Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 1, 2004
В. Л. Телицын. «Бессмысленный и беспощадный»? Феномен крестьянского бунтарства 1917–1921 годов. М.: РГГУ, 2003. 338 c.
Писать исследование на подобную тему чрезвычайно трудно. Описываемое явление необъятно, если подходить к нему чисто фактографически. Документов отчаянно мало, объективных почти нет. Но ведь и в XIX веке, когда пресловутые крестьяне вполне мирно себе существовали и были доступны невооруженному глазу, люди просвещенные предавались гаданиям на тему: что есть русский мужик и чего он там себе думает — и писания их рисовали что-то такое смутно-бородатое да в лаптях, скорее из оперы «Жизнь за царя» (она же «Сусанин»). Кажется иногда, что какаянибудь этнографическая экспедиция, положим, в Патагонию приносила более ясное понимание туземцев, нежели суждения о загадочном феномене русского мужика. Непонимание коренилось не только в пропасти, разделявшей сословия, но и в системе мышления образованного XIX столетия. Патагонцы шли по разряду экзотических дикарей, их следовало изучать, описывать их нравы; русские крестьяне считались темным, забитым, угнетенным народом, который надо просвещать, учить, переделывать на цивилизованный лад; их мировосприятие казалось не цельной, самодостаточной системой, а чем-то дефектным, недоцивилизованным, объектом исправления, но не исследования.
Тем более не на что опереться нынешнему исследователю уже отошедшего в прошлое крестьянства. Какое оно было? Сами крестьяне были неграмотны, от них остались единичные бумажки с каракулями, мало что выражающими. Лучшие из наблюдателей оставили колоритные истории про темноту и невежество, вроде рассказа Михаила Булгакова о горчичнике, приклеенном поверх тулупа. Плюс фантазии о народной правде и мужике-богоносце. Это в мирное время. О бунте, восстании, гражданской войне — так или иначе, разговор сводился (и сводится) к знаменитой пушкинской цитате, вынесенной, причем со знаком вопроса, в заглавие книги В. Л. Телицына. Из этого знака вопроса можно заключить, что автор намерен доказать небессмысленность и небеспощадность крестьянского бунтарства времен Гражданской войны, что он видит в них по крайней мере логику и смысл. (Может быть, идя вслед за историками советской поры, с их классовой борьбой, свержением эксплуататорских классов и прочим.) Однако по мере чтения выясняется, что знак вопроса означал другую, гораздо более интересную и смелую авторскую задачу.
В. Л. Телицын поставил себе целью понять логику крестьянского бунтарства, реконструировать стоявший за ним комплекс представлений об обществе, власти, мироустройстве. Книге предпослан обширный обзор существующей литературы о крестьянстве в Гражданской войне; автор показывает, что и по прошествии советской эпохи, когда суждения историков были жестко предопределены наставлениями «основоположников» и вилянием «генеральной линии», большинство исследователей продолжало рассматривать вопрос с точки зрения социальных конфликтов в деревне, напряженности между кулаками-середняками-бедняками — схема, от которой В. Л. Телицын призывает решительно отказаться, и, опираясь на обширный архивный материал, рисует контуры (ибо сложности в исследованиях такой проблемы никогда не позволят считать вопрос решенным окончательно) совершенно иной картины.
В 1917 году, как известно, по стране прокатилась волна захватов крестьянами помещичьих земель, поджогов и разорения усадеб. Остановить их у Временного правительства не хватало силы — а большевики после прихода к власти, по самому существу своей идеологии, могли их только одобрять, что они и сделали, провозгласив лозунг «Земля — крестьянам». Крестьяне, от века считавшие землю главнейшей ценностью, захватили все, что смогли. Остальное порушили. Отмечались столкновения между соседними деревнями за куски барской земли. При дележе исходили из уравнительных представлений о справедливости: автор приводит случай, когда барское племенное стадо начали раздавать по дворам, на всех не хватило, тогда коров забили и поделили мясо. Таким образом движимые примитивной жадностью крестьяне разорили имевшиеся в стране крупные товарные хозяйства.
Да, дореволюционное крестьянство страдало от бедности и хронического малоземелья. Да, ненавидели помещиков — владельцев крупных угодий. Но. Малоземелье было вызвано в первую очередь аграрной перенаселенностью центральных губерний. Бедность — крайней непродуктивностью крестьянских хозяйств, низкой урожайностью, косностью. Эти крестьяне не могли прокормить самих себя, а захваченные помещичьи земли не могли обработать, часть их уже осенью 1917-го осталась невспаханной. Между тем города нуждались в хлебе, нуждалась в нем и армия.
В Гражданской войне переплелось множество конфликтов, каждый из которых сам по себе мог стать фатальным для страны. Пока интеллигенция грызлась за идеи и каждая партия готова была подстрекать к братоубийственной войне ради даже не власти, а приверженности к собственной демагогии, — солдаты, измученные четырехлетней войной, бросали окопы и, оголяя фронт, уходили восвояси, прихватив оружие; обыватели в отсутствие определенной власти оставались беззащитными перед любыми бандами и шайками тех же дезертиров; в городах зрели голодные бунты.
Одним из основных конфликтов Гражданской войны, как показывает В. Л. Телицын, был вовсе не социальный (ибо, в конце концов, помещиков и настоящей буржуазии было не так уж много, надолго бы не хватило: кто погиб, кто разбежался) и не идейный (потому что неграмотному большинству населения до идей дела не было). Одним из центральных стал конфликт между городом, нуждавшимся в хлебе, и деревней, хлеб не дававшей. Нормальный товарообмен прекратился с крушением торговли, обесценением денег, кризисом промышленности, уже не дававшей нужных деревне товаров, и коллапсом транспортной системы.
Городу нечего было предложить в обмен на хлеб. Крестьяне же, с их полунатуральным хозяйством, вообще не видели надобности ни в городе, ни в правительстве, ни в прочих надстроечных учреждениях. Они готовы были замкнуться в пределах своей общины, «мира», и чтоб чужаки к ним не ходили. Собственно, мы это уже читали, в «Белой гвардии»: «…мужицкие мыслишки о том, что никакой этой панской сволочной реформы не нужно, а нужна та вечная, чаемая мужицкая реформа:
— Вся земля мужикам.
— Каждому по сто десятин.
— Чтобы никаких помещиков и духу не было.
— И чтобы на каждые эти сто десятин
верная гербовая бумага с печатью — во владение
вечное […]
— Чтобы никакая шпана из Города не при-
езжала требовать хлеб. Хлеб мужицкий, нико-
му его не дадим, что сами не съедим, закопаем
в землю.
— Чтобы из Города привозили керосин.
— Ну-с, такой реформы обожаемый гетман произвести не мог. Да и никакой черт ее не произведет».
Однако заместо черта за дело взялись большевики. Фантастическое мышление населения столкнулось с не менее фантастическим русским коммунизмом. Крестьяне, повторимся, были в большинстве неграмотны, потому идеи отступали на второй план. Власть советов они воспринимали как вариант традиционной общины и в целом не возражали. Дальше все зависело от конкретных партийцев. Со своими, местными большевиками, особенно если они оказывались болееменее разумны, крестьяне могли поладить. Пришлых городских комиссаров не любили, как и любых чужаков. Отсюда — нередко звучавшие изумительные заявления, что они за большевиков (местных), но против коммунистов (городских). К тому же из города все больше стали приходить с разверстками, разнообразными требованиями и обложениями. Как разумными, так и нет. Где-то потребовали сдавать хвосты забитого скота — зачем, так никто, поди, и не узнал. Поводом для недовольства становились не только поборы, но и слухи о них. Очаровательный пример: прошел слух, что потребуют по два фунта тараканов с избы, кто не сдаст — будут брать зерном. Верили. Новая власть умела быть такой нелепой, такой неуклюжей, что отчего не верить.
Чтобы накормить город, новая власть столкнула его с деревней, разослала продотряды. А что, собственно, она еще могла сделать?
Крестьянство ответило бунтами.
О крестьянских восстаниях и войнах писано много, в связи с самыми разными странами и эпохами. Обычно принято указывать на ряд характерных для них черт: невнятность целей, стихийная жестокость, нежелание восставших покидать границы своей местности и склонность расходиться по домам с началом сезона пахотных работ. В. Л. Телицын сознательно отказывается сопоставлять события Гражданской войны с прочими крестьянскими войнами. Его интересует именно Гражданская война как таковая. Но, говоря о крестьянском бунтарстве 1917–1921 годов, он делает глубочайшее наблюдение: дело не в том, что бунтари не способны были поставить перед собою четкие (политические) цели; дело в том, что бунт имел единственную цель — служить крайним выражением недовольства. Он был демонстрацией недовольства — и только. Пошумев-побунтовав, мужики расходились. Но в пылу бунта были иррациональны и страшны.
По существу, крестьяне в описываемые годы воевать вовсе не хотели. Они очень хотели, чтобы все прокатывающиеся по стране власти и их подобия оставили бы их в покое. Не отбирали хлеб и скот, не мешали пахоте и сбору урожая, не реквизировали лошадей, не угоняли мужиков в армию. Настроения крестьян автор увязывает с возрастными градациями. Ветераны мировой войны, к тому времени в основном зрелые мужчины 30–40 лет, войной были сыты по горло и не хотели ее больше ни в каком виде. Более воинственно вела себя молодежь, на войну не попавшая и испытывавшая довольно натуральную возрастную агрессивность, помноженную на комплекс «тех, кто не успел повоевать». Особая статья — женщины. Отмечено немало бабьих бунтов, в основном против мобилизации.
Красной армии постоянно требовались бойцы. Мобилизации столь же постоянно порождали волны дезертирства. Наряду с красными и белыми появлялись «зеленые». Большевистская пропаганда изображала их обычно анархистами, бандитами, возглавляемыми царскими офицерами, эсерами или прямо уголовниками. В сущности, это не так. Зеленые были прятавшимися по лесам дезертирами. Они держались вместе, являя собою некую «третью силу», но банд, как правило, не образовывали. C местным населением они находились в разнообразных отношениях. Если зеленые сами были из местных, отношения были дружественные. Крестьяне их кормили и укрывали, те, в свою очередь, охраняли села от враждебных набегов, а то и помогали в страду. Если дезертиры оказывались пришлыми, то могли и пограбить. Иногда наблюдались удивительные казусы, когда, например, из зеленых набиралась местная милиция.
Красные небезосновательно видели в зеленых врагов, посылали карательные отряды, подавляли их так же безжалостно, как и бунты. Численность бунтовавших крестьян, по-видимому, не поддается даже приблизительной оценке (автор обсуждает этот вопрос в отдельной главе). Существует некоторое количество телеграмм и донесений тех или иных карательных отрядов, называвших примерную численность противника. Но это — не более чем малодостоверные разведданные. Иногда красных командиров вводили в заблуждение, пугая и преувеличивая силы повстанцев, иногда они сами нарочно их завышали, чтобы оправдать собственное отступление, бессилие, неспособность выполнить задание.
Между прочим, во всех исходивших от тогдашних представителей советской власти документах поражает полная, дремучая безграмотность, соединенная с махровой, топорной демагогией. Доступные их пониманию меры так или иначе сводились к применению грубой силы. В охватившем страну системном (или, как предпочитает говорить В. Л. Телицын, интегральном) кризисе большевики оказывались очень плохими «кризисными менеджерами».
Подытоживая свою работу, автор заключает: «Общинный традиционализм, поднявшийся на борьбу со всем тем, что препятствует привычному функционированию деревенского “мира”, будь то развитие капиталистических отношений в аграрном секторе, “средневековый помещичий латифундизм” или пролетарский революционизм, — таковым представляется нам феномен крестьянского сопротивления в годы Гражданской войны».
Это была очень тяжелая, патовая ситуация. Даже и замирив страну, власть вынуждена была искать выход из аграрного тупика — и выход, учитывая характер действующих сил, не мог не быть страшным.