Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 2, 2003
| «Вношу предложение: дело Абакумова и других рассмотреть в закрытом судебном процессе безучастия обвинения и защиты». Председатель Верховного Суда СССР А.А. Волин — в ЦК КПСС об организации суда над бывшим министром государственной безопасности СССР В.С. Абакумовым, 3 сентября 1954 года Закон не писан В 1832 году был издан Свод законов Российской Империи. Это был первый кодекс русских законов после Соборного уложения 1649 года, средневекового и глубоко устаревшего уже в XVIII веке после петровских преобразований. То есть получается, что до начала 30-х годов XIX столетия империя прекрасно обходилась без кодекса законов. (Сами-то законы, разумеется, были в избытке, регулярно печатались и рассылались по присутственным местам — проблема была в том, чтобы в случае надобности найти закон или указ на нужную тему.) Тогда, в первой половине XIX века, просвещенные люди, ориентировавшиеся на западные либеральные ценности, с ужасом указывали на длинный перечень отечественных законов и институций, выглядевших несомненным средневековым варварством. Судебная власть формально была отделена от исполнительной, но состязательного судебного процесса не было, как не было в помине адвокатского сословия, а также, разумеется, процессуального кодекса. Екатерина II была достаточно умна, чтобы не одобрять пыток подследственных, любила при случае об этом порассуждать, но закона об их запрещении так и не издала. Запретил пытки Александр I вскоре после восшествия на престол, но даже к концу его царствования ревизии то и дело изымали в провинциальных полицейских участках рогатки, колодки и прочий нелегальный пыточный инвентарь. Суд был чрезвычайно бюрократизирован и сводился к приложению судьей и судейскими чиновниками законов к представленному следствием изложению дела. Что, несомненно, становилось богатейшей почвой для взяточничества и коррупции (в николаевское царствование ходил слух, что даже министр юстиции, которому были подведомственны все суды, вынужден был дать крупную взятку, чтобы решить дело своей дочери). А о судебном волокитстве слагались легенды: соседи-помещики поколениями судились за какой-нибудь пограничный лесок или часть деревни (вспомним подобные сюжеты хотя бы у Пушкина или Гоголя). Волоките и коррупции опять же немало способствовала некодифицированность законов. Каждый следующий самодержец издавал новые указы, но никто не отменял старых. Таким образом, на один и тот же случай можно было сыскать множество взаимоисключающих законодательных актов. Николай I столкнулся с этим в ходе дела декабристов. Он был монарх молодой, старательный, любил порядок. Он очень хотел осудить мятежников не по царскому произволу, а по закону. Для него были подготовлены выписки из могущих подойти к делу указов, артикулов, аналогичных дел (за аналог брали дело Пугачева — более свежих политических процессов не было). Оказалось, что в разное время и по разным поводам изданные законы предоставляют набор возможностей в диапазоне от колесования бунтовщиков или варки в кипящей смоле (по неотмененным нормам времен Ивана Грозного) до какой-нибудь нестрашной кары вроде ссылки на жительство в свое имение. Собственно, после этого Николай I и распорядился приступить к работе над Сводом законов. Что еще не означало принципиального реформирования судебной системы. Тогдашние вольнодумцы, а вслед за ними и позднейшие исследователи увязывали законодательный беспорядок, судебные злоупотребления и прочие атрибуты явления, которое мы в сегодняшних терминах можем определить как отсутствие правового порядка, правовой базы и правосознания, с исходной сущностью самодержавия. Формально самодержец не был и не мог быть стеснен никакими законами; отсюда вытекала принципиальная невозможность выстроить структуру власти на прочных правовых (законных) основаниях, ибо это подразумевает наличие конституции, регламентирующей и ограничивающей полномочия верховной власти. Таким образом, ссылки на органические пороки режима совершенно верны. С другой стороны, каким бы ни был абсолютным абсолютизм, государство тем не менее существовало и функционировало. Хаотичной эту систему не назовешь. Стало быть, в основе ее устройства лежали какие-то свои правила, не совпадающие с принципами писаного права, но тем не менее очевидно упорядоченные. В известной мере этим неписаным правилам подчинялся и самодержец: на вопрос, мог ли он позволить себе решительно любую причуду, ответ следует дать безусловно отрицательный. Реальный исторический царь (не сказочный Берендей) никак не мог, например, отправиться побегать по столице голышом, крича по-петушиному; не мог он себе позволить и многие другие, не столь экстравагантные поступки. Царь в своих действиях и решениях руководствовался общепринятыми понятиями о должном и правильном, оглядываясь, так или иначе, на мнение своего окружения. Равным образом и вся государственная машина при явно недостаточной писаной (законодательной) регламентации должна была действовать, опираясь на некий неписаный порядок, — иначе невозможно объяснить, каким образом она вообще функционировала. Такой установленный обычаями порядок известен историкам феодализма под названием обычного права. В жизни сравнительно молодой Российской империи (от Петра до эпохи великих реформ — полтора столетия) традиционные, привычные способы разрешения дел продолжали существовать, определяя технологию повседневного управления. Это в немалой степени относится и к области судопроизводства. Потому-то и слабо были прописаны процессуальные нормы: как вести дело, ими так было понятно.
Для историка здесь таятся сложности. Можно проследить эволюцию законодательства, сравнивая ее с нормами классического права и зарубежными аналогами (что и делалось развитой в России до революции так называемой государственной школой историков, в центр своих исследований ставившей историю права и государственных институтов). Но вот как эти законы работали на практике, можно выяснить, лишь проанализировав массу судебно-следственных дел. Что чрезвычайно трудоемко. Более-менее этот вопрос изучен у нас в применении к истории политического сыска. С делами общеуголовными и гражданскими — сложнее. Понятно, впрочем, что, хотя в ведении политических дел была своя специфика, все же они в общих чертах воспроизводят процедуру уголовного следствия. Судебные реформы — forever В допетровское время, когда дела вершились по Соборному уложению, процесс выглядел примерно так. Жалобщик, истец, подавал властям челобитную с изложением сущности иска. Доказательствами по делу могли служить показания сторон и свидетелей, письменные документы, результаты обыска. Показания сторон давались поочередно и записывались в судный список (прообраз протокола)[1]. В важных случаях, и почти непременно в «государевых делах», т. е. политических (категория, впервые введенная в отечественное законодательство именно Уложением 1649 года), прибегали к пыткам, причем пытали не только подозреваемого, но и изветчика, а в политических делах с него и начинали[2]. Пытки могли применить и к свидетелям, опять же в первую очередь при политическом розыске: в делах такого рода грань между свидетелем и соучастником особенно тонка — коли знал о «государевом деле» и не донес, это уже соучастие. Впрочем, признание обвиняемого главным доказательством не считалось, дело решалось по совокупности. Решить дело окончательно мог сам судья, а мог доложить его следующей инстанции (приказу, Боярской думе или царю). Выигравшая сторона получала специальную «правую грамоту». Общая канва этой процедуры сохранялась и в XVIII веке. Терминологически различались расследование и розыск. Начиналось дело с расследования — допросов сторон и свидетелей, часто под присягой, затем очных ставок. Существовало понятие «повальный обыск» — поголовный опрос возможных свидетелей, скажем всех жителей селения, причем выясняли не только непосредственные обстоятельства дела, но и контекст: характер и репутацию действующих лиц, их отношения и т. д. Известно, например, дело о произнесении неким гвардейским солдатом крамольных слов. Обвиняемый, оправдываясь, утверждал, что наговорил спьяну и ни к какому заговору не причастен. В ходе расследования был произведен повальный обыск в полку, причем выясняли только одну вещь: действительно ли солдат пил. Оказалось, пьянство его было общеизвестно. Подозрение в заговоре (смертная казнь) с него сняли, но били кнутом и сослали. Если расследование не проясняло дела окончательно (степень ясности определяли руководители следствия), прибегали к розыску — это уже в застенке. Порядок применения пыток был регламентирован. Сначала допрашиваемому только грозили ими, затем приводили в застенок и ставили возле орудий пыток (чаще всего это была дыба), устрашая их видом, и, если все же не получали желаемого признания, приступали к самой пытке. По закону пытать полагалось троекратно (в три приема, которые могли быть разделены продолжительным промежутком времени, когда подследственного лечили), но на практике случалось и больше. Результатом следствия становилось дело с записями допросов, для суда на его основании составлялся доклад с изложением обстоятельств дела — прообраз обвинительного заключения. Тайный политический сыск велся в специализированных органах — Преображенском приказе (сохранился с допетровского времени до 1729 года), Тайной канцелярии (с 1718 года, полное название — Канцелярия тайных розыскных дел, упразднена Екатериной I в 1726-м, вновь учреждена Анной Ивановной в 1731-м, ликвидирована Петром III в 1762-м; Екатерина II создала вместо нее Тайную экспедицию Сената, упраздненную Александром I в 1801-м), а также в создававшихся по конкретным случаям следственных комиссиях. Обычным судам и полиции браться за дела «по ведомству государственной безопасности» строжайше воспрещалось, доносчиков по таким делам требовалось, ни о чем не спрашивая, препроводить по принадлежности, в крайнем случае — взять у них и переслать письменный донос, запечатанный ими самими. Дела этой категории подлежали решению царем, но на практике, конечно же, сортировались на важные и не важные, последние разрешались по накатанной процедуре самими чиновниками. Приговор выносился по записке (докладу) о деле. Если дело представлялось важным, часть допросов по нему могла проводиться в царском присутствии. Петр I не только самолично допрашивал сына Алексея, но и еженедельно по понедельникам бывал в Тайной канцелярии. Императрица Анна присутствовала на некоторых допросах, сидя за ширмами. Елизавета и Екатерина Великая, кажется, довольствовались докладами. После замены приказной системы коллегиями суды перешли в ведение Юстиц-коллегии, она же стала апелляционной инстанцией. Правительствующий Сенат (1711), первоначально щедро наделенный Петром статусом законосовещательного органа и рядом важных руководящих функций, в том числе и ролью высшей судебной инстанции, в последующие царствования утратил их одну задругой, за исключением судебной, которая при Александре I (1803) превратилась практически в основное содержание деятельности Сената. Петром I были основаны органы прокуратуры (1722), надзиравшие за деятельностью Сената, коллегий, а в губерниях появились прокуроры при надворных судах. В дальнейшем они действовали, но властных полномочий имели немного. По чину губернский прокурор был ниже губернатора и председателей судебных палат, приравнивался к судейским чинам средней руки, за которыми и мог надзирать. С местными судебными органами в XVIII веке много мудрили. Екатерина II была одержима идеей сословности и суды тоже пыталась сделать узкосословными. После реформы местного управления 1775 года появились в уездах суды первой инстанции — уездный суд (для дворян), городской магистрат (для горожан), нижняя расправа (для не помещичьих крестьян); в губерниях суды второй инстанции — палаты уголовного и гражданского суда (общесословные), верхний земский суд (для дворян), губернский магистрат (для горожан), верхняя расправа (для не помещичьих крестьян). Кроме того, совестные суды, общесословные, рассматривали дела с целью примирения сторон (тяжбы между родственниками), а также всякие запутанные истории: преступления безумных[3], несовершеннолетних, несчастные случаи, «колдовские дела». В Москве и Петербурге верхние и нижние надворные суды обслуживали столичных чиновников и разночинцев. Военнослужащих судили военно-судные комиссии (создавались по мере надобности при частях из командных чинов и аудиторов). Особые ведомственные суды были для духовенства. Наконец, большинство дел крепостных крестьян разрешались непосредственно помещиком, по-домашнему. Павел I, как только взошел на престол, решительно сократил число этих учреждений. Губернские сословные суды ликвидировались, уездный суд превращался в общесословный, палаты гражданского и уголовного суда объединялись в палаты суда и расправы. Через несколько лет Александр I часть упраздненных органов вернул (сословные уездные суды для дворян и крестьян и др.). Примерно наказать Итак, царствование Александра I. Этот добродушный и либеральный монарх, упразднив Тайную экспедицию и пытки, не позаботился создать что-нибудь им на смену. Не было ли отсутствие в стране тайной полиции одним из факторов, обусловивших расцвет декабристских тайных обществ? (Заметим кстати, в истории нашего отечества больше не было столь длительного промежутка времени, когда ведомство политического сыска отсутствовало.) Запрещение пыток поставило в тупик полицейских и судебных чиновников— и не потому, что они были как-то по-особенному кровожадны. Просто они не представляли себе, как же в создавшихся новых условиях вести следствие, преступников изобличать? Не только обучены не были, но и методов работы покамест не существовало. Криминалистика делала первые шаги, довольно наивные на современный наш взгляд. Возникла неожиданная парадоксальная пауза между гуманными требованиями времени и возможностями технологий дознания. (Ане потому ли именно в ту эпоху в Европе начала активно развиваться научная криминалистика, что пытать стало нельзя?) Дело тех же декабристов позволяет судить о возможностях тогдашнего следствия. Например, выясняли, кто убил генерала Милорадовича, что оказалось непросто, хотя, казалось бы, убийство произошло посреди заполненной народом и войсками площади. Но свидетелей происшедшему не нашлось! Единственное, что было очевидно: Милорадовича ранила пуля из офицерского пистолета, а не из солдатского ружья. Подозрение падало на Оболенского, кто-то показал, что видел его в тот момент с пистолетом, но Оболенский заявил, что 14 декабря унего пистолета не было, и другие декабристы это подтвердили. В конце концов вину возложили на Каховского, но из имеющихся показаний его вина не кажется несомненной. Никому не пришло в голову приобщить к делу пистолет Каховского, тем более — попытаться приложить к нему пулю (а ведь тогда оружие было нестандартное!). Речи не было ни о каких баллистических экспертизах — их не только не умели делать, но даже не задумывались о такой возможности. Декабристское следствие было во многом архаично и подчинено традициям предшествовавшего века. Любопытно, что оно не знало подразделения на обвиняемых и свидетелей. Практически все, кого привлекали к делу, были арестованы как подозреваемые. Часть их впоследствии была осуждена, часть оправдана. Но во всем огромном следствии, тянувшемся полгода и затронувшем более трехсот человек, можно найти буквально два-три случая, когда на допрос вызывали не причастных к делу свидетелей. Чтобы их допросить, Следственному комитету потребовалась специальная санкция императора.
Подозреваемых арестовывали, доставляли в Зимний дворец. Там генерал Левашов (член Следственного комитета) снимал с них первый допрос, протокол которого писал сам и давал на подпись допрашиваемому. Затем их отправляли в крепость, откуда водили на допросы в присутствии всего Комитета. Список вопросов готовился заранее, ответы давались устно, потом те же вопросы присылались узнику в каземат для собственноручных письменных ответов. Если возникали противоречия в показаниях разных лиц, то этих людей допрашивали повторно, а в случае надобности сводили на очную ставку. Очная ставка была крайней мерой для прояснения разноречий. Но если оба допрашиваемых упирались и каждый так и стоял на своем, а больше свидетелей не было, наступал предел возможностей следствия. Вопрос так и оставался невыясненным. Даже если он был очень важным. В старые-то времена вслед за очными ставками последовали бы пытки[4] — теперь же следовало осознание невозможности выяснить истину. Спустя более месяца после восстания на Сенатской площади, когда декабристы уже все заключены были в крепость, имело место странное происшествие: оставшийся почему-то неизвестным караульный офицер, стоявший на посту у Зимнего дворца, доложил, что кто-то подсунул ему в карман записку с предупреждением о новом готовящемся восстании. Записку передали в Следственный комитет, который не придумал ничего лучшего, как послать коменданта крепости обойти всех арестантов, показать им записку и спросить: «Не вы ли это писали?» Никто не признался, и дело о записке закрыли. Декабристов, конечно, и без криминалистики осудили. Но для Николая I все это послужило поводом к серьезным выводам. Не о качестве следствия, здесь он ничего поделать не мог. Он учредил орган политического сыска — III Отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии; распорядился приступить к составлению Свода законов (работа велась во II Отделении собственной Е.И. В. канцелярии под руководством Михаила Михайловича Сперанского). Законы были кодифицированы, снабжены великолепными предметными указателями. Устаревшие законы в Свод не включили, тем самым отменив. Это было некоторое упорядочение, но никак не переход в «правовое пространство». Шефу III Отделения Бенкендорфу приписывают чеканную формулу: «Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства». И, похоже, большинству населения Российской империи такое положение дел казалось нормальным. Напротив, когда завелись всякие прокуроры-адвокаты, сложные процессуальные нормы, это расценивалось не столько как система охраны гражданских прав, сколько как бюрократическая казуистика, пустопорожние формальности. Потому что сознание, ориентированное на нормы обычного права, мыслит категориями не Закона, а Справедливости, понимаемой на уровне простого здравого смысла. В сущности, именно на нем (в идеале) и было основано традиционное дознание. Глубокая, вековая подкладка традиционного мышления аукнулась после революции, когда формально-юридические достижения цивилизации с ничем не стесняемой легкостью полетели в тартарары. Чрезвычайки, тройки, Особое совещание, упрощенное судопроизводство; прокурор формально есть, но малопонятно, зачем; конституционные нормы с легкостью отменяются временными и чрезвычайными постановлениями; практически применяются и почти легализуются пытки (по утверждению следователей, санкцию на их применение получали у заместителей министра — этакая ведомственная легализация); генеральный прокурор проповедует средневековую теорию насчет «признания вины как царицы доказательств», а глава Верховного суда предлагает провести процесс «без участия обвинения и защиты» (в самом деле, совершенно лишние персонажи). Советские люди никогда толком не знали, в какую инстанцию по какому поводу следует обращаться: куда — про текущую водопроводную трубу, куда — про несправедливое осуждение. Сознание предпочитало оперировать общей категорией «начальство», не желая вникать в подробности разделения властей, ведомств и уровней. Начальство, со своей стороны, подыгрывало: Верховный Совет вникал в частные жалобы по квартирным вопросам, а «Литературная газета» проверяла уголовные приговоры вместо прокуратуры. Это сложное, трудноистребимое наследство. Но ведь оно когда-то было у всех? [1] Документация XVII века заслуживает отдельного разговора. Делопроизводство было столбцовое, т. е. все листы дела, исписанные только с одной стороны, подклеивались один к другому в длину и свертывались в рулончик. Последние документы оказывались снаружи, начальные — внутри свитка. Поэтому зачастую в каждом последующем документе дела давался краткий экстракт всех предыдущих, чтобы не разматывать свиток. На оборотной стороне бумаг делопроизводитель делал скрепу, писал по склейкам листов свои имя и должность по слогам (в длинном деле повторяя их по несколько раз), это служило гарантией, что все листы на месте. Чтобы такое дело ревизовать, надо было его разматывать, а оно могло быть в несколько метров длиной (само Соборное уложение в одном из списков достигало309метров). Петр I приказал перейти на делопроизводство в тетрадях в первую очередь для удобства ревизий и контроля за чиновниками. В архивном мире гуляет история о том, как сотрудники впервые за триста лет развернули один из судных свитков — и из его середины выпали два мумифицированных человеческих пальца. Оказалось, в деле шла речь о драке на базаре с нанесением увечий, оторванные в драке пальцы были приобщены как вещественные доказательства. [2] Положение доносчика в той системе было незавидно, если ему не удавалось доказать извет (доказательством могли служить показания двух свидетелей и/или признание обвиняемого), его ждало осуждение за ложный донос; с другой стороны, в политическом деле и недонесение было чревато серьезными последствиями. [3] К невменяемым преступникам тогда относились иначе, нежели теперь. С одной стороны, преступления, совершенные в «помешательстве ума», были неподсудны. Но власти были вправе подождать, пока обвиняемый «придет в рассудок», и тогда поступить с ним как со здоровым, по всей строгости закона. [4] Декабристов не пытали. Такие меры, как заковывание в кандалы или перевод на хлеб и воду, пыткой все же не являются. |
