году возвели и в Миголощах, переведя туда скот со всех ферм, разбросанных по землям совхоза. У работников совхоза из других деревень выбор был невелик: либо каждый день по бездорожью добираться до Миголощей, либо туда переселиться. Большинство выбрали последнее, среди них и родители Тани и Нади, тракторист и доярка. В конце восьмидесятых першутинский дом они продали (я купила его позднее, уже из вторых рук).
Таким образом Миголощи стали интенсивно расти, а население окрестных и дальних деревень — еще интенсивнее редеть. Расцвет совхоза и, соответственно, его головной усадьбы приходится на восьмидесятые годы. Таня вспоминает, как на ее глазах за несколько лет выросли новые улицы, застроенные в основном двухквартирными домами. На деревенской «площади» поднялись каменные здания магазина, совхозной столовой, двухэтажный 16-квартирный дом. Однако на социальную сферу, как всегда, денег не хватило: комплексную школу-сад достроили лишь в первой половине девяностых, а проект нового клуба так и остался на бумаге. (Сейчас, когда деревянное здание клуба закрыли за ветхостью, клуб потеснил детский сад, заняв в нем пару комнат, а массовые мероприятия, в том числе дискотеки, проводятся в спортивном зале школы. В бывшей совхозной столовой — частный магазин.)
Активная идеологическая кампания, интенсивное строительство, достаточно высокие заработки сделали свое дело: в восьмидесятые годы в Нечерноземье не только едут молодые специалисты из других регионов, но и своя молодежь возвращается в родные совхозы после армии и учебы. Миголощи не были исключением. Об энтузиазме тех лет, о том, что работать в совхозе в то время было почетно, я слышала не раз. Один из бывших трактористов с горечью вспоминает об упущенных возможностях: мог прямо из армии поступить в военное училище, и учеба давалась — так нет, вернулся (то, что армия в девяностых годах стала деградировать и многие военные были вынуждены уволиться, при этом как-то не принимается во внимание).
Возвращению способствовала и система совхозных стипендиатов: молодые люди получали льготы при поступлении и повышенную стипендию, но после учебы обязаны были вернуться в совхоз. Совхозными стипендиатками стали и сестры Надя с Таней, закончившие одна — сельхозтехникум, другая — культпросветучилище в Новгороде. Почти все одноклассники сестер после учебы вернулись в совхоз. В восьмидесятые годы в совхозной столовой играли много свадеб. Дети тогдашних молодоженов сейчас составляют в деревенской школе самые наполненные классы.
Последний жилой дом совхоз построил в 1993-м, в него и въехала Таня с семьей. В результате перемен девяностых годов совхозное хозяйство лишилось государственной поддержки и стало потихоньку разваливаться: год за годом идет сокращение посевных площадей, поголовья скота, растет долг по заработной плате. До боли знакомая картина.
Часть работников бывшего совхоза (теперь превратившегося в кооператив), из тех, что поэнергичней, увольняются, не дожидаясь полного развала. Восемь человек продержались «до последнего» — всех их вместе с оставшимся скотом перевели этой весной в соседнее, пока еще живое хозяйство. В основном это женщины, для которых рынок труда в деревне крайне ограничен: школа, магазин, почта, администрация. Мужчинам легче: они идут работать лесниками, в дорожное и коммунальное хозяйства райцентра.
Но зарплаты, конечно, невелики, поэтому приходится подрабатывать. Танин муж устроился водителем школьного автобуса, но основной его заработок (строительство бань, домов и проч.) приходится на лето. Поэтому, когда осенью не успели к сроку отремонтировать школьный автобус, он только радовался. В деревне уже сложились неформальные строительные бригады, и тем, кто долго раздумывал, держась за совхозную работу, теперь уже непросто в них вклиниться.
Некоторым удалось — в счет задолженности по зарплате — заполучить совхозную технику, теперь они подрабатывают на ней: кому дров привезут, кому поле вспашут. Кое-кто приторговывает спиртом, а вот самогон на продажу не варят (разве что для себя).
Несколько лет назад появился еще один вид заработка: сбор ягод и грибов. В деревне, помимо коопторга, образовалось уже несколько пунктов по их приемке. Приемщицы, нанятые заезжими предпринимателями, работают на дому, вывешивая объявления с ценами у магазина. Собирательством занимается почти вся деревня, часто целыми семьями. Кто сколько собрал ягод и сколько выручил за день — обязательная тема разговора даже при короткой встрече.
А что же «крестьянский» труд и подсобные хозяйства? (Я, кстати, с удивлением узнала, что хозяйство — это живность, огороды же хозяйством у здешнего населения не считаются.) Так вот, «хозяйство» — коров, овец, коз, свиней и птицу — держат далеко не все, зато вся деревня сажает и продает картофель. Поголовье же скота неуклонно снижается: без поддержки совхоза его содержать невыгодно. В совхозе/кооперативе можно было дешево (а иногда и бесплатно) приобретать корма и — пока существовала свиноферма — поросят. Кстати, именно поэтому увольнявшиеся не забирали свои паи: пока ты пайщик хозяйства, имеешь право на эти льготы. Да и участок под сенокос или картошку получишь не у черта на куличках. Теперь же, когда хозяйство окончательно развалилось, все приходится покупать по рыночной цене. Разводить поросят стало невыгодно: хорошо, если выручишь затраченные деньги, а работа и вовсе пропадет. В 1996 году на 221 крестьянское хозяйство района приходилось 94 коровы, в 2002-м на 183 хозяйства — всего 48. В самих Миголощах в этом году осталось около 20 коров на 130 хозяйств. Среди держателей живности совсем нет молодежи и почти нет пожилых: последним тяжело, первые не видят в этом смысла.
В деревне пьют, в том числе и женщины. Хотя совсем спившихся не так уж много. Знаю несколько человек «завязавших». Знаю теперь, и кто «наведывался» в наши дома. Есть там такое спившееся семейство, которое называют «Василята», — звучит ласково, не правда ли? Двух старших братьев недавно посадили, но подрастает младший, который чуть ли не с гордостью рассказывал нам о «подвигах» старших и буднично, без стеснения — о пьянстве матери и смерти отца.
Деревня уменьшается: старики умирают, кое-кто из молодых уезжает, и почти никто не рожает. В 1996 году на 150 хозяйств в Миголощах было 407 жителей, в 2002-м хозяйств осталось 132, а жителей — 349. Но это по официальным данным, учитывающим зарегистрированных. Реально, по свидетельству местного фельдшера, в деревне проживает 304 человека: кое-кто, не выписываясь, перебрался в более благополучные места района или к родственникам.
Поколение «восьмидесятников», энтузиасты развития Нечерноземья, вряд ли покинут Миголощи: им поздно начинать новую жизнь. Но своих детей даже самые ярые патриоты родных мест, такие как Таня с Надей, настраивают на отъезд и делают для этого все, что могут. В деревне для молодежи нет перспектив ни с работой, ни с жильем (существующие дома не вмещают больше одной семьи). Из молодежи сейчас возвращаются в основном неудачники, т. е. те, кто по тем или иным причинам не смог нигде устроиться. Для подрастающего поколения родная деревня — это место, куда они будут приезжать на отдых.
«Коллективной» жизни восьмидесятых деревне уже не вернуть. Сейчас в Миголощах около 20 домов используются выходцами из этой деревни как дачные. Это количество будет со временем только расти. Деревенская повседневность постепенно меняется. Отдельная и очень интересная тема: как и под влиянием каких образцов происходят эти перемены. Не дело социолога давать оценки событиям и явлениям — мы должны лишь фиксировать и описывать происходящие процессы, — но, право, я не вижу причин петь отходную русской деревне: она не умирает, она меняется. И славу богу, ведь мы живем уже в XXI веке.
[1] Проект «Вдали от городов. Жизнь восточноевропейского села. Деревенские жизненные миры в России, Эстонии и Болгарии», 2002–2005 годы, поддержан фондом Deutsche Forschungsgesellschaft, проводится Центром независимых социологических исследований (Санкт-Петербург) и Магдебургским университетом. Проект предусматривает сравнительное исследование трансформационных процессов в постсоциалистической деревне.
[2] Иванов А. Н. Очерки по краеведению Хвойнинского района. П. Хвойная, 1997.
[3] На сегодняшний день только 13 из этих деревень имеют постоянных жителей, причем за исключением двух, расположенных у шоссе, на каждую приходится одно-два, редко три хозяйства.