Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 1, 2004
Афанасий Фет. Жизнь Степановки,
или Лирическое хозяйство / Вступ. статья,
сост., подг. текста, коммент. В. А. Кошелева,
С. В. Смирнова. М.: Новое литературное
обозрение, 2001. 474 с.
Петр Абовин-Егидес. Философ в колхозе.
М., 1998. 252 с.
Анатолий Кочегура. От колхоза к холдингу.
М.: Наука, 2001. 160 с.
Эти три книги очень разные, разные по сюжету и риторическому пафосу, но все они дают по существу один и тот же ответ на самый главный, самый животрепещущий, самый основной вопрос русского земледелия. Что же это за вопрос? Формы земельной собственности, юридические аспекты землевладения и землепользования, методы рационального хозяйствования, экономические и политические условия рентабельности предприятий агропромышленного комплекса, обеспечение благоприятного инвестиционного климата, социальная политика государства на селе — все это очень важные и актуальные, но, к сожалению, формальные вопросы, удовлетворительное решение которых могло бы предстать в виде отвечающего всем критериям формальной рациональности общественного договора об эксплуатации природных ресурсов. Основной вопрос русского земледелия звучит так: кто должен работать на земле, кто достоин имени хозяина земли, кто способен относиться к земле не только как к средству, но и как к цели? Привычный ответ на этот вопрос гласит, что землю может обрабатывать потенциально любой человек, если он достаточно рационален и компетентен, т. е., другими словами, знаком с основами бухгалтерии, умеет прислушиваться к советам экспертов и лишен предрассудков по поводу коровьего навоза и грязи под ногтями. Но это ответ человека, не знакомого с землей. Авторы трех разбираемых книг знакомы с землей не понаслышке. Их ответ звучит так: работать на земле, быть хозяином земли, пестовать, холить и лелеять землю может только философ. Афанасий Фет и Петр Абовин-Егидес говорят об этом прямо и недвусмысленно. Анатолий Кочегура, казалось бы, явным образом занимает позицию рационалиста и технократа, однако ход и атмосфера повествования настоятельно требуют философского ответа на основной вопрос русского земледелия.
Афанасий Фет летом 1860 года неожиданно для всех, кто его знал, приобрел хутор Степановку на юге Мценского уезда Орловской губернии. Двести десятин черноземной земли и маленький недостроенный дом. «Накануне… необходимости стать лицом к лицу с самим делом я на первый раз не столько заботился отыскать для себя материяльную, сколько моральную исходную точку. …Прежде всего мне нужно было определить мои отношения к рабочим. Там, где нет дружбы, признательности… отношения должны основываться на справедливости, а в деле обязательств справедливость состоит в добросовестном их исполнении» (с. 63). Обратим внимание: вопрос обязательств для Фета не юридический, а моральный. И это при том, что для «моральной исходной точки» в реальном мире хутора Степановки нет никаких предпосылок: работники наглые, от обязанностей своих отлынивают, хозяйское имущество не берегут, строго взыскать с них нельзя — разбегутся, но и не наказать тоже нельзя — вконец обнаглеют. «Будто это вольный труд? Это воровское безначалие» (с. 71). И вот в этих деморализующих обстоятельствах Фет находит в себе нравственные силы наслаждаться открывающейся вокруг величественной картиной стройности и порядка: «…По дороге к дому тянулась длинная вереница подвод. <…> Нельзя себе представить более стройную картину сельского труда. Лошади у всех мужиков исправные, а у многих превосходной породы, от господских лошадей. Я насчитал сто подвод, и вся эта сильная стройная вереница потянулась к сараю. Кто не понимает наслаждения стройностью, в чем бы она ни проявлялась, в движениях хорошо выдержанного и обученного войска, в совокупных ли усилиях бурлаков, тянущих бечеву под рассчитанно-однообразные звуки “ивушки”, тот не поймет значения Амфиона, создавшего Фивы звуками лиры» (с. 75–76). Это было одно из последних дивных явлений барщины, которую вот-вот окончательно вытеснит «вольный труд». Если стройность и соразмерность крепостного труда обеспечивалась заведенным (как машина) порядком, то вольнонаемный труд, лишенный фундамента вековых установлений, обретет стройность и поэтичность только с внедрением машин: «…Машины не терпят малейшего невнимания, не только нерадения. <…> Кроме того, машина, этот плод глубоко обдуманных и стройных производств прилежного Запада, есть наилучший и неумолимый регулятор труда. Машина не требует порывистых усилий со стороны прислуживающего при ней человека. Она требует усилий равномерных, но зато постоянных» (с. 76). Заметим: машина для Фета — синоним не эффективности или производительности, но порядка и гармонии. Это не столько инструмент модернизации и технического прогресса, сколько поэтический и философский инструмент. Смысл машин не в том, чтобы они были, но в том, чтобы они стали парадигмой, идеальным прообразом отношения человека к собственному труду.
Подобным же смыслом Фет наделяет понятие законности: «Всякая законность потому только и законность, что необходима, что без нее не пойдет самое дело. Этой-то законности я искал и постоянно ищу в моих отношениях к окружающим меня крестьянам и вполне уверен, что рано или поздно она должна взять верх и вывести нашу сельскую жизнь из темного лабиринта на свет Божий» (с. 89). Опять же, законность важна не в плане эффективности и неотвратимости наказаний, но в плане установления идеального порядка в душах людей. Вот Фет предложил своим работникам заключать с ним контракт. Для чего? Контракт «произвел магическое действие бумаги (грамоты) на людей темных, хотя, в сущности, исполнение ее не было гарантировано. Что бы я стал с ним делать, если бы подписавший его нарушил условия? <…> Все это очень ясно; а тем не менее, желая усилить магическую силу грамоты, я из писаных превратил контракты в печатные бланки и в прошлую осень не иначе нанимал годовых рабочих, как по таким документам» (с. 93). Важен сам принцип законности, сама идея наказания, а внедрить их в умы и сердца людей можно только посредством воспитания.
Что такое воспитание? Это «привычка свободно действовать в кругу ясно обозначенных неизменных законов, привычка, переходящая со временем в природу. …Первое средство к народному воспитанию — положительные и бдительно охраняемые законы. Вы хотите правильного, свободного и нерутинного сельского хозяйства. <…> Оградите же честный труд от беззаконных вторжений чужого произвола» (с. 122). Но законы — это средство хотя и первое, но не главное, ведь законы будут действенными только тогда, когда в народе уже воспитано уважение к принципу законности. Вот это фундаментальное народное воспитание возможно, по сути, только как «нравственный подвиг духовных воспитателей народа» (с. 123). Этим воспитателям, в первую очередь священникам, «предстоит наперед глубоко проникнуться сознанием предстоящего подвига и простым людям объяснять, понятным для них языком, простые законы чистой нравственности» (там же). Но есть еще и другая возможность.
В майской книжке «Отечественных записок» за 1863 год была опубликована статья Павла Небольсина, в которой утверждалось, что крестьяне никогда не имели возможности научиться у помещиков ничему хорошему, потому что помещики хозяйничать никогда не умели. Фет с автором статьи категорически не согласен, и в ответ рисует положительный во всех отношениях образ помещика средней руки, хозяйство которого — настоящий оазис порядка, красоты и гармонии в пустыне дикости, грязи и бескультурья. «Мы берем в пример небогатых помещиков. Правда, все виденное вами стоило хозяевам неимоверных хлопот и усилий. <…> Одним словом, вы слышите тут присутствие чувства красоты, без которого жизнь сводится на кормление гончих в душно-зловонной псарне» (с. 149). Итак, чтобы вести сельское хозяйство в России, надобно обладать чувством красоты. Но и этого мало. Надо это чувство красоты возвести в сознательный жизненный принцип, причем принцип не созерцательный, а деятельный, активный. Надо постоянно, каждую минуту, ценой беспрецедентных усилий поддерживать состояние красоты и гармонии в окружающем мире. Именно этому крестьяне могут научиться у помещиков — «лирическому хозяйству», которому не научат никакие «эксперты» и «литераторы». Именно так они могут получить необходимое «воспитание». Фет подчеркивает, что поэтическое, философское отношение к земледельческому труду — не помещичья прихоть, но единственный положительный способ ведения сельского хозяйства в стране с катастрофически низкой плотностью населения. Если, например, в Германии окультурен и «очеловечен» каждый клочок земли, так что порядок давным-давно стал естественным состоянием, то в России с ее безграничными и безлюдными просторами порядок — это состояние ума, это идея, с трудом проникающая в неорганизованную толщу косной материи. «Немцы все делают и берегут руками да капиталом, а мы достигай того же нравственным уровнем» (с. 159).
Философское земледелие — это, в терминологии Аристотеля, одновременно теория (наука, умозрение), праксис (опыт) и пойезис (искусство). «Что такое наука, как не ряд наблюдений над известными явлениями, и что такое искусство, как не произвольное соединение известных условий для определенной цели? Ни с точки зрения науки, ни с точки зрения искусства хозяйство нашего крестьянина не выдерживает даже самой снисходительной критики. Тут нет ни опыта, ни умозрения, а царствует безрасчетная рутина» (с. 102). Почему крестьянин не желает стать философом на земле, настоящим хозяином, почему он равнодушен к тому, без чего не было бы не только его самого, но и жизни вообще? И что такое вообще этот хозяин? «Ни в каком коммерческом предприятии, а тем более в земледелии, способы производства не в состоянии заменить хозяина. Вся задача в хозяине, и его личный интерес лучше всякой академии заставит его обратиться к наилучшему по обстоятельствам способу производства. Доставьте хозяину возможность быть хозяином…» (с. 313). И далее: «Пора понять ту простую истину, что у нас арендаторов, прикащиков и старост не только нет, но надолго и быть не может. Все эти люди у нас могут только быть посредствующими орудиями хозяина и могли быть самостоятельными деятелями только в области рутины. Но туда, где первым деятелем является нравственная личность, где любовная, справедливая и цивилизующая деятельность неминуемо должна ложиться краеугольным камнем всего дела, посылать вместо себя другого — немыслимо. <…> Там, где дело идет об цивилизующем призвании землевладельческой среды, …нельзя вместо себя посылать другого. Тут надо или добросовестно отказаться от дела, или, запасшись основательным общечеловеческим образованием, какое дают одни университеты, поступить на добросовестное служение. В этом случае высшее университетское образование далеко не прихоть, не роскошь, какими оно было до реформы, а насущная потребность, которой обойти нельзя, если у страны есть будущность» (с. 322).
Итак, цель народного просвещения — направить если не самих крестьян, то крестьянских детей к занятиям поэзией и философией, дабы они смогли осознать себя настоящими хозяевами земли и нести свет цивилизации не ради рутинной экономической целесообразности, но в силу глубоко личностного призвания к поддержанию в мире порядка, гармонии и красоты.
Петр Абовин-Егидес родился в 1917 году в Киеве. Учился на историческом и философском факультетах МИФЛИ. Ушел добровольцем на фронт, был ранен, попал в плен, бежал, вернулся в свою часть… Восемь лет провел в воркутинском лагере. Был реабилитирован за недоказанностью состава преступления. В сентябре 1953 года, когда перед Егидесом впервые открылась перспектива «нормальной» научной и преподавательской карьеры, Хрущев объявил о «коренной перестройке села». Егидес уговорил тогдашнюю жену Галину Титову, коммунистку, добровольно поехать в колхоз на должность председателя. Сам он получил «свой» колхоз позже — когда вступил в партию. Это был колхоз «Рассвет» Тамалинского района Пензенской области. Колхозная эпопея продлилась шесть лет. Столкнувшись с «системой», супруги были вынуждены уехать. Во второй половине шестидесятых Егидес становится диссидентом. На два года попадает в «психушку». В 1978 году вместе с друзьями начинает выпускать журнал «Поиски». В январе 1980-го ему предлагают покинуть страну. Живет во Франции, участвует в деятельности Комитета помощи «Поискам», возглавляет Объединенный комитет по спасению Сахарова. В 1989-м возвращается в СССР. Позже, вплоть до самой смерти 13 мая 1997 года, принимает активное участие в создании и работе Партии самоуправления трудящихся под руководством Святослава Федорова. Книга посвящена «колхозному» периоду биографии автора.
Почему Егидес с таким энтузиазмом откликнулся на призыв Хрущева? Дело вот в чем: он считал, что при Сталине «подлинный колхоз даже с относительной независимостью от государства» (с. 15) был уничтожен, что система управления колхозами подразумевает произвол, аферы и преступления, что в колхозах «вообще нет советской власти» (с. 38), и все это на фоне «бездуховного, безморального вакуума» (с. 28), созданного большевиками. То есть на самом деле в Советском Союзе никаких колхозов нет, поэтому «сделать колхозы колхозами — вот в чем суть. С самоуправлением… Хоть один колхоз сделать равным своему понятию — посмотреть, как это может и должно быть. Иначе говоря, совершить бы социалистическую революцию хотя бы в одном отдельно взятом колхозе» (с. 45–46). И провозглашенный Хрущевым «новый курс» дал Егидесу повод надеяться, что это возможно.
Речь, стало быть, идет о том, чтобы воплотить в жизнь идею колхоза. И, очевидно, решение этой задачи должно заключаться не в «способах производства» и не в технологической «рутине». Как и Фет, Егидес уверен, что исходная точка должна быть моральной: «…На селе пока сейчас главное не в специалистах: мужик изуверился в самой идее, в коммунистах, в том, что есть честные, действительно идейные социалисты» (с. 52). Наверняка честные, правильные коммунисты где-то есть, но они не идут в деревню. А те, кого назначают председателями «сверху», по своему статусу — не настоящие хозяева, а временщики, и относиться к земле и к труду нравственно, по-хозяйски они тоже не в состоянии, поскольку деморализованы своей фактической безнаказанностью и вседозволенностью. Вот реплика рядовой доярки на колхозном собрании: «Ха, сколько у нас перебывало их, этих ваших новых председателев — и своих, и чужих, хоть пруд пруди… А только что? Приедут, обопьются, обожрутся, баб перещупают, девок перепортят, награбят колхозное добро — и сматываются… и только их видали. <…> Коммунисты все — прохиндеи. А не коммунистов в председателя вы не пущаете… Поставьте вот Игонина и не вмешивайтесь — вот и дело пойдет…» (с. 60). «Новые председатели» — все равно что фетовские «прикащики». Это лишь суррогаты настоящего хозяина, как и райкомовские уполномоченные, «погонялы», которые считают себя крупными «специалистами» в колхозном деле.
Чтобы стать настоящим хозяином, недостаточно уметь считать и приспосабливаться. Надо быть философом: «…Можно посмотреть на пребывание в селе как на каторгу, на ссылку, а можно — как на глубокий смысл жизни. Можно на перекачку барды (остаток бродильного затора после выгонки спирта. — Р. Г.) смотреть как на механическую, репродуктивную работу, а можно — с глобальной точки зрения как на элемент участия в мировой Революции, в коммунистической перестройке всего мира, как на приобщение к Всеобщему» (с. 70). Перекачка барды как приобщение к Всеобщему — блестящее определение философской жизни, только не в смысле vita contemplativa, а в смысле vita activa. Настоящий хозяин — это героический энтузиаст, который, копаясь в грязи, ставит на кон не свои испорченные ботинки, но весь мир, удерживаемый от сползания в хаос ежедневными, с точки зрения механициста и технократа бесполезными, ничем не мотивированными и ничем не гарантированными, усилиями.
Настоящий хозяин должен быть один (до отмены системы МТС, машинно-тракторных станций, на земле было два хозяина), и он должен быть сувереном, а не вассалом и не передаточным механизмом, не шестеренкой, не «диспетчером»: «…Диспетчер не в состоянии решать что-либо самостоятельно, а ведь получалось так, что председатель колхоза — диспетчер между райкомом и колхозниками, секретарь райкома — диспетчер между секретарем обкома и председателями колхозов, а секретарь обкома — диспетчер между ЦК и секретарями райкомов… И никто ничего не вправе решать и не должен думать: за него думает “фюрер”… И я [решил]: …только делом можно “убедить” этих функционеров-роботов, только явочным порядком, ставя их перед свершившимся фактом…» (с. 98).
Интересно, что если для Фета «стройность» вольного труда могла быть обеспечена посредством «машины» как идеального образца, то Егидес решил сломать порочную систему нарядов, при которой никто ни за что не отвечал и все отлынивали от работы, купив радиоузел. В первом же радиообращении новый председатель изложил свое жизненное credo и призвал весь колхоз прийти завтра в одно и то же время, в пять часов утра, на выручку первой бригаде, забыв о «своих» участках. В первой бригаде был сосредоточен весь посев кукурузы. Кукуруза заросла бурьяном. Если ее срочно не прополоть, она пропадет — а это корм для скота на целую зиму. Первая бригада сама не справится. А ведь это наше общее добро. (В скобках Егидес замечает, что, говоря об «общем добре» и «кооперативном хозяйстве», он врал. И знал, что колхозники понимают это. «Но я все же хотел напомнить им, что такое колхоз по идее, по определению, чтобы возбудить у них надежду, что всетаки кое-чего при честном председателе достичь можно» (с. 106).) Колхозники вняли призыву, за несколько часов пропололи все поле и «умилились: вот, оказывается, что может сделать общий труд! У бабонек появились даже слезы радости на глазах… Царил какойто общий подъем, как-то заиграли… давно загнанные вглубь душевные силы» (с. 107). Радиообращение председателя колхозники назвали «Нагорной проповедью».
Радиоузел, эту философскую машину (философскую потому, что ее действие реально ничем не обеспечено: радиопередачи сами по себе не делают колхозников богаче), Егидес использовал не только для организации труда, но и для радиогазеты, бесед и лекций: «…в конечном счете, целью является именно духовное развитие, а не экономика» (с. 117). Хотя и экономические результаты на свой страх и риск введенной новым председателем поамбарной системы оплаты труда впечатляют (см. с. 159). Что же до нравственного развития народа, Егидес пишет о том, что в рамках всей образовательной и воспитательной системы «необходима логико-этическая революция, …нужна логико-этическая переориентация общества с нынешней прагматически-потребительски-производственной ориентации его. …Уча свободно мыслить, учитель должен показать, что такое софизм как орудие несвободного, порабощенного мышления. И лишь на основе этого он может привести учеников к умению выводить правильные умозаключения» (с. 180). Проблема в том, что в нашей школе учитель не имеет возможности показать ученикам всю ложь официальной политической софистики, а значит не способен занять твердую нравственную позицию и привить такую позицию ученикам.
Итак, Егидес не только организует радиобеседы, но и переходит к реформированию сельской школы. «С обращения к логической проблематике мы и решили начать перестройку школы. <…> Нас при всем этом занимала идея создания производственновоспитательного комбината, идея сближения колхоза и школы: колхозу нужны не роботы, а личности…» (с. 182). То есть образовывать и воспитывать предполагалось не только детей, но и взрослых, чтобы семья не была деморализующим и оглупляющим противовесом школе. Для взрослых были организованы лекции по логике, философии, социологии, этике и эстетике. Программа, как мы видим, вполне в духе Фета: дать колхозникам фундаментальное философское образование, не хуже университетского, дабы они смогли осознать свое истинное положение и выработать критическое отношение к окружающей действительности. Только став логиками и философами, колхозники смогут стать, независимо от экономических и политических условий, настоящими хозяевами на своей земле.
Анатолий Кочегура (р. 1941) — председатель ЗАО племзавод «Привольное» (станица Привольная Краснодарского края). Раньше это был колхоз имени Ленина. Проблемам перехода к новым формам и методам хозяйствования, собственно, и посвящена эта книга. Основным содержанием книги стали стенограммы общих собраний колхоза, а потом АО, на которых автор очень долго и в основном безрезультатно пытался объяснить колхозникам, почему они теперь акционеры, что такое акция и зачем она нужна, как распоряжаться своими земельными долями, что такое диспаритет цен, как связаны низкая урожайность зерновых и «наше безответственное отношение к подготовке почвы» (с. 29), почему даже при наличии экономической заинтересованности колхозники предпочитают свое подсобное хозяйство работе в АО (потому что утрачена вера в общественное производство!) и т. д. Кочегура подчеркивает: «…Чем скорее селяне осознают важность того, что они владельцы, законные владельцы пусть небольшого земельного пая, находящегося в аренде, и будут стараться его увеличить, тем быстрее изменится их отношение к производству, к хозяйству, к жизни, тем будет лучше. Вот почему не устаю рекомендовать приволянам при любой возможности покупать земельные паи» (с. 43). То есть жить станет лучше, если люди осознают, какими формальными правами и возможностями они располагают как собственники. Но вместе с тем Кочегура признается, что дело, наверное, все-таки не в самой «хозяйственной форме, хотя они должны быть самые разные, а в том, в каких условиях эти разные формы могут реализовать (и могут ли?) имеющийся у них потенциал» (с. 52). Эти условия на сегодняшний день не определены. У бывших колхозников нет никакой объединяющей идеи, которая позволила бы им осмыслить себя в новой форме. Подсчет процентов и погоня за прибылями в качестве новой идентичности им явно не по душе, поэтому они цепляются за плохо дефинированные «колхозные ценности», за некую смутную идею человеческой общности. Но эта идея не подкреплена никакой реальной практикой пробуждения нравственного самосознания личности, отсюда и невероятный рост воровства, и халтура, и наплевательство, и необязательность, и наглый обман. А Кочегура опять за свое: «Что же касается осознания того, что мы акционеры теперь, а не колхозники, что мы теперь собственники, этого ни у кого пока нет. Не проснулся в приволянине собственник. Это направление развития хозяйства, над которым надо работать и работать» (с. 67). Но сознание все как-то не просыпается, все занимаются неизвестно чем, никому ни до чего нет дела, думать и соображать никто не хочет, тактика не продумана, анализ отсутствует. На последних страницах книги очень кратко сказано, что АО смогло преодолеть все трудности, предоставив хозяйственную самостоятельность своим структурным подразделениям. К сожалению, подробности отсутствуют. А ведь можно было бы это как-то связать с мыслью Фета о преимуществе средних хозяйств перед крупными и мелкими, проследить, не появился ли в каждом из этих «подразделений» свой настоящий хозяин… Только не надо путать хозяина с собственником: главный урок книги Анатолия Кочегуры как раз в том и состоит, что собственник — это еще не хозяин. И, соответственно, собственность — это еще не хозяйство. А вот кто такой хозяин — это, как мы знаем, и есть основной вопрос русского земледелия.